Силлабо-тоникаЕвгений ЮШИН
КРАСНАЯ ДОРОГА
* * * В краю, где нивы, ивы и крапивы,
Где лопухи сидят, как глухари, Растет по небу влажный, молчаливый, Брусничный мох мороженой зари. И месяц ржет, уткнувшись мордой в сено. Горчит лугов сентябрьский посол. Сосна сидит — колено на колено, Отряхивая медный свой камзол. И в этот час, когда вот-вот прольется По рыжим далям синий пар снегов, Так хочется услышать у колодца Льняную песнь осенних петухов. Они взойдут по жердочке заката И прохрипят в седые небеса: Нам ничего, нам ничего не надо. — И запрокинут влажные глаза. ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕТЕР
Родной деревни нет уже на свете.
Заборов перекошенных горбы. В пустых сенях гуляет сиплый ветер И выметает время из избы. В морщинах бревен — пыль иного века. Какие здесь гремели облака! С войны вернувшись, гармонист-калека Одной рукой растягивал меха. И пел ведь, пел. И радости-печали Любой избе хватало на судьбу: И люльки, словно лодочки, качали, И провожали ближнего в гробу. И бабушка, и мама — молодые. И песни — не удержит соловей. Какие здесь черемухи льняные! Какие искры на глазах коней! Мы жили не богато, не убого. И та, что улыбнулась мне тогда, Так пристально смотрела на дорогу, Которой уходил я навсегда. И все ушли… Кто в города, кто в землю. Нашли себе загаданный приют. Все понимаю, но не все приемлю, И страшно, что меня не узнают Лужок гусиный около обрыва, От тишины присевшие сады, Калина и горячая крапива У проходящей медленно воды. Прости–прощай! Мне страшно в новом мире, Где по иному смотрят и поют. И ветер все железнее и шире, И все прохладней избранный приют. * * *
На самой окраине мая,
Где пух тополиный плывет, Певучая скрипка трамвая В провинции тихой поет. Ее не затронули рыки Столичных и местных громов. Ее петушиные крики Остались во веки веков. Забытая властью и тленом, Она не утратила слух. Америка ей — по колено, Как возле забора лопух. Ей снятся дожди на капусте, Пчела, отыскавшая мед, И как бы там ни было грустно, А снова картошка цветет. * * *
Спит провинция в букете лопухов,
Греет брюхо солнце мокрое в стогах, И плывут себе сады у берегов, Где туманы водят реку под бока. Стадо теплое мычит у городьбы, Тракторист опохмелился с утрева, И огромный, как амбар, тяжелый бык Спозаранку засучает рукава. Нерасчесанного сена седина. Точат шпоры молодые петухи. И прозрачная, как яблоко, луна Оседает на сырые лопухи. Бородатый и не выспавшийся шмель, Приворчовывая, кружит у плетня, И звенит уже за тридевять земель Домотканая провинция моя. * * *
Снилась мне дорога — люлькой журавлиной,
В утренних колосьях — с солнцем на краю, С жеребячьим ветром, кроткою рябиной. Снилась мне дорога в молодость мою. Снилась та, чьи губы пахнут пьяной вишней, Волосы лугами пахнут и рекой. Мимолетным ливнем выкрашены крыши, Ласточки–стригуньи жгутся под рукой. Там береза в ливне бьется, словно жерех. И с непроходимой юностью в глазах Я смотрю, как волны рушатся на берег Да в восторге небо хрипнет на басах. Но уже до яблонь дотянулась пальцем Иневая осень, августом звеня. В кипяченой дрожи проливных акаций Вот мне и приснилась молодость моя. * * *
Горло чайника дышит взметенною коброй.
