…От
волнения я нашла нужную парадную только с пятой попытки.
После необычно громкого звонка дверь открыл сам хозяин. Квартира Виктора
Александровича Сосноры — небольшая и почему-то довольно прохладная, хотя
прямо посреди гостиной — огромный обогреватель, мигающий красным, как
космический корабль. За ним письменный стол, полностью скрытый под бумагами
и книгами. По стенам комнаты — три ряда картин; ниже прочих, на подрамнике
— неоконченная работа: ярко-зеленая трава, опушка леса, край озера, а
слева, почти в самом углу, держатся за руки две детские фигурки, мальчик
и девочка…
На шум и шорох моего прихода из кухни выходит Нина, хрупкая хозяйка. Я
уже предупреждена, что общение с Виктором Александровичем затруднено из-за
проблем с его слухом; но Нина еще раз уточняет, все ли в порядке и не
нужно ли мне помочь.
А Соснора тем временем провожает меня в гостиную:
— Вы меня
не пугайтесь… Антибиотики мне все после операции погубили — и глаза, и
уши особенно… А бороду я отрастил летом, на нашем маленьком садовом участке.
И прочие детали внешнего вида тоже, как видите, объяснимы. Пощупайте батареи
— холодина… У нас не топят целую зиму, с тех пор как что-то взорвалось
на Невской ГЭС. Вот и сидим без отопления. Но Вы не стесняйтесь, располагайтесь!
Расположившись
и как-то сразу успокоившись и отогревшись, я протягиваю Виктору Александровичу
первый листок с вопросом, на котором написано:
"Вы
сказали в речи про литературу и изгнание: "Творчество не акт изгнания,
а свободный труд, влекущий за собою убийство извне". Наверное, все,
кто знаком с историей Вашей жизни и Ваших публикаций, знают: Вы ощущали
на себе это "убийство извне", но только в растянутом варианте.
А Вы сами можете это мнение подтвердить?"
— Вполне могу. Причем даже не на примере советского времени, а на примере
сегодняшнем. По сути, сейчас идет уничтожение культуры. Физически. Сегодня
пожилые писатели без гонораров выжить не могут. Я напечатал — в том или
ином виде — почти все избранное, но нигде не получал гонораров, даже за
рубежом. Там платят переводчикам. У меня в странах пятнадцати вышли книги;
во Франции три, три в Югославии, пока ее не разбомбили… Это не считая
публикаций в бывших советских республиках.
Раньше в соцстранах автору книги оставалось 18% от гонорара... Но о том,
что было раньше, нечего говорить. Я то время не идеализирую, но и не ругаю.
Я аполитичен; я говорю только о том, что у каждого нормального человека
жизнь превратилась просто в выживание.
В те времена было множество способов заработать письмом. Например, в театре.
Я много работал для театра — сокращал и адаптировал к сцене классические
пьесы. Они же все по четыре часа, никто смотреть не будет; я делал два
часа. Или кино — обработка сценариев, которые никогда не пойдут, но приняты.
Переводов — сколько хочешь. Книга переводов давала год жизни. Гастроли
по Сибири… У меня даже импрессарио был, которому я платил 10%… Я только
потому об этом говорю, что все сейчас упирается в финансы, как никогда.
Я всегда относился к бытовой стороне жизни как к чему-то совершенно несущественному.
Я шесть лет работал слесарем на заводе, когда учился заочно на философском
факультете, и не чувствовал ни малейшего ущемления своей гордыни. Может,
у меня ее просто нет. А рядом и тогда подыхали молодые писатели, которые
не хотели работать, а считали себя поэтами. Побирались. Сейчас их еще
больше.
Пушкин писал: "Я пишу для себя, а печатаю только ради денег".
Но у меня и второе отпадает (смеется). Я долгое время вообще не
хотел ничего печатать, потому что дело было безвыходное — ну, то есть
в то время. А потом решил все же напечатать наиболее для меня ценное.
Но и нищим я никогда не был — я всегда зарабатывал, но не сугубо литературным
трудом.
