В юности над моим письменным столом на стене висела «дежурная» рамка. Предназначалась она для всякий раз новой репродукции, в зависимости от того, что из живописи волновало меня в этот момент, что хотелось иметь постоянно перед глазами. Эту «дежурную» рамку мы с отцом сочинили из простого эстампа, заключенного в нехитрый, но изящный своей честностью багет. Эстамп — горькое дитя массовой изопродукции — мы немилосердно упразднили, тем более что для художественного чувства он и был вполне праздной вещью. В продолговатую же пустоту застекленной рамки я помещал на неопределенное, от моей лишь прихоти зависимое время, то фрагмент фрески Сикейроса «Новая демократия», то композицию бодрого абстракциониста Курта Хоффмана «Солнце и листва», то фотографию купола собора Св. Петра в Риме, то еще что-либо, чего память моя не потрудилась сберечь. Это всегда были либо вырезки из журналов, либо нещадно вырванные, но любимые страницы книг, либо, наконец, фоторепродукции собственного моего изготовления, которые и услаждали честно взор до тех пор, пока мне не приходило желание заменить их чем-нибудь новым.
И помнится, — еще в те щенячьи времена мне доставляло непонятное «бессмысленное» удовольствие смотреть на мою рамку. Нет ...не на то, что было в ней, но на нее саму. Моя душа переживала удовлетворение чего-то очень невнятного, но очень глубокого, от созерцания белого прямоугольника картона, очерченного с четырех сторон ...заключенного в замкнутый благородный контур. Порой, решив заменить одну репродукцию другой и вынув надоевшую картинку из рамки, я, как бы случайно, надолго забывал пустую рамку на своем письменном столе, перехитряя «забывчивостью» рассудок, толковавший мне, что испытывать удовольствие от созерцания пустого прямоугольника рамы есть бред и извращение. Я обманывал рацио, ...я старался продлить созерцательное блаженство. Став старше и научившись более смело защищать от тирании рассудка свои необязательные бреды, я в один прекрасный день вынул из рамки старое, да так и не заменил его новым, а просто повесил у себя над столом обрамленный прямоугольник пустоты. Это был, пожалуй что, полемический шаг. Мои чувства дали трещину. Очень скоро я стал испытывать беспокойство от созерцания обрамленной пустоты. Кончилось тем, что я вовсе убрал рамку, не желая ничем нарушить ее девственное поле, но и не в силах дальше созерцать эту таинственную и тревожащую чистоту.
Мог ли я понимать тогда, что в пустоте незаполненной рамы мы созерцаем предвечную свободу, мог ли заподозрить, что незрелый дух мой оробел перед раскрывшейся бездной.
Позднее, когда я стал заниматься фотографией, мои глаза, усилившие пристальность объективом, вновь вернули меня к переживанию рамы. Мир, видимый просто глазами, и кусок его, вычлененный смотровым окошком фотокамеры, давали не один и тот же результат, ...порождали несходные духовные переживания. Простое и хаотически-заурядное для невооруженного глаза, в рамке фотоокошка становилось значительным и стройным, приобретало нечто ...не знаю!.. идею, что ли ...структуру?! Даже «простая» «пустая» небесная синь в прямоугольнике фотоокошка делалась осмысленным и завершенным, ценным в себе, миром.
Далеко не сразу сумел я дать себе отчет в том, что настойчиво избираю виды, если сада — то через окно, если улицы — то через дворовые проезды, если двора — то сквозь проемы ворот или парадных, если неба — то сквозь квадраты колодцев многоэтажных домов. Когда же оконные переплеты, проемы дверей и подъездов, колодцы тесных внутренних дворов, — когда все они выстроились в «анфиладу» фотоэтюдов, я понял, наконец, что внутренне не расставался с темой рамы, что вижу осмысленное и образно-значительное только в обрамленности, что только обрамленностью достигаю духовного и эстетического успокоения, т. е. гармонии.
И снова осознанное осталось неосмысленным ...лишь замеченной особенностью ...просто фактом. То было не детство уже, но еще далеко не зрелость. Это было время, знавшее только желания и чуждое вопрошаний.
