РУСАЛКА

Ночь возводит башни черного льда —
башни пустоты в гуще света.
Руки уплывают
у тех, кто спит,
невод-колыбель укачает воду.
Кто себя доверил женщине-реке,
кто замедлен в съемке тиканьем бульвара.
Тени на асфальте образуют пары
вроде двух бутылок,
поглотивших свет.
К первому удару еще никто не готов.
Ко второму пристраиваются, смеясь.
За третьим бегут вприпрыжку.
За четвертый судорожно цепляются руками.
Пятый удар несет в себе краску стыда.
Шестой — боль крика горла.
Седьмой оглушающе пуст.
Восьмой возвращает все обещанья.
Девятый кладет руки на плечи.
Десятый подталкивает в спину.
Одиннадцатый натягивает поводок,
а на двенадцатом девушка замечает,
что вместе со своей собакой она привела мужчину.
Вытолкнет их лифт до нужного этажа,
в дверь провалится спина,
а на постели кошка, будто акушерка,
принимает роды луны из окна.
Кухню без света расширил вокзал.
Ломтик сыра дразнит луну на тарелке.
Кран загудел, и поезд ушел,
прогремев в холодильнике последним вагоном.
Кошка утащила след чужака,
пока он делит девушку с книжкой телефонной.
Невод ее голоса зыблет ночь,
поплавками прыгают телефоны-автоматы,
за стеной воды родители спят,
словно две колонки стереоаппарата.
Кто сегодня заговорит до сна
никогда не спящую девушку-эстафету.
Сквозь нее проходят звонки,
разрывающие провода,
рассекая ее тело жезлом Моисея,
не повреждая в ней сна.
Первый ее сон о свадебном кольце,
последний — о чьем-то муже,
но этот сон не совсем сон —
он
вываливается наружу.
Окно исходит рассветным паром,
смахивает лицо полотенце волос,
земля по утрам имеет форму шара
и выкручивается из-под ног.
А она перебирает разорванную сеть,
потому что не помнит примет,
кроме носка ботинка,
да заурядный фотомакет
профиля — лица — затылка.
Она сворачивает ночную ткань пополам,
в одну четверть,
одну восьмую,
одну шестнадцатую,
одну тридцать вторую,
одну шестьдесят четвертую,
одну сто двадцать восьмую
и складывает в карман.

МРАМОР

Мрамор, мрамор в мраморе
— Мр-р-р-р аmоr-r-r-rе, —
мурлычет античный кот на руинах Рима.
Roma — роман
Между камнем и временем,
там из мрамора прорастают женщины
обнаженно-бесстрашны.
Даже в стае все лебеди
одиноки, как Овидий.
Зато утки все разом:
— В Краков, в Краков, в Краков!
Овидий запрокинул к небу чело,
вспоминая итальянское cielo — небо —
и мрамор, мрамор в мраморе:
— Amore…

МАРИОНЕТКИ

На клетчатом пледе — ковре-самолете,
летать обреченном,
незваные дети
играли фигуркой точеной
(а это была душа).
Громоздкие дети, лентяи, тупицы
пытались любить научиться.
Фигурка сияла
(а это была душа),
в ней искренность пела
средь зернышек синего цвета,
она раздражала детей
несомненностью этого света.
"Она не по правилам…" —
дети канючили.
Только напрасно —
она была маленький тайный фонарик.
Кукольник цвета стены был невидим и кроток.
Он волосы пудрил бетоном,
а тело сгибал арматурой железной.
Своей электрически гибкой улыбкой
он расцветал
над оргией этой, болезненной и бесполезной.
Дети, чинно сползая с ковра-самолета,
клеточки пледа тщательно расправляли
и говорили:
"Спасибо, мы придем еще, полетаем".
Их прощали в передней даровым поцелуем,
то ли петлю с шеи снимая,
то ли крючок из губы вынимая.
И уходили они, кукловодом своим уводимые.
Он, домами шагая,
качал крестовину,
маскируясь дугою трамвая
и двери за ними железной рукой закрывая.

ВИДЕОРАЙ

Когда соревнуются
звонок дверной и звонок телефонный,
юбка не успевает нагнать колени.
В комнатном омуте луч дневной
взрывает глубь
видеозабвенья
Во тьме затылка рука блуждает,
странствует,
доверяясь телесным волнам.
Два часа тысячелетней пропасти ожиданья
в щекочущий шрам
срастаются.
И в ответ на все "почему"
озноб принимает форму тела.
Так легко потерять свое тело,
изведав глаз золотую тьму.
Пусть в закоулках кошачьих игр
полдень провалится в карюю полночь.
Арфа волос моих,
на согнутый локоть
натянутая,
звенит
пленкой в кассете видео-теле,
крадущей изображенье из глаз,
чтобы еще повториться
под закрытыми веками
на подкожном экране — в теле
бесчисленное число раз:
"Когда соревнуются
звонок дверной и звонок телефонный…"