Я, например, нисколько не стыжусь вспоминать, что служил в Войске Польском,
когда мне было 8 — 9 лет. Мой отец командовал у Рокоссовского, тоже поляка,
да еще и из тюрьмы взятого, двумя дивизиями, то есть корпусом. И отец
меня вытащил отсюда спецсамолетом, чтобы я как-то выжил и малость отъелся:
польскую армию немного снабжали, в основном наши. А русские солдаты ели
тогда ложку-полторы тюри в день. И, конечно, по мере сил восполняли потребности
из окружающего пространства. Мародерство — закон войны… Есть несколько
законов, и война — закон. Без войны человек жить не может. Воюют сначала
дети с мамашами, потом жены с мужьями, потом мужья встают в армию и идут
куда-то что-то завоевывать — уничтожая, грабя, насилуя и мародерствуя.
Все армии через это прошли. Нет, я не пацифист. Я был снайпером польской
армии. Подкарауливал немцев и из снайперской винтовки щелкал их метров
с двухсот. Никаких угрызений совести. Это война. Ччерт, как курить хочется…
(Улыбается.)
И от знакомых я никогда ничего особого в плане помощи не ждал. Я дружил,
например, с Лилей Брик, а у нее всегда было много самых разных (хотя в
основном прекрасных) знакомых. Да вот хотя бы ее зять Арагон — он со всеми
вождями компартий был накоротке… Но мне было все равно. Я жил другим и
писал совсем о другом. Вы хотите так жить? Живите. Никаких претензий к
коммунистам у меня не было, как нет сейчас претензий к тому, что не платят
денег даже за мизерный тираж. Издатель же сам зарабатывает на этой книге
копейки. Издал — и спасибо. Я очень простой человек в быту, а в общественной
жизни я никогда не участвовал — участвовали те, кто хотел пробиться, хотел
должность. Мне это всегда было неинтересно. Я, например, участвовал в
Союзе писателей, всегда приходил на перевыборы, исполнял свой долг перед
этой организацией, а больше там не появлялся: чего в ней делать? К тому
же жизнь распоряжается мной по-своему. Вот я член Пен-клуба; но не хожу
туда. Уже лет десять. Я ведь глухой; мне бессмысленно ходить туда, да
и хожу я уже не очень хорошо.
"В одном из интервью Вы жаловались, что в двадцатом веке Вас печатали
не так, как нужно было бы: не цельными книгами, которые Вы пишете, а "винегретным
способом". А что сейчас?"
— Ну, сейчас в основном печатают так, как книги были составлены —
двадцать, тридцать, сорок лет назад… Знаете, ко мне через пару часов должен
прийти редактор моего нового сборника — у меня в "Амфоре" готовится
к выходу том стихов; прозу они уже выпустили… через восемь лет после начала
работы над книгой. До стихов, боюсь, не доживу. Мне не прожить еще восемь
лет.
"Вы сказали: "Литература — это я, я говорю о литературе,
т.е. о себе". Но кто же тогда скажет о мире?"
— Но кто же скажет о мире, не проституируя этот мир?.. Проституирующих
очень много. Таковы практически все знаменитые писатели в мире.
О мире бесконечно лгут. Журналисты, номенклатура, за которую все пишут
другие люди, и те писатели, которым природой дано профанировать этот мир.
Я никогда не писал ни для читателя, ни для… ни для кого! Хуже того скажу
Вам: я и для себя не писал никогда. Это просто находит какое-то состояние,
понимаете… и… пишется. А потом не пишется (улыбается).
Гомер и Софокл сказали о мире гораздо больше, создав абсолютно замкнутое
художественное поле, мистико-эзотерические формы. А потом покатилось…
И сегодня мы живем не по старой, настоящей математике, а по зыбкой нумерологии,
а в ней валяй как хочешь — ставь нули только, которые вообще не считаются.
Вся настоящая литература была замкнута, существовала для посвященных,
но тогда были посвященные — а теперь поди их ищи!..
"Если бы сегодня нашелся человек, пожелавший вложить деньги в
издание Вашего собрания сочинений, что бы Вы ему ответили?"