Зрелость приходит с вопросом «почему?». Собственно, сам этот вопрос и есть зрелость. На меня он свалился в форме: «почему рама?» Свалился, ...слился из ставших уже многолетними наблюдений за движением собственных моих глаз (за движениями души), вечно искавших (вечно искавшей) и находивших (и находившей) разнообразные натуральные и искусственные рамы, всегда жадно впитывавших (впитывавшей) нечто особенное и благодатное, исходящее не только от заполненных, но равно и от незаполненных обрамлений. В заполненных рамах созерцалась гармония, незаполненные рамы притягивали чистотой и каким-то непонятным энергетизмом, каким-то обещанием свершения, манящим, беспокоящим, светло призывающим. Особенной остроты эти чувства и этот вопрос — «почему рама?» — достигли в Италии, где каждый шаг, каждый взгляд, брошенный в случайно отворившиеся глухие ворота или сквозь кружево решетки во внутренний двор палаццо, открывал мне, что и итальянцы переживают всякое обрамление как раму, внутри которой, властью активной художественной воли, сгущается эстетический мир. То статуя, то фонтанчик, ...то питьевой источник, прилепившийся чуть слева к стене и «случайно» уравновешенный деревцем либо кустом справа, — все это окатывало сердце сладким мучением живой гармонии. Что ж и удивляться! Нет более художественной страны, чем Италия.
Тут уже в полной осознанности предстала передо мной художественная тайна рамы. Рама не просто ограничивает пространство, не только вырезает фрагмент из мира. Внутри рамы пространство меняет качество своего бытия. Бытие становится духовным. Оно сгущается, электризуется энергией смысла. Бытие мира внутри рамы есть уже не просто бытие, но «бытие-зачем». Пределы, означенные рамой, дают смысл, духовную событийность существованию внутри них. То, что было пассивным бездуховно-длящимся вне рамы, стало духовно-происходящим в пределах ее. Можно сказать, что пространство внутри рамы напряжено ожиданием развязки, заряжено потенциальностью. Всякое творение человеческое, возникающее духовно внутри рамы, переживается не только как совершённое, но в куда большей мере как недовершённое. Совершившись, творение напряжено избытком превышающего смысла, его активизирует изнутри невместившееся, ему сообщает трагизм некоторая духовная его неисполнимость, оно облагорожено аскезой добровольно принятых пределов и в то же самое время неугасимостью устремления в беспредельность.
Такова рама. Почему она такова, ...что именно делает ее столь духовно-активной — это тайна рамы, ...вопрос без ответа. Нет чувства, что какие-либо рациональные изъяснения, склоняющиеся или к физическому, или к психическому, способны устранить тайну рамы. Отчего просто мир становится внутри рамы миром смысла, почему просто-бытие превращается в «бытие-зачем»? Понадеемся, что ответ на этот вопрос никогда не будет найден, ибо поиск ответа на вопрос «почему?» есть еще лишь зрелость. Мудрость приходит с отказом от поиска, мудрость — это ужас души перед последними ответами, ...любовь к тайне — вот мудрость.
Итак, рама есть очертания пределов. Эти очертания, эти пределы творят космос из хаоса, преобразуют бессмысленные количества и положения мира в осмысленность здания, абсурд мирового клубения — в смысл пути и достижения. Этот смысл действителен и духовно действует, несмотря на непройденность пути, невзирая на недостигнутость. Рама дает жизнь миропостижению, ибо постигать пустыню мирового хаоса человек способен мертво-учено, как вынужденно принятую информацию; живо-духовно возможно лишь постижение космоса, который переживается, как духовная иерархия, как одухотворенный порядок. Его называет человек гармонией.
Осмысливая или, верней, пробуя осмыслить хаос, человек переживает состояния духовной угнетенности произволом, потрясения непроглядной бездной ничто, парализованности мертвой всевозможностью при отсутствии надобности. Постигая космос, человек испытывает благословляющее дыхание творческой свободы, его овевают огненные энергии боговдохновения. Эти энергии напряжены духовными целями продолжающегося Бого-Творения. Бого-Творение благословляет человека как творца и сотворца в становлении Замысла Божия.
Отсутствие рамы, нечувствие пределов ведет к разрушению космоса и воцарению хаоса через вседозволенность, которая и в конкретно-эстетическом, и в обще-аксиологическом аспектах одинаково равна ничегонедозволенности, как ничегоненужности, ибо только там дозволяется все, где ничего не нужно, или, — в духовно-извращающей инверсии, — где нужно именно ничего. Необрамленность несет гибель в разврате любых возможностей.
