Вернуться на предыдущую страницу

No. 3 (16), 2007

   
КНИЖНАЯ ПОЛКА



* * *

ЮРИЙ БЕЛИКОВ "НЕ ТАКОЙ. СВОД ИЗБРАННЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ". М., "ВЕСТ-КОНСАЛТИНГ", 2007.

У Юрия Беликова такой голос, какой бывает только у отчаянных мерзавцев: густой и бархатный, как хорошее вино. Голос компенсирует его шероховатую внешность боксера супертяжелого веса. Поэтического во внешности Беликова — разве что кудри. Но они никого не обманут. В нем есть немедленная готовность дать в морду. Хоть он и пишет:

Жизнь проходит, а я еще
морду никому не набил!..

Ничего подобного. Набил. Хоть и оговаривается: "Мне нравятся пробитые боксеры…" Все его стихи — "это удары по печени с последующим ударом в голову". И он это знает, осознает и умеет использовать, как и магию своего голоса. О, недаром на презентации этой книги в Доме-музее Булгакова (подходящее, я вам скажу, в данном случае выбрано местечко!) охмуренная беликовским тембром Ольга Ермолаева вышла к микрофону и сказала: "Вот послушайте — какой это волшебный голос читал нам сейчас стихи!.. Стихи Юрия Беликова — это всегда открытие, всегда очень сильная позиция. Позиция приятия ли, неприятия ли, но это чисто мужицкие дела, чисто мужская очень сильная игра…"
Я слышала, как он читает свои стихи в малом зале пермского драмтеатра, где после Москвы тоже проходила презентация книги "Не такой". Рядом — милые юные девушки лопали поп-корн из огромной бадьи. На задних рядах — человек, которого я называю про себя Оруженосцем Беликова, звенел бутылками и иногда что-то из них отпивал. Зрители кашляли, входили-выходили телевизионщики. Беликов читал свои стихи, искусно модулируя свой голос, переходя из одного регистра в другой, делал эффектные паузы. Читали стихи Беликова и другие люди. Они делали это гораздо хуже, но вот какое дело: стихи жили своей жизнью, независимо от чьего бы то ни было голоса и хруста поп-корна. Им не нужна была особая атмосфера. Как подорожник, пробившийся сквозь асфальт, они имели запас дерзости и жизненных сил, достаточный, чтобы пережить все.
На этой презентации читали свои стихи и другие поэты. И это было очень по-беликовски: дать возможность блеснуть и другим. Почему он это делает? Наверное, знает свою силу и потому не боится конкуренции: он не первый и не второй. Он — единственный в своем роде. К тому же, формировать пулы для него ментально: он всегда ходит с когортой, как опытный полководец. Даже когда — один. Наверное, поэтому же он по жизни несет крест выпускающего разных антологий вроде сборника "дикороссов" "Приют неизвестных поэтов". Хотя и понимает, что заплатит за это несправедливой ценой:

А Бог не помогает слишком щедрым,
кто Божий дар на жертвенный манок
усталым душам и бесполым недрам
дерзает передаривать, как Бог.

Я бы написала не "бесполым", а "бесплодным", но Юра, несмотря на то, что кажется беспощадным и желчным, на самом деле довольно бережный человек. И щедрый.
Он изобильно вплетает лики своих знакомых в ткань повествования книги: "Но встретит в лодчонке у Вишеры Бахарев Пашка", "Лишь Миша Тарковский не предал меня", "К Ирине Гостищевой в гости поедем опять" и т.д. Есть в них и упоминание об Оруженосце, Роме Мамонтове, танцующем свекольных, от водки, теток.
При этом, некоторым своим знакомым Беликов отвешивает такие стихотворные хуки, что я не знаю, как они после этого жить будут:

Идет Дракон, затворы передвинув,
и головы меняет, будто рокер:
то Андрияшкин, то Маслохутдинов,
мне все равно, я знаю: это Дрокин,
а Дрокин — это кровь в дровянике…

Или, описывая в поэме "Корзина для удаленных", как из готового взмыть воздушного шара, "все тянут руцы к Трутневой Марине", не преминет привлечь на свою сторону баснописца Крылова:

Марина каркнула во все маринье горло,
я выпал —
и была плутовка такова".

Однако, безжалостность Беликова проявляется в первую очередь к себе и потому в этом "своде избранных стихотворений", ждавших выхода к читателю семнадцать (!) лет, вы не найдете средних стихов. Только хорошие или очень хорошие:

Я к вам пришел со стороны реки…
Меня уполномочили
подсудные теченью судаки,
гудки судов, мережи, мотыльки
и маяки полночные.