— Хех… я бы ответил ему "спасибо". Но такого человека нет и
не найдется. Я много живу, мне 69 лет. Сейчас вот продаю 14 томов дневников
по 400 страниц, с рисунками…
Я себя художником не считаю, но вот мы жили с Ниной в Марселе три месяца,
и там я начал рисовать. Делать нечего было! Ни ей, ни мне нельзя ни солнца,
ни моря… А стипендия у меня там была хорошая, средний французский заработок.
Я нарисовал там тысячи картин.
Трудно было учесть такой поворот событий во время подготовки карточек.
Я пишу следующий вопрос в тетрадке, и это неожиданно смягчает атмосферу,
разговор становится более свободным:
"А
Вам никогда не хотелось перебраться из Петербурга куда-нибудь на постоянное
жительство?"
— Нет. Но Петербург сейчас нищий город. Конечно, нужно бы перебираться
в Москву. У нас тут два журнала, а там десятки, и там есть хоть какая-то
возможность публиковаться; туда едут иностранцы и везут гранты на переводы,
а сюда — очень мало. Но, в сущности, вот и вся разница между Москвой и
Петербургом, точнее, качественной разницы между ними никакой. К тому же
я уже слишком заигрался здесь…
За границей я часто бывал и бываю. Потом, у меня был хутор в Эстонии.
Мы с женой уже хотели построить там двухэтажный кирпичный домик — чтобы
мне было место для работы. Лес там рядом, я любил ходить за грибами… Мы
там арендовали домик, а свой построить не получилось.
Я сам много общался с иностранцами, в основном с французами, и месяцами
жил во многих странах. В девяностые я перестал нуждаться в переводах:
Горбачев меня реабилитировал как поэта. Ну, не он лично, конечно, а его
власть. И у меня книги пошли большими тиражами, но я успел только две
так выпустить. Вот на них-то мы и хотели построить дом, потому что в перспективе
были тома и тома. Еще бы года три — и у меня бы вышло все, и громадными
тиражами. Но увы, для этого пришлось ждать еще двадцать лет, и о больших
тиражах речи уже нет. Последняя книжка — вообще двести экземпляров, а
чуть раньше — немного выше тысячи.
Я скажу Вам подоплеку падения тиражей. Раньше интеллигентным людям, профессорам,
чья зарплата едва доходила до трехсот рублей, нечего было оставить детям
в наследство, кроме книг. И люди собирали громадные библиотеки, благо
книги стоили дешево, а на черном рынке можно было продать некоторые из
них в десять-двадцать раз дороже. Я уж не говорю о старых коллекционерах,
еще футуристических, о том, какие были аукционы… Книга с магазинной ценой
в пятнадцать рублей стоила на них двадцать тысяч, тридцать… Это было еще
даже при Горбачеве. А простой народ, рабочие и крестьяне, ни тогда, ни
теперь книг не покупали, не могли купить. А вот разные прослойки — они
оставляли в наследство детям то, что сейчас идет в макулатуру. Поэтому
мы и слыли первой читающей страной. Люди надеялись на личный книжный фонд,
и, надо сказать, он со временем дорожал. Цена книги вдобавок сильно зависела
от оформителя: чем известнее художник, тем дороже книга; от текста зависело
мало что.
"Вы прочли тысячи книг. Можете ли Вы назвать себя хорошим читателем?
Читаете ли Вы современную литературу, и если читаете, то что именно?"
— Раньше я читал практически все, что печаталось у нас по всему СССР.
У нас была громадная библиотека, причем на разных языках. Читал, изучал
и Библию, и Веды, и сутры… А после них не читаются даже философы — это
когда на философском, в Библиотеке Академии Наук. Там было все… Сожгли.