ЧЕЛОВЕК НУЖДАЕТСЯ В РАМЕ.
Эстетическое значение рамы огромно. Именно внутри нее творится красота как смысл, как непрерывно восходящая к совершенству гармония. Художественная ценность пределов есть и формообразующее, но еще прежде того смыслодающее, потому что до того как развернуться в структуре и соразмерности форм, пропорционированных пределами рамы, красота возникает как потребность пути, как воля достижения, как жажда превышения пределов. Только в пределах можно духовно пережить беспредельное, ибо оно явлено и является духу человеческому как запредельное. И самый хаос духовно-живо выразим лишь через эстетический космос. Отчаяние пустой и черной беспредельности вменяемо только через духовные пределы. «Черный квадрат» Малевича есть прежде всего рама, духовное что пределов, сквозь которые беспредельность кажет черный лик ничто.
Этим соображением об эстетическом значении рамы, однако, невозможно завершить рассуждение о ней. Нет способа замкнуть проблему пределов пределами эстетического. Есть превышающий смысл в самой постановке проблемы рамы, в ее образе, и преднесение истины об эстетическом смысле пределов уже содержит запредельное, расширяющее.
Рама, обрамление, предельность есть императив не только эстетической, но и всякой этической жизни. Этическая необрамленность, отсутствие долженствования в чувстве и соблюдении этических пределов — это гибель в разнуздании любых возможностей. Тема рамы звучит в самом перворазличении добра и зла. В коллизии зла и добра есть пафос обрамленности. Этической рамой чувствует человек зло, вину, нечистую совесть. Этическая рама означает и означивает ценности, организует их, сосредоточивает, как иерархию, внутри себя. Она ограничивает ценностный мир своими пределами, сообщает ему качества духовного космоса и духовного пути.
Человек так остро чувствует красоту и благодатность рамы в природе, в художестве, в мире этических ценностей, потому что рама есть Бог. Бог — не неволя, не насильственные рамки, Бог — это преодоление хаоса космосом, это сублимирующее начало формы, собирание и совершенствование. Рама — это обрамленность превышающим смыслом, ибо последний человеческий смысл содержит в себе, как призыв и задание, божественную запредельность. Он продлевается этой запредельностью из человеческого в божественное. Тот, кто принял этику и эстетику рамы, кто признал пределы как ценность, тот принял Бога и признал свое сыновство.
Но есть и человеческий бунт против Рамы, ...бунт эстетический и этический. Есть у человека право на бунт. Свобода дает ему это право, ненасильственность Господа оставляет человеку «право» на насилие, на разрушение Рамы, на восстание против богоданности очерченных пределов. Свобода дает человеку право интерпретировать свободу, свобода испытывает человека свободой. Человек ущербной веры, нарушенного духовного кровообращения, поражается часто духовной гангреной. Ее симптомы — недостаток чувства красоты или полное его отсутствие, слабовыраженность или отсутствие потребности в гармонии, тупая нечувствительность к совершенству эстетическому и этическому, а отсюда и невосприимчивость к уродству, ...неранимость уродливым, даже необеспокоенность им. Это плоскостная интерпретация свободы. Так понятая свобода может чувствовать Раму как насильственное обуздание, так принятая свобода может желать сломать Раму и ломает ее. Противление идее Рамы, непризнание ее ценности, наконец, разрушение Рамы означает торжество плоскости над глубиной, ибо Рама не ограничивает глубин, но лишь ставит пределы разнузданию поверхности, деформирующему разлитию по плоскости. Плоскость не знает Бога и разрушает Раму, как насильственные рамки; глубина знает и любит Бога, ...она приемлет Раму как Богоданность очертаний. Поверхность, торжествующая плоскость, есть всегда бесформенность, духовная вялость, инертность. Она и свободу понимает как инерцию, как непреграждаемость, ненарушаемость растекания. Плоская поверхность не знает и не может знать свободы как усилия, как духовного собирания, как энергии. Не существует для поверхности стремления к достижению, не существует формы как воли, а существует одно лишь саморастекание по плоскости, где нет никаких целей свыше дурной бесконечности растекания. Плоскостная свобода и саму бесконечность интерпретирует лишь как пространство, в котором она распространяется самопроизвольно, безусильно, ни о чем не заботясь.