В его стихах "бомжи, как шары золотые, головами легли на асфальт", "звук в цвет переходит и — в запах обратно", "прожаренные нары пляжа", "лунные ловят плескучих тайменей прабабки", там телефонную "трубку бросают, как страну", попыхивают сигареты, "как будто зенитки в ущелье". А "вокруг — мизгири да мегеры".

Время от времени в его стихах можно услышать гул земли:

…и бабочек упряжка с каждым взглядом
сдвигает мир, и он в ее лице
становится и всадником, и садом.

Иногда — частушечные напевы:

Пока стенают бондаренки,
швыдкие ножками сучат,
в России спят большие реки
и малые, как дети, спят.

Местами его лирический герой — просто охальник:

И на вопрос: "Не пробовал в воде?.."
я их не переспрашиваю: "Где?!"

А местами — очень тонкий наблюдатель:

А рано поутру зажжется медуница,
чей красно-синий газ так густо будет цвесть,
что чайничек пчелы — раз-два! — и вскипятится.
И лес как детство: в нем, что хочешь, то и есть.

В Юрии Беликове живет матерый зверюга:

Я же тряхну пермским стилем звериным на танцах —
глаз не отвесть….
Сдохну на дискотеке, но теткам не сдамся!
Девушки есть.

И не только — он:

— Я кедр!
За мной — пехота пихт,
а следом — конница осин…

Еще он "в байроны вышел" и "с длинным стволом обороны в числе фидаинов на русские пули ходил".

Именно поэтому написать об его книге корректно нет никакой возможности. Не в том дело, что Юрий Беликов — "Не такой", не понятый и непонятный, живущий вне обстоятельств места и времени. Проблема в том, что писать о Беликове так, как он того заслуживает, должен человек его уровня таланта и силы. Только такой человек сможет понять "Не такого". Его непростую, заморочено-закрученную тетиву стиха. Его ложные ходы и тайные тропы, его шифровки и заклятья. Тут так и просится, как лыко в строку, есенинский "Хлопуша": "Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека".
Андрей Вознесенский, собственной персоной. Это про него в стихотворении "Стук по дереву" еще в 1991-м году Юрий Беликов написал:

Это высшее искусство — сознавать,
что сорвешь однажды голос шаровой,
и сорвать его, и все же не соврать —
петь на сорванном, соря им над толпой!

А вот что сказал о книге пермского "супертяжа" сам мэтр: "Талант Юрия Беликова — это талант шамана, заклинателя и пророка. Ударяя в бубен стиха, он вызывает звуками духов земли и неба, и слово его наливается сполохами северного сияния, исторгая из глубины своей дар предвидения. Однажды Юра пришел ко мне на Котельническую набережную 17-летним мальчиком, и я запомнил его таким — юным бунтарем в красной рубашке. Сегодня с нами говорит "Не такой" — ранний мудрец, много повидавший и переживший…"
"Не такой" — он даже в обложке книги. Она явно не соответствует внутреннему содержанию. Она должна быть ярко пунцовой, как закат! Впрочем, возможно, такая обложка сделана специально, чтобы не напугать неподготовленного читателя. Такая, понимаете ли, добрая безобидная мультяшная улитка ползет по желто-синей лесенке под заголовком: "Не такой". Читатель, привыкший к "Оливковому майонезу", в котором нет оливков, и к маслу, которое, на самом деле маргарин, ухмыльнется, подумав: "Да такой-такой", возьмет ее в руки, откроет, а там бьет в лицо запах гари и полыни и в каждой строчке — теплая кровь:

Осталось уповать на влажные ресницы,
До жути сжатые, чтоб тьмы не проронить,
И белый свет, как кровь, остановить
Тяжелым взглядом, если просочится.

Светлана ФЕДОТОВА



* * *



АНДРЕЙ КОРОВИН. ПОЮЩЕЕ ДЕРЕВО: СТИХИ. М., ИЗД-ВО Р. ЭЛИНИНА, 2007.

