СИЛЛАБО-ТОНИКА
Сергей АРУТЮНОВ
ЕСЛИ ВДРУГ
* * *
За то, что даль еще светла,
И свет созвучен янтарю, За то, что боль нас развела, Благодарю, благодарю. Еще, в безмолвии сомлев, На торге подло-озорном Благодарю тебя за хлеб, Сожженным пахнущий зерном, За дождь, распятый на штырях, И пятихатник лихачу, Спасибо, Господи, что я Еще дышать тобой хочу. И потому — расплавь, развей И те гроши, и тот алтын За то, что я еще не зверь, Каким меня задумал Ты. * * *
Лишь кафель сколот, краска чуть облезла
Здесь кот сидел, а тут хрипел майор, — Все тот же запах около подъезда, Как в детстве одураченном моем. Я вырос, я иду домой с работы Усталым от сиденья взаперти. О, как вы, дни взросленья, быстроходны! О, Господи, дышать мне запрети! Я знаю, знаю — никаких гарантий, Тебе я нужен погремушкой сфер, И ты, мой страж, судьбы моей каратель, Вплотную мной заняться не успел. Я одинок в глуши твоих волхонок, Дороже мне и злата, и камней Чириканье на офисных балконах, Кондишенов жемчужная капель И буйный куст ирги за подворотней, Багровый штапик слепнущих окон, Но, Боже мой, что может быть огромней Колоколов, звонящих ни по ком? * * *
Не спрашивай — не отвечу.
Я чалиться не могу За то, что мечта — лишь венчур, А будущее — манкурт, За то, что на этом поле Я часто бываю бит, И кровь на твоем тампоне Просвечивает сквозь бинт. Серебряные созвездья, Пурпурные матюги… Ты строилась на асбесте, Я сдался за медяки. Почем же твои святыни, Нажитые от приблуд? Грядут времена слепые, Немые вослед грядут. О белый плейбойский зайчик! От прежнего не отвадь. Ему ничего не значит, А третьему — не бывать. 14 июля
* * *
Мы служили мирским богам,
Соскребая с небес коросту, Потребляли портвейн "Агдам" И рассчитывались по росту, Гнули пряжки и козырьки, Экономили на объедках, Асфальтируя пустыри На конях вороных и бледных… И фильтруй базар, не фильтруй, Навсегда ты, не навсегда ты, Нас на кичу сажал патруль За подковки и аксельбанты, И, пока лютовал конвой, Раскурочивая погоны, Мы впадали в сон вековой, Никаким богам не угодны. И теперь не поверить нам Ни в Отчизну, ни в долг священный, В опостылевший рай пещерный И в круженье веретена. Мы полжизни молились им И остались беднее нищих. Оттого-то и не блестим И давно ничего не ищем. * * *
Кто вернулся оттуда,
Мечен гарью, лучами пробит. Посмеялась Фортуна, Перепутала цепи орбит. Были сыты, обуты. Каждый нес на груди медальон, И распалось на буквы Шелестящее имя твое. Над раздавленной плотью Равнодушные звезды горят, И никто не проглотит За тебя твоего стопаря. Вот и все твои льготы — Быть забытым, как ветер и снег, Чтоб не знали, ни кто ты, Ни зачем народился на свет. * * *
Если вдруг ты когда-нибудь вспомнишь меня,
Постарайся забыть, и как можно скорей. Ведь не я же в тебя документы швырял И не я на тебя натравил сыскарей? Просто мне ненавистен твой образ и нрав. Этим вечером поздним, упит в лоскуты, Забываю тебя, никого не предав, Кроме страха обычной земной высоты. Ведь не я тебя бил и не я твой холоп И не я Лоэнгрин, и не я Парсифаль? Если вдруг, по ошибке, столкнемся лоб в лоб, Лучше крепко подумай, чем пасть разевай. * * *
И век погиб, и память обрусела.