Совсем иначе открывается свобода глубин. Глубины, которые есть Дух и в которых познается Бог, отражают и переживают свободу энергий и целей. Там, в глубинах, свобода является как собирающее усилие творческой воли. Она во всем противоположна пассивности поверхностных растеканий. Такая свобода есть напряжение, а не расслабленность, собирание, а не растекание, ...очерченность, а не аморфность. Такая свобода чувствует Раму, любит обрамленность. В богоданной очерченности свобода переживается как потенция к раздвижению пределов, и одновременно — как воля к их сохранению. Это и есть творческая свобода, свобода духовных глубин. Пределы для нее означают не скованность, не ограниченность, но пропорциональность, тему собранности, духовную конкретность, наконец, охранение божественной космичности от разрушающего вторжения хаоса.
И вновь превышающий смысл раздвигает пределы в запредельное. Вслед за Рамой эстетической и Рамой этической, ...шире их, возникает образ Рамы целожизненных масштабов, Рамы судьбы. Рама судьбы возникает последней в духовном постижении, но эта последняя интенция постижения относится к глубочайшим основам, к первейшим началам. Рама судьбы есть первое, хоть и постигнутое последним, ...самое глубокое, ...самое масштабное, самое всеохватывающее. Внутри Рамы судьбы располагается этическая Рама, а внутри этой последней — Рама эстетического.
Рама судьбы — это пределы сил человеческих, пропорциональная богоданность очертаний духовно-телесного образа. В Раме судьбы человек собирает и организует силы. Рамой судьбы совершает он духовный путь. Рама судьбы есть дание границ, в которых человеческая судьба может сохранять близость к гармонии через самоосознание, ...через исполнение предназначения как задания Рамы. Чувство Рамы судьбы — это главнейшее, что от Господа получает человек в дополнение к Образу и Подобию Божию, напечатляемому на нем от сотворения. Отсюда и знание, всякому человеку данное, об исполненности завета, ...о заполненности или незаполненности Рамы судьбы трудом и творческим усилием. Это знание, я повторяю, дано всякому, хотя очень редко бывает сознательным. Главным же образом знание выражается в чувстве, в смутных беспокойствах либо в благодатном покое уверенности, осеняющем душу. С этим чувством-знанием Рамы судьбы связан комплекс неудачничества, внутри которого живет болезненное сознание неисполненности завета, незаполненности Рамы. С этим чувством-знанием связано отношение к главному вопросу человеческой жизни — отношение к смерти. То, что в большинстве своем люди не исполняют господних заветов, данных им в чувстве-знании Рамы судьбы, сообщает смерти, и без того ужасающей человеческую душу, столь безысходный трагизм. В этом трагизме напряженно звучит тема неготовности к важнейшему, что вообще есть в человеческой жизни на Земле, ...неготовности к шагу через смерть. Ужас телесного развоплощения особенно глубок и становится уже нестерпимым, когда душа ощущает, что, оставшись одна, она не обнаружит в себе того духовного сокровища, о собирании которого взывал к ней Господь. Разрыв с миром, со всем дорогим и со всеми дорогими страшен, но это еще не последний ужас. Глубже него ужас одиночества в самом себе, предчувствие пустоты, которую может обнаружить в самой себе душа, не исполнившая завета, не заполнившая, ...не наполнившая Раму судьбы.
Рама судьбы не есть предопределение. Она не прогнозирует где-и-как человеческой судьбы, но дает само чувство судьбы как долженствования, как должного пути, труда и творчества. Горечь и ужас незаполненности Рамы судьбы совершенно духовны, а равно же духовна и благодать заполненности. Эти чувства связаны с переживаниями духовного мира и предчувствием, что за пределами земного существования всё есть духовный мир, что лишь он есть подлинное бытие. Потому и ужас незаполненности, и счастье заполненности Рамы связаны не с внешними жизненно-событийными недостроенностями или полностроями, но только с духовно-бытийными пустотами или полнотой. Рама судьбы не есть утверждение, что судьба должна быть событийно такой-то либо иной. Рама судьбы есть требование, чтобы судьба бытийно состоялась.