Поэт-традиционалист, хотя бы раз не попытавшийся вырваться за пределы отработанной до автоматизма силаботоники — столь же нелеп, как верлибрист, не написавший ни одного регулярного стиха. Поэт — он как актер: должен время от времени переодеваться, использовать все богатство поэтического арсенала.
Известный московский культуртрегер Андрей Коровин — поэт традиционной, "рифмованной", школы, однако стихи последних двух-трех лет убеждают: стихотворцу уже тесно в жестких пределах регулярного стиха, все чаще в творчестве Андрея случаются "попытки к бегству" — тут и обращение к поставангардной традиции, экспериментам со звуком и графикой стиха, наконец, к верлибру. Ни авангардный опыт, ни верлибр не отменяют и не разрушают классической традиции. В случае Коровина — новый поэтический опыт Традицию дополняет и освежает.
Довольно смелый шаг для поэта-традиционалиста: первую свою "столичную" книгу А. Коровин составил исключительно из свободных стихов.
Верлибр Коровина, однако, лежит в отдалении от нынешнего московского свободного стиха с его усложненной семантикой и брутальностью сюжетов. Выраженный лиризм, пейзажность и ясность коровинского верлибра отсылает скорее к поэзии Арво Метса.
"Каждое твое слово материально / каждая вещь имеет свою душу / будь осторожен когда ты летаешь во сне / не сбей маленький самолетик Бога";
"Швеция это такая страна / где живут бородатые пингвины / они селятся мелкими кучками на прибрежных скалах / и с удовольствием пьют зимние вина из Атлантиды...".
Впрочем, у Коровина чуть больше повествовательности в стихах, чуть меньше созерцательности, нежели у Метса, но больше насыщенности сочными красками: "барбекю говоришь / и чайки кружат над холодным морем / маяк внутри маяка напоминает зиндан / нафига мы жжем электричество / где эти чертовы корабли / вчера подводная лодка / села на какую-то мель / посылали SOS во все стороны / потом плюнули сели пить / прислали за нами шлюпку..."
Верлибры московского поэта посвящены трем основным темам: 1. любовь, Любовь, ЛЮБОВЬ; 2. море, Море, МОРЕ; 3. крым, Крым, КРЫМ. Именно так: каждая из тем развивается по нарастающей и в конечном итоге все три сливаются вместе в некий единый сюжет: "я сотворяю мир / по образу и подобию своему / а значит в мире моем / должны быть Бог и возлюбленная / горы и океаны / любовь и поэзия / должны быть в мире моем // а больше мне ничего и не надо".
Мир Коровина состоит из Любви. Любовью к женщине он дышит взахлеб. А иначе ведь и нельзя. "я измеряю женщин / китайскими колокольчиками… // самое главное в женщине / это история ее души / не глаза или попка / не губы и грудь / а сколько тысяч ли / прошагала ее душа / для встречи с тобой...". Собственно "Поющее дерево" — это даже не сборник стихов, а цельная, неделимая поэма — с завязкой, кульминацией и развязкой.
О братьях-поэтах, впрочем, стихотворец не забывает — все лучшее им, и женщин, и море. Коровин даже придумал свой утопический рай: "а у нас тут бывают такие ночи / когда море трясется до самых глубин / когда молнии бьют в спины подводных лодок / когда дождь смывает все следы / древних цивилизаций / как в тот день когда мы сидели с Лешей Остудиным / на берегу коктебельской бухты / и смотрели на приближающуюся от Феодосии грозу / пили качинское "Каберне" / и говорили о женщинах и о любви / только так и должны жить поэты // жить / в Крыму в Феодосии / в Коктебеле / на краю света / там где все начинается / и не заканчивается / никогда".
И тут я (да разве ж один я!) солидарен с автором: именно так и должны жить поэты! По меньшей мере. В жизни все иначе. Но поэт и не обязан отражать жизнь, он обязан ее преображать, по возможности улучшать. Андрей Коровин этим и занят. А все потому что однажды он "съел кофейное зернышко / с тех пор я не такой как вы / с миром стали происходить странные вещи...". До чего же это хорошо, когда с миром происходят всякие странные, прекрасные вещи! С миром простых людей, в мире-то самого поэта все нормально и понятно: он целен и этически чист. Для меня это самое главное в стихах Андрея Коровина.

Евгений В. ХАРИТОНОВЪ



* * *



ГЕННАДИЙ ПРАШКЕВИЧ. КНИГА ИЗБРАННОГО. НОВОСИБИРСК, СВИНЬИН И СЫНОВЬЯ, 2007.