В ней каждый бугорок тебе знаком. Еще сквозь веки видишь — небо серо. Пора вставать, казнить себя станком. Но долго-долго длится пантомима, И тяжек снам искусственный отбор, Когда в упор глядишь на карту мира, И карта смотрит на тебя в упор. Как сноп смертей, скопытившийся навзничь, Земля кричит: "За что вы так со мной?" И ярь пустынь, и зелень горных пастбищ Твердят в ответ — "Утешься, аксолотль!" И ты встаешь, как тысячи сограждан, Как мириады сонных сиромах, Но синевою так обезображен, Что только солнце видишь в зеркалах. 15 августа
* * *
Как поедешь, милок, на окраину, в Балашиху,
Станут спрашивать, кто, мол, откуда, — мычи да плюй. Оставаясь в живых, будешь веровать лишь в ошибку. В январе и не вспомнишь, какой бушевал июль. Там по-прежнему носят футболки и олимпийки. Там штаны мешковаты, глаза на миру красны, И усадьбы тонут в щебенке и повилике, Тишина обступает и голос идет в распыл. Это, бэйби, Россия-мамка, родная Рашка. Ты давно не бывал тут, забегался, — так поедь, В придорожных кафе кипятошное быстробрашно Оставляя нетронутым, дабы не отупеть От воды-забывайки, нарекшей поэта poet, Чтоб на каждый окрик ты лыбился, косорыл, Ибо что с нее взять, если даже себя не помнит И не хочет помнить о тех, кто ее забыл. * * *
Это не было счастьем, несчастьем, ничем из того, что есть.
Просто жизнь провела по лицу окровавленным ноябрем. Расхотелось дышать и зачем-то куда-то лезть, И не верится больше, что мы никогда не умрем. Это юность ушла, не оставив на память ключей. Это серые полдни выдавливают глаза. Это ложь во спасенье петляет среди вечерь. Это шепчет Спаситель: "Вокзал-чемодан-вокзал…" Он проходит контроль, заворачивает рукав. Ходкий сканер бежит по венозной руке Христа. Он повинен и в том, что прожил, ничего не украв, И горит его память, как черная береста. Это время само выдирает закисший хребет Из безвольно подставленной, спящей еще спины. Это горн пионерский сегодня с утра хрипел, Что распятые осенью будут весной спасены. * * *
По чужим постелям, как по коврам из лавра,
Я вернулся к какой-то дурацкой заветной цели, Только ты меня, слава Господу, не узнала, Каждый день поминая в кроваво-кирпичной церкви. Никогда еще небо не было так суконно. Чем длинней бесснежье, тем дольше зрачок расширен. Я теперь понимаю, кому здесь нужна свобода, — Тем, кто хочет иметь весь мир при любом режиме. Ну а мне-то она зачем, для какой потребы? Ничего не нужно, себя б забыть на секунду. Я бы мог создать галерею автопортретов, Но намного привычней стыдливо глотать цикуту. Посмотри на себя, тоже мне, мадам капелланша. Разве можешь ты зваться как-нибудь — мисс Лабискви? По ночам лицо твое особенно тупо и влажно. Неужели затем, чтобы я, наконец, влюбился И на волю выпустил хрипы из саммертайма? Неужели на небе хоть кто-то такого хочет? Никогда еще время так в точке не замирало, Словно правофланговый, который "расчет окончен". Если б к этим годам я не был так искорежен, Нарожал бы с тобой ублюдков, растил бы смену. Только все это ложь, дорогая, фэйк und офишел вершен. Я уже отвернулся туда, где белеют стены. * * *
Небосвод загустевший, как тесто, слоен,
В декабре омертвелом поблекнул… Этим утром ты нежишься в теле своем. Я, наверное, все-таки еду То по выси самой, то по самому дну, И лицо мое бледно, как морок. И когда я всю землю насквозь обогну, Упокоясь в одной из каморок, Ты спроси, отчего я тебя не любил И себя не щадил ни минуты, Порываясь бежать с золотых Филиппин На какие-то сучьи Бермуды. И смиренен ли парус того рыбаря, Веселы ли бега тараканьи, Наплевать мне совсем, дорогая моя, Наплевать мне, моя дорогая. * * *
Что касается счастья, надежды ложны,
И об этом прощелкал вам соловей. От отцов остаются пустые ножны, Если дело касается сыновей. Я бы мог расписать вам, где что лежало И какая всходила над кем звезда, Но, по всем законам немого жанра, Предпосылка страдания мне ясна. Это выгодней делать с такою рожей, Словно нет за спиной никаких эпох, И вопрос, что можно считать хорошим, Рушит храмы и сеет чертополох. Но откуда, скажите, все эти люди, Что от камер не прячут отъетых щек И о смерти судачат, как об этюде Иль теракте, что вовремя предотвращен? Что касается нас, воевать уставших, В горло братьев загнавших последний штык, Может, кто-то из правнуков землю вспашет И найдет нашу веру одной из самых смешных. 22 декабря
|