В наиглубочайшем, что открывается духовному взору, Рама судьбы предстает как Божий зов. Не одна лишь пропорциональность очертаний судьбы, не одни пределы богочеловеческого космоса в пустыне бесчеловечного и безбожного хаоса, не одно только богоданное человеку определение гармонии, — нет! Последняя глубина Рамы судьбы — призвание, ...воззвание к человеку раздвинуть пределы. Не взломать их произволом, а именно раздвинуть, расширить усилием творческой свободы.
Есть дурная бесконечность, торжествующая в человеческом произволе, и есть вечность, творимая творческой свободой.
1. Дурная бесконечность — это бесконечность дурного дления времени и дурного убегания пространства. Она иррациональна, но уже самой своей иррациональностью постановляет неизбежное отнесение к рацио. Именно рацио порождает иррациональность, утверждает ее в качестве диагноза собственного бессилия. Иррациональность — это красная линия, прочерченная рацио в обозначение своих границ. Бесконечное настаивание на иррациональном есть обреченность рационализму.
2. Основным предикатом вечности является интуитивность, внерациональность. Если иррациональное означает остановку мышления, момент рационального катастрофизма, претерпевание умственного тупика и поражения, то внерационально-интуитивное означает неуместность осмысления, его неприменимость, «непричемность» в постижении. Дурная бесконечность есть внешнее и внешне длящееся, к чему человек подступает мышлением и не может осмыслить, а лишь принять как извне навязанное. Вечность вообще не есть внешнее по отношению к человеку, вечность есть духовный мир, и он раскрывается в духе человеческом, а постольку и не мыслится, но переживается целостно в духовном опыте.
Всякая частичка дурной бесконечности есть прохождение, исчезновение, ...мгновенная замена следующей столь же мгновенной частичкой. Ни одна из частиц дурной бесконечности не обладает в-себе-ценностью. Она родится в бесценности, ...в обреченности на бесследность, на исчезновение. Оттого-то и определяется бесконечность, из этих частиц состоящая, как дурная. Даже бесконечное число ничего не стоящих в себе частиц не в состоянии образовать подлинную ценность. Ценности образуются только из ценного.
Вечность есть ценное. Она творится внутри мгновения, она останавливает дурную текучесть времен. Мгновение вечности опрокидывает время, отменяет его протяженности, дления и удаления своим абсолютным сотворенным содержанием. Мгновения вечности духовны, а не временны. Они непреходящи, они знают лишь сотворение и не знают исчезновения. Каждое из них сотворяется из Духа и в Духе, ...каждое творится как абсолютный факт, ...как акт вневременной актуальности.
Всякая частица дурной бесконечности остужена смертельным холодом внебожественного хаоса, и дурная бесконечность вносит холод смерти во все, чего касается своим смертоносным дыханием, — омертвляет время, омертвляет пространство, разворачивает перед человеческим взором уходящую за горизонт рационального перспективу бесконечной смерти и непрерывной тьмы.
Всякая частица вечности согрета теплом, исходящим от духовного огня и его творческих энергий, берущих начало в Боге. Вечность воздвигается Господом и совоздвигается человеком как непрерывно возрастающее горение, как восходящий свет. Частицы вечности связаны в человеке с созидательным пылом, ...пыланием. Каждая из них, когда бы ни вошел в нее человек, согревает его теплом бессмертной жизни. Этот духовный опыт дан всякому в его общении с памятью, с пережитым давно, а как будто бы вчера случившимся. Все вечное в человеке — сегодняшнее. Крупицы вечности бессмертны и образуют не призрачный материальный «актуализм» вечно исчезающего, а подлинный духовный актуализм вечно пребывающего. Всякая частица вечности узнаваема. Мгновение вечности раскрывается изнутри и существует всегда. На этой всегдашности мгновений вечности зиждется неудаленность времен и расстояний в духовной жизни, неадекватность времени духовной экзистенции астрономическим временам дурной бесконечности. Смертность времен дурной бесконечности бессильна не то что убить, а даже отдалить мгновение экзистенциального времени. Все мгновения духовной экзистенции, т. е. все крупицы вечности, одинаково близки и молниеносно достижимы. Вечность есть самое близкое, что дано человеку. И в то же время молниеносная краткость мгновений вечности, как они переживаются человеком, говорит о том, сколь трудна в достижении вечность. Посещение вечности есть прорыв дурного времени. Полное же вхождение в вечность означает окончательный выход из дурной бесконечности времен, исход из падшей плоти в Дух.