На тяжелых пиалах кирпичный налет. И старуха Агула сухая, как вобла, Попроси — и тягучего чаю нальет. Тут седые заборы торчат плавниками И соленое солнце разбито — в песок. И полынь в серой пудре простора веками Дышит в степь над сухими губами дорог. О, разбитое солнце, осевшее в почву! Отчего это дымом повеяла степь? Ты скажи мне, слепая Агула, ты хочешь, Чтоб и я от горячего ветра ослеп? Что шаманишь ты, бабка, над чаем полынным? — И сказала Агула: — Напрасна печаль. На коврах в моем доме за окнами синими Та живет, за которую жизни не жаль. Ее губы — пожары, а руки как волны, Ее волос искристей луча на ручье. Разве кто устоит перед родинкой вольной — Осетринной икринкой на левом плече? — …И — поехала степь. Ах ты, старая сводня! Ты сама-то любила когда или нет? Или, думаешь, я променяю сегодня Ту, которая ждет меня тысячу лет? Ты, старуха, слепа, — не приду к тебе завтра. — На песках стынут ребрища лодок пустых, Как скелеты невиданных ихтиозавров, И песок, словно время, летит через них. Ты слепа. Никого не ждала, не любила — Так не ерзай лисицей вокруг молодых. Завари-ка покруче, чтоб небо взбурлило И грозою скатилось вдоль улиц кривых! — И старуха Агула послушно кивнула, И, надолго уставясь бельмом в небеса, Тихо-тихо гортанную песнь затянула, И увязла в морщинах слепая слеза. РЮКЗАК
Лет двадцать еще поцарапать планету
Примятым литым каблуком, А там уж отправиться к горнему свету С потертым своим рюкзаком. В нем сложены зори, и песни, и радость, Любовь и потери мои, И все, что по яростной жизни досталось: Бураны, луга, соловьи. Но в нем и грехи. Тяжела моя ноша… За то ли, что в детстве грачонка я спас, Мне светит в пути родниковая роща И бабушкин иконостас. И мама печет «жаворонков» весенних. Отец — ордена на пиджак. Скребется мышонок под ворохом сена, Скрипит под сосною лешак. Брусничные угли — у края болота. Заря — костерком по реке. И все, что копил я от года до года — В потертом моем рюкзаке. Сгорает в руке у отца папироса, Как думы о счастье земном. Хлопочут скворцы и трепещут стрекозы, И сливы запахли вином. И молится поле мое Куликово, И молится Бородино О всех, кто сберег наше русское слово, О каждом, ушедшем давно. Гуляй! Под звездою ничто не возвратно! Я тоже однажды уйду. Ложатся заката родимые пятна На вешние вишни в саду. Былинка дрожит на ветру — затухает. Лодчонка скользит по реке. А прошлое кается, любит и тает В потертом моем рюкзаке. КРАСНАЯ ДОРОГА
На дороге вечерней, расшитой по обочине ромашками,
цикорием и лебедой, на дороге, припудренной пылью, поднятой коровами и бестолковыми овцами, толкающимися у городьбы, на красной дороге, размечтавшейся о перепелках, росе и тумане (а пока слушающей через растворенное окно шипение жареной картошки с лучком и голос хозяйки мужу: «Ты катух-то затворил?» А он ничего не отвечает, и, значит: все в порядке), на этой дороге, где камешки куры клевали и еще не осел после стада живой аромат молока — детством пахнет. В зеленых, смиренных, поющих и чистых пролесках Остался йодистый запах: грибной, зверобойный и дикий, С тягучей хвоинкой и нежным омшеловым блеском, С упругим орешником, вереском и земляникой. Там в каждом июне в дыму родников полнолунных Сгорают медовые, острые осы созвездий. И терпкие губы травы ненасытно и юно Росу собирают — полночные слезы невесты. И там, где есть Родина, — вы понимаете — в синем, Дальнем, речном, неоглядном лесном окоеме, С радугой и со слепыми дождями по глинам, С гулким ворчащим огнем в незапамятном доме — Там, в безопрятном увиве дорог сиротливых, В клюквенной топи, в поречной печали и боли, В буйстве полночного ветра, в смирении ивы, И начинается Горькое русское поле. Дорога красна, как рябина. И рябина в моем палисаднике, словно дорога, красна. Ох, как хочется крикнуть мне ей: — Я тебя залюблю!.. Обниму!.. — И пускай разорвется кудлатая пряжа вечерней зари. Пыль — пухом. Как герань из окна, смотрит, смотрит куда-то старуха... Желтым ухом, прислушавшись к меркнущей дали, сканирует поле луна. Пыль — пухом. Но зыбкий покой срезает мотоцикл Кольки, рычит и летит напрямик. Тяжко дышит дорога затравленным, загнанным волком, и колышется вихрь за колесами красный, как волчий язык. Сыта ли ты, милая, всеми, кого проводила, Всеми прошедшими, всеми — святыми и грешными? Разве напрасно ты каждого в мире дарила Песней счастливой над вишнями и над скворешнями? И улыбается желтозубо овца: Ме-ме! — Бьет собака хвостом о голенище моего сапога. И вспоминает дорога — старая, старая — Пожары свои и снега. Вспоминает летящую, резвую, красную конницу, Вспоминает тачанки — с того-то, родной, не до сна. И все полнится кровью родною и памятью полнится, Положившая шею свою у дороги сосна. Эта пыль, что легла тут — не пыль — это прошлое, прошлое. Потому седина зреет инеем в холода. Дремлет серый мосток на реке, дремлет поле за рощею, Где под самое горло теперь — лебеда, лебеда... А к соседке моей хорь повадился. Плачется бедная: — Всех курей подушил! Горемычная, как же терплю?! Ведь по людям пойдет! Кто б пришиб его, гадину вредного! — — Одолеем, баб-Кать, — отвечает сосед, — не треплю. — Родина светлая, как исцелить твои боли? Ты освети меня синью своих очей, Чтоб разглядел я пашен твоих мозоли, Шумные, хрупкие гнезда твоих грачей. Грай поднимается! Грай! Упоение жизнью! Радостно мне прикоснуться к твоим губам. Этот лес предосенний, горячий с рыжинкой лисьей Шубой пышною брошу к твоим ногам. Я тебя зацелую, родная моя, залелею! Тихо-тихо дышит ветер в осевших садах. Красный вечер… Дорога сгорает, томится, алеет, Сгорает, алеет, сгорает и меркнет впотьмах… |