Писать о Геннадии Прашкевиче — непростое дело.
Его творчество состоит из колоссального количества уровней, и каждая ипостась его таланта заслуживает отдельного разговора. Судите сами: неутомимый путешественник, исколесивший добрую часть земного шара; одна из знаковых фигур отечественной фантастической прозы, автор давно ставших классикой жанра повестей и романов, среди которых "Разворованное чудо", "Великий Краббен", "Кормчая книга", "Золотой миллиард", "Божественная комедия" и многие другие; автор реалистической, исторической, детективной прозы.
А еще: блистательный эссеист, историк литературы и литературный критик, диапазон профессиональных интересов которого поражает: от одной из лучших историй (к тому же написанной в мемуарном ключе) ранней советской научной фантастики "Малый бедекер по НФ" и "Адское пламя" до статей по общелитературной проблематике и энциклопедической историко-литературной книги "Самые знаменитые поэты России".
А еще: автор многочисленных научно-популярных публикаций, биографических очерков о знаменитых ученых.
А еще тонкий переводчик болгарской и корейской поэзии. Ему принадлежат едва ли не лучшие переводы стихов таких известных поэтов, как Владимир Башев, Михаил Берберов, Марко Ганчев, Слав Хр. Караславов, Любомир Левчев, Иван Цанев, Стефан Цанев, — в 1982 году в Западно-Сибирском книжном издательстве вышел целый том современных болгарских поэтов ("Поэзия меридиана роз") в переводах Геннадия Прашкевича.
Наконец, Геннадий Прашкевич (и это сейчас важнее всего) — один из ярчайших и самобытнейших поэтов современной России. Он и в литературу-то пришел на рубеже 50-60-х именно как поэт. Проза случилась позже. Впрочем, и проза Геннадия Прашкевича, будь то фантастика или исторические повествования, при ближайшем взгляде, выдает в нем "закоренелого" творца слова поэтического.
Думаю, что Г.М. Прашкевич сам не сможет ответить, какая из его ипостасей главнее, важнее для его беспокойной творческой натуры. Слишком тесно переплетаются они, одно вытекает (или истекает) из другого. И все-таки поэтическое мышление серьезно наложило отпечаток и на его прозу, и на его эссеистику. Это очень важный момент. Многие прозаики (и особенно, что неудивительно, фантасты) пишут (или пописывают) стихи. Многие поэты пишут прозу. Иногда (как в случае, например, с Вадимом Шефнером) именно в прозе они оказываются подлинными Поэтами. Но Геннадий Прашкевич от рождения Поэт, его стихи не перескажешь прозой.

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.
Палой листвой обнесло все питейные точки.

Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.
Если и быть, то всего лишь печальному снегу.

Лагерный сад. Разреженный туман. Вод теченье.
Близость ворон. А воронки как столоверченье...

Этой своей непересказываемостью, неподатливостью другому (не родному) языку поэзия и отличается от прозы. Совсем иной уровень сознания, совсем инакое, сдвинутое восприятие реальности. Есть огромное число вполне профессиональных стихописцев, выучившихся грамотно подбирать рифмы, многие из них даже попали в учебники. Но беда в том, что стихи их к собственно Поэзии не имеют никакого отношения — это всего лишь та самая проза, по недоразумению записанная в рифму.
Повторюсь: настоящие стихи невозможно переложить на прозу, и не важно, каким размером они написаны — ямбом или расшатанным дольником, или вовсе лишены очерченного размера и даже рифмы. Стихи — они сами по себе. И Геннадий Прашкевич пишет именно такие стихи, которые сами по себе. Можно ли, скажем, "запроизировать" такие строки?

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
в небе беззвучном оранжево-огненный рой —
атомный взрыв, прожигающий чрево мира.

Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утес поднимается, как корабль,
только все это, думаю, зря.

Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно,
                                                               только вода —
тысячетонная невидимка…

Или этот верлибр:

Я — как ветка.
Имею собственные колебания,
а раскачиваюсь вместе с деревом.
Боюсь однажды увидеть
отрубленную ветку
или голое дерево.

Стихи Геннадия Прашкевича версификационно совершенные, виртуозные, отточенные. Иногда они заставляют вспомнить формалистские эксперименты Леонида Мартынова. Я не знаю, как относится Прашкевич к творчеству этого поэта, но мне всегда казалось, что мартыновский стих близок ему — не только виртуозной техникой, но самим духом.

Дым из труб,
а тропа снежная.
Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: "Ну, как? Поостыл?"
Я не остыл. Я просто простыл.

Для меня, который год пытающегося примирить в себе две традиции — классическую и авангардную, особая привлекательность лирики Геннадия Прашкевича заключена именно в ее формальной открытости, наполненности всем многообразием русской поэтической традиции: в представленной книге легко обнаруживаются и вполне классические, постакмеистские стихи, и формальные в лучшем смысле этого слова эксперименты, наследующие опыт русских футуристов, и утонченный верлибр, и восточная многозначимая минималистичность, и медитативные погружения в историческое и мифологическое пространства, характерные для поэзии балканских стран.
Но главное все равно не это.
Главное, это то, что стихи Геннадия Прашкевича (без всякого преувеличения) подлинная Поэзия — чистая, искренняя, снежная и по-настоящему мудрая. Соприкоснувшись с ней, и сам становишься чище.

Женщины,
которых мы покидаем внезапно,
совсем внезапно, даже не по своей вине,
остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

Города,
которые мы оставляем сразу,
именно сразу, мучаясь и себя кляня,
остаются всегда тоской и вечной заразой,
в бездне грохота и огня.

И чего удивляться, что осень красит
за окнами небо, бесцельно и зло маня.
Остается лишь память,
и позолота слазит
с женщин и с городов,
но, прежде всего,
с меня.

Ну, вот, не смог удержаться — процитировал полностью.
Просто очень люблю это стихотворение.

Евгений В. ХАРИТОНОВЪ