Зов Рамы судьбы обращен к вечному в человеке, поэтому разрушение или взламывание Рамы не может на этот зов ответить. Произвольное уничтожение богоданных очертаний, а равно и отказ от них, лишь окончательно вводит в поток дурной бесконечности, отнимает духовную жизнь, как залог бессмертия, и закрепляет человека в материальной жизни с единственной доступной для нее перспективой, перспективой неизбежного тления.
Зов Рамы к раздвижению пределов есть воззвание расширить поле вечности, а не продлить нить дурной бесконечности. Расширить же поле вечности — это значит сотворить духовное, т. е. бессмертное. Таким образом, зов Рамы судьбы всегда и неизбежно обращен не к произволу человеческому, а к его творческой свободе и творческой мощи. Господь желает утверждения гармонии в человеческом, но прежде и более всего Он желает диффузии человеческого и божественного, Он желает для человека Богочеловечества. Поэтому Рама судьбы дает очертания, но не ставит границ. Ее очертания пропорциональны и потенциально превышаемы, пропорционально раздвижимы.
Предельное духовное качество Рамы судьбы, сама богоданность ее, заключена в потенции превышения, в возможности достижения Богочеловечества через заполнение, напряжение и, наконец, раздвижение. Раздвижение Рамы судьбы — это вхождение человеческого в божественную запредельность, касание Божества, принятие духовного качества Богочеловечности. Это уже слияние сына с Отцом. Потенциальность Рамы судьбы не есть приказ, не есть необходимость, но есть духовное долженствование, обращенное к свободе человека, к его творческой энергии, ...к его дарам. Это духовное долженствование лишь свободно может быть принято человеком и скреплено в Духе богочеловеческим обещанием, взаимным обетом благословения и служения. Всякое вольное духовное стяжание в этом мире скреплено Бого-человеческой взаимностью.
Всякое человеческое творчество, всякое отвоевание духовного космоса у бездуховности хаоса, всякое соучастие человека в непрерывном становлении Творения осенено божественным обещанием благодати. Человеческое творчество предвечно и на вечность благословлено Творцом. Оно есть любовь человека к Богу, оно есть нерв божественного Замысла, оно определено к вечной жизни, ибо и само наступление Царства Божия будет означать лишь конец и Преображение этого мира, но отнюдь не конец Божьего Творения и человеческого творчества.
Раздвижение Рамы судьбы не есть какая-то произвольная выдумка и не есть чистое безосновное умозрение. Усилиями великих духовных творцов Рама судьбы раздвигается постоянно, поле вечности увеличивается, бытие человека нередко принимает качество Богочеловечества. Люди выдающихся духовных даров переполняют Раму своей судьбы излиянием такой творческой мощи, такого величия, что Рама начинает звучать сладостными боговдохновенными звуками, она начинает вибрировать, и духовные волны, создаваемые этой вибрацией, становятся доступны другим. От этих звуков и волн рождается ответное духовное волнение. Великое творчество порождает ответное творчество сопереживания. Так духовно озвучивает себя бытие Богочеловечества, преодолевая немоту и темноту мира чуждых лиц.
Раздвигаемая усилием творческой свободы Рама судьбы соединяет человека с человеком. Только через раздвижение Рамы судьбы узнаю я лицо моего духовного брата. Так же и брат мой узнает меня, когда Рама моей судьбы, раздвигаемая моим духовным усилием, касается пределов его судьбы. Только тогда и только так дальний становится ближним.
Но раздвигаясь навстречу человеческому, Рама судьбы вместе с тем раздвигает себя и в божественное. Через Раму судьбы соприкасается человек-творец своим личным духовным усилием с Богом-Духом, с его навстречным призывом. Человек познает Господа своего в сиянии встретившихся духовных энергий творчества и Творения.
Нераздвинутая, а паче незаполненная Рама судьбы также дает человеку чувство Бога, но это никогда не сияние и никогда не чувство встречи. Неисполнившему задание Рамы Бог придет горьким чувством невстречи, тоскою потери, нечистой совестью, позорно темнеющей в пустующих очертаниях Рамы, в осиротевшем божественном зове.
Рама судьбы дана человеку Богом, чтобы познать и сотворить себя в богоданности очертаний.