А сейчас… Я объелся, и уже давно. Я перечитывал всех сверстников и знал
наизусть стооолько… Но после сверстников пошли совершенно мне неинтересные
писатели, поэты… За редким исключением. А молодых я просто не знаю. Я
встречался с молодой литературой в течение тех тридцати лет, что вел ЛИТО,
и оно было далеко не худшее в городе, надо сказать. Но что с учениками
сейчас — я в большинстве случаев не знаю. Им же по семнадцать-восемнадцать
лет было, в этом возрасте еще все неопределенно. Я, например, в такие
годы писал хуже их…
"Расскажите немного подробнее о жизни ЛИТО. Я знаю, что это была
организация с собственной структурой, в ЛИТО были старосты. Некоторые
из них — Сергей Степанов, Евгений Антипов — до сих пор видные фигуры на
петербургской литературной и переводческой шахматной доске… Как протекала
литошная жизнь?»
— Ну, старост было человек тридцать за все время существования ЛИТО.
Среди них и упомянутые Вами. А всего ребят было, кажется, больше двух
тысяч. Самих ЛИТО было много, потому что я не держал никого возле себя
больше двух лет: полтора-два года — и достаточно. Я сразу им говорил:
я буду пытаться разбирать ваши стихи, но личных отношений мне не нужно.
Раз ЛИТО — то или это ЛИТО, или же бардак. Мне платили за ведение лито
120 рублей; это был мой основной стимул к данной работе, хотя я вкладывал
в нее себя.
Они, конечно, обижались, когда я разгонял очередное ЛИТО… И сегодня я
мало знаю, кто остался в литературной жизни, а кто нет. Вот Сергей Степанов:
он стал настоящим профессиональным писателем, написал огромный том о Шекспире.
И редактором он стал, сейчас вот редактирует в "Амфоре" мою
книгу и, кстати, совсем скоро должен прийти, Вы его увидите. Он хороший
переводчик, прекрасно знает английский, участвовал в переводе "Гарри
Поттера", как и еще одна девушка из моего лито, Маша Трофимчик, и
переводил стихи в "Хоббите" и "Властелине Колец".
Анджей Галицкий… Да, тип интересный. Вот это самое ЛИТО, где были он и
Степанов, пожалуй, было самое талантливое. Вот Алла Смирнова — она была
очень талантлива. Но потом, говорят, бросила стихи; такое происходило
со многими литераторами, близкими к моему поколению. Например, была у
меня в ЛИТО такая Кузнецова, тоже очень талантливая; она бросила стихи
и стала переводить с французского поэзию, сейчас много общается с французами.
Да, и Антипов был у меня старостой… Кого еще помню? Вот есть сейчас знаменитая
японистка Григорьева, много переводит японцев и давно живет в Москве —
она тоже из одного моего ЛИТО…
Сергей Васильев из ЛИТО, где старостой был Ковалев, сейчас секретарь депутата…
Или даже депутат, ленинградское начальство… Уже лет пятнадцать… Мне когда-то
говорили.
А когда началась Перестройка, дома культуры, где были ЛИТО, стали освобождать
для продажи. ЛИТО распалось; я не вникал во внутренние причины того, почему
нас выселили из Дома Актера, где последнее ЛИТО и заседало. В каком году
это было? не помню точно. Мне кажется, это было в первой половине восьмидесятых.
"Чего
Вы хотели добиться, когда создавалось ЛИТО? Вы искали единомышленников?"
— Единомышленников я не искал никогда. Я таких за всю жизнь не встретил.
Когда Вы так говорите, мне представляются какие-то стада… А если говорить
откровенно, то это ведь жутко мешает писать: вот я так думаю, и он так
думает, и еще кто-то — так же… Миллионы так думают! Да это же противопоказано.
Писатель, как правило, настоящий одиночка. Это же труд за столом, авторитарный
труд. Я тиран сам себя.
А в остальном… Я в людях не разбираюсь, не говоря уже об обществе — я
его совсем не знаю.
Никакого единомыслия нет и не было, а сейчас — более, чем прежде, потому
что тогда единомыслие было закон, а сейчас люди добровольно сбиваются
вот в эти тусовки. Их дело!
"А как же тогда началось Ваше ЛИТО?"
— Меня пригласили его вести. Я же стал вдруг, ни с того ни с сего, знаменит
в 23 года (улыбается)… Собрал ребят — абсолютно профессиональных,
тех, кого потом плохо печатали, а ведь это было в то самое время, когда
можно было даже курить на телевидении, перед монитором. Возможно, это
была ложно понятая свобода… А их не печатали даже и тогда.
