Осень. Псы и птицы сбиваются в стаи.
Я люблю и тех, и других.
Засвистав, как скворец, расцелую родную псину:
"Ничего, собаченция!
Вот проклюнется солнце, сугробы стают —
к нам вернутся птицы".
Мне в осень, в зиму,
летом, весною во благо — жизни любая доза,
сколь угодно большая — все кажется малой.

Наконец очухался я,
отошел от унынья наркоза
и вдруг понял: небесной манной
служит жизнь. Только жизнь. Жизнь во всех ее видах.
Наркоман, для которого жизнь — наркотик, —
это я. Что за кайф — просто вдох, просто выдох!
Жизнь — навечно. А смерть — для плоти.
…Ты пойми, Емеля, любые сани —
это сани твои! Запрягай лошадок —
мы бессмертны настолько, насколько сами
пожелаем. А тех, кто до смерти падок,
бес попутал! Охомутаем
мы и беса в себе,
и — шлея под хвост — провались ты в пекло!
Да, я рад и собачьим, и птичьим стаям,
ибо ныне душа окрепла.

У меня есть роза за шкафом —
нагая,
стоит на коленях.
Безразлично ей — будь я хоть графом
во многих — уходящих в глубь веков — поколеньях.
Хоть одноногим,
бредущим вечерним городом,
инвалидом с простуженным горлом,
распахнутым воротом, —
одною рукой он уперся в костыль,
другою — подносит ко рту бутыль.

…а я не могу быть даже графином
для ее волос — то огненно-рыжих,
то русалочьих, сине-зеленых —
прямо во-до-рос-лей!
Быть мне отцом ей,
и мужем,
и сыном.
Вдыхать ее запах — сердцем мудреть,
душой становиться взрослей.

Но грустно — приткнулась в углу гитара, —
забыта, как ненужная вроде вещь.
Стоит лишь захотеть —
будет плясать гитана!
зазывать русалка…
роза за шкафом нагая —
это Благая весть!

Она умирает.
Она не в обиде. Не в укоризне. Боль же —
это ты, гиблая слобода Воронья.
Только посмей-ка тронь! Я
подпущу петуха — не задушишь и Волгой!
Чем меньше в ней жизни, тем больше
к ней меня манит. К ней!
Роза за шкафом нагая
будет живой,
а к тому, кто не глянется, — колкой.
Это душа моя в мороке дней.