Мои ЛИТО сменили много мест жительства и названий. Я вел "Позитрон",
ЛИТО на Лесном — ЛИТО Политехнического института, потом ЛИТО на "Правде";
долго жили на ул. Цюрупы — я там разогнал не меньше шести-семи ЛИТО… Талантливые
ребята, надо сказать, были везде.
Цель существования ЛИТО была только в разборе стихов. Ребята и сами друг
друга разбирали — я заставлял; а в конце встречи я разбирал тексты сам.
Никаких специальных заданий у нас не было, только разбор текстов.
"А издавались ли совместные сборники?"
— В основном издавались отдельные авторские книжки, к тому же за свои
деньги. Как и сейчас — хоть полное собрание сочинений издадут, только
деньги давай (смеется). Но существовал журнальчик "Мансарда";
там печатали ребят, там напечатали и кое-что мое.
Знаете, я всегда был плохо осведомлен о литературной жизни. Я понятия
не имел, что тут, в Петербурге, существуют какие-то диссидентские, подпольные
литжурналы; я в руках ни
одного не держал и ими не интересовался. Меня и так издавали за границей
— но, конечно, только то, что здесь издано. Но я хотя бы мог поддерживать
в публикациях какой-то порядок.
"Сегодня многие мои знакомые считают ЛИТО отжившей формой литературной
жизни. Например, существует и, не побоюсь сказать, пользуется сегодня
известностью ЛИТО ПИИТЕР, однако это не литобъединение, а литобщество,
созданное совершенно по иному принципу, нежели Ваше ЛИТО или любое другое
объединение того времени. ЛИТО В.А. Лейкина из детского стало "взрослым",
и это скорее тоже общество единомышленников: там не принято разбирать
стихи… Как Вы считаете, такая точка зрения имеет под собой основание?
Может быть, и правда ЛИТО литературе не нужно?"
— Нет, это не совсем так. Не знаю, как сейчас, а в то время участие в
ЛИТО, во-первых, давало автору определенный статус: он член ЛИТО. Во-вторых,
подсознательно все-таки шла какая-то работа. Я никого ничему не учил и
не научил, но стихи разбирал: где хорошо, где плохо… Никого никуда не
нацеливал. Изумлялся, говорил им: вас все равно печатать не будут — но
почему же вы не пишете то, что хотите?! И никто мне не дал вразумительного
ответа, понимаете? Такой вот парадокс.
В-третьих, молодежи было негде собираться. Сейчас — собирайся где хочешь…
Уж не знаю, нужно ли сейчас кому-нибудь ЛИТО, но тогда оно было безусловно
полезно. Там люди начинали дружить, жениться. В "Правде" у меня
переженились до черту. Доступ туда был свободный. А так — куда им было
деваться, стеснительным и романтичным? Таких было много, воспитывали их,
как монахов. Пили единицы из молодых, а о наркотиках никто и мечтать не
мог: дорого! В ЛИТО они растормаживались. Я ни на кого не давил.
Плюс были же и выступления — легальные, с афишей. Я им делал их каждый
год. Я не очень-то много мог сделать — и всех предупреждал: я вам помочь
печататься никак не могу. Это всегда были мои первые слова к новому ЛИТО.
Потому что меня самого не печатали. И знайте, говорил я, что вы сразу
оттолкнете от себя любую номенклатуру, к которой будете обращаться. А
редакторы, работники журналов — это все-таки номенклатура. И это до сих
пор так — сегодня тоже надо
быть знакомым со всей этой шайкой, чтобы печататься и продвигаться.
Может быть, ЛИТО и не нужно, не знаю. Не литературе не нужно, а тем вот,
кто считает его ненужным. Вон они какими толпами ходят. Зачем им ЛИТО?
"Не кажется ли Вам в таком случае, что разрушение системы ЛИТО
— один из признаков маргинализации и, может быть, разрушения культурного
пространства? Как Вы вообще относитесь к маргинальным явлениям в культуре,
в искусстве? К ненормативной лексике, к эротике?"
— Маргинализация? Самый крупный маргинал у нас Толстой — он уехал и не
вылезал из своей родной Тулы. Там же жил и Фет всю жизнь: очень был хозяйственный,
построил усадьбу… Достоевский наконец-то в Старую Руссу уехал… А Петр
Первый, написавший два романа? Которые до сих пор не изданы? Он скорее
был писателем, чем еще кем-то.
Это чушь все — маргинализация, это выдумки последних времен, которым не
хватает терминологии. Есть плохие писатели, есть писатели высокого круга.
И живут они Бог знает где. Кто где. Перебираются, кто куда может.
Да и потом, кто такие маргиналы? Ну, вот была группа, такие нонконформисты:
Парщиков, Кутик, Аристов, Жданов и так далее, все с Украины… Я их одно
время курировал. Кутик из Львова, а во Львове я окончил гимназию, так
он сразу ко мне приехал как к земляку… Вот большинство их уже давно за
границей. Маргиналы ли они? Не знаю.
Если же говорить о каких-то ненормативных явлениях, о матерщине… Ну, я
тоже употребляю мат, в том числе в произведениях. Но только не в стихах;
а в прозе почти всегда, года с шестьдесят четвертого, но только там, где
не обойтись. Хотя, пожалуй, давно уже не увлекаюсь этим…
В советское время вся художественная молодежь говорила только матом. Сейчас
— я не знаю… Сейчас мат очень примитивен. А раньше этих слов было гигантское
количество; это язык русского народа, хотя по происхождению он почти полностью
татарский. Посмотрите: ребенок, жеребенок, гребец… Улавливаете? И до черта
таких слов — из самых доступных. Полсловаря! Просто постепенно забывается,
откуда какие слова образовываются. Мат — замечательный след смешения русского
народа со многими другими. А уместен ли мат в
произведениях — это как у кого. Вот Эрль строил на этом изысканные тексты
на целые страницы; в Москве такие авторы тоже были. У Эрля, скажу Вам,
это звучит, это настоящее. А когда не звучит, когда не текст, а совершенная
дурь и неграмотность — никакой мат не спасет. Мне разное попадалось… Вот
Вася Аксенов: прекрасный писатель, и у него та же ситуация, что у меня
— вроде кажется, что нужно, но в принципе необязательно.
Я был близко знаком с Романом Якобсоном, одним из самых крупных лингвистов
своего времени. Он знал языков сто, наверное. Жил в Америке, но приезжал
к Лиле Брик во Францию; они дружили с молодости, вместе учились. И я приезжал.
Так вот, однажды кто-то при Якобсоне ругнулся, так он ему лекцию прочитал
минут на десять, состоящую не из связных предложений, а из отдельных матерных
слов на разных языках. Мат ведь самый жизненный языковой пласт — в том
смысле, что это все… ммм… человекообразовательные слова, иронические:
вот тот же "гребец" — сперва же это слово означало не лодочника,
а того, кто гребет под себя. Я это изучал; и я не вижу большого ума в
тех людях, которые отстаивают какой-то безжизненный пуризм. Они же сами
все матерщинники! Так лучше бы они строили нормальную жизнь для себя и
близких, а не занимались ерундой.
В эту минуту
в квартире мигнул свет, и раздался звонок в дверь. Виктор Александрович
открыл новому гостю, и им оказался Сергей Степанов — еще более, чем хозяин,
бородатый и веселый. Пора было приступать к редактуре книги; прощаясь,
Степанов улыбнулся:
— Виктор Александрович наверняка сказал Вам, что никого не учил писать.
А я скажу, что он отлично учил тому, что стихи писать — не надо. Сейчас
я понимаю, что именно так и следовало поступать; он дал многим ученикам
бесценные уроки, и я, например, очень рад, что после ЛИТО занялся переводами
вместо собственно поэзии. И на самом деле это было самое правильное, что
Соснора мог все те годы делать для петербургской литературы.
Вопросы
задавала Светлана БОДРУНОВА
|