С таким писателем, как мой Слава, проживешь не одну жизнь. И не две. И не три. Сколько сюжетов разработает, столько жизней и проживем. Сколько людей создаст, во стольких и переселимся. И не после этой жизни, а уже сейчас. Когда поженились, он с меня два слова взял: первое, чтобы я сама не писала, и второе — чтоб детей у нас не было. Я с легкостью согласилась на эти условия. Я ведь писатель второго ряда, может быть, — третьего или вообще как-нибудь вне табели о рангах. А он — да. Чистый, мощный голос. И с детьми утряслось. Ведь у меня есть племяшки. Нянчу их по выходным или когда сестра с мужем в отпуск уезжают. С легкостью и радостью я отказалась от простого счастья во имя счастья сложного. Почему же пишу сейчас, нарушив запрет, скажу вам потом.
У Славика с самого начала проблем с публикациями не было. Ведь не многие пишут парадоксальную прозу. Эта ниша почти вся целиком заполнена славиной литературой. Парадоксы он берет из жизни. В первую очередь из своей. К примеру, накатит на Славу клаустрофобия. Ведь приваливаются к нему разные в общественном транспорте или, напротив, морально задевают чувствительные струны (ругаются). А ведь и правда, каждый чувствует себя в общественном транспорте мокрой селедкой в банке. Не в бочке, заметьте. Слава просит, чтобы я выражалась точно. От страха Слава сильно потеет. Но это еще полбеды, ведь можно себя потом спиртом протереть, водкой изнутри продезинфицировать. Страшнее на улице, когда люди близко, но рассредоточены, и их много. Слава понимает, что толпа взрывоопасна. Вспышка насилия может возникнуть в любой момент. На улицах и площадях его охватывает агорафобия. Выходит, и в замкнутом, и в разомкнутом пространстве кроются большие опасности. Парадокс? Парадокс. Я ему: Славик, ты улыбками обороняйся, создавай вокруг себя позитивное поле. Он морщится, потому что я говорю банальные вещи. Но материал всегда под рукой. В романе "Погрешности", например, герой сам провоцирует вспышки насилия, чтобы избавиться от страха. Чего боится? Смерти, конечно. Исчезновения его уникально-парадоксального сознания. Которое приносит ему одни муки. Тот еще типчик. Заведет людей человеконенавистническими кличами и скроется в подворотне. Какое-то время живет спокойно, разговаривает вежливо. Потом ему опять нужна разрядка. Поделит людей на подвиды по национальности, цвету, полу, ориентации, религии, и давай науськивать! Дави, — кричит, — этих уродов, очищай светлозеленую землю от нечистых пауков и насекомых! И тарантула в банке показывает публике. Люди бегут — кто-то от него, а кто-то — спасать землю. Два потока образуются. Он всегда точно рассчитывает момент — когда уйти. Но однажды он ошибается. Как известно, возмутитель спокойствия ошибается только один раз. Он падает. Толпа бежит по нему. Но читателю его не жалко. Ведь Славик пишет: "И вот он лежит посреди мостовой, как большой раздавленный таракан". Читатель испытывает ужас и отвращение. А Слава какое-то время спокоен — ведь он своего внутреннего врага прикончил. Потом, как водится, творческий кризис, депрессия или прострация. Он разные определения находит своему паршивому состоянию. А я так понимаю: просто душа ушла в написанную книгу. Ну и пусть какое-то время отдохнет душа; на природу его зову, в кинотеатр. Иногда он соглашается. И так мне тогда хорошо рядом с любимым человеком. Бывает, ветер налетит и дождик пойдет. Всех освежит, ободрит. Пьеса большая разыгрывается на всечеловеческом языке. Всем любящим прижаться велит друг к другу дождик. Вдруг молния дерево пронзает, гром гремит, дуб горит, а дождь плачет, жалеет, гасит огонь. Чего мне еще желать, кроме того, чтоб под зонтиком идти с ним вдвоем, и когда еще, если не сейчас? Потом он восстановится, снова писать начнет. Ах, какие лужи, какие облака! А он: "Никогда мне этого не описать, никогда!" Даже плачет, отворачивая лицо, — под дождем незаметней плачется.
И вот, наконец, новый замысел зреет. В такое время он очень нежен со мной бывает. Шутками сыплет, комплиментами. А как войдет во вкус… Я вошел в поток сознанья, и сознанье потерял, говорит. И тогда ему не до меня.
Еще до женитьбы я Музой его стала. Очень меня это чаровало. Он с меня потом разные женские образы списывал, душевно противоположные: то ревушку, то резвушку. Во мне ж это все есть. Я человек непосредственный. Трудно мне и смех, и слезы сдержать. А когда гадкий женский образ у него вырисуется, я спрашиваю с подозрением: откуда ж это взялось? А он мне в ответ: "Квинтэссенция, сублимация!"
В сущности, он хороший мужик. Просто сложный. Всегда обеды мои хвалит. Вот только над обидами посмеивается.
Смотрю на себя в зеркало: что-то я подвяла: кончики губ опустились и кончики глаз, будто плакать все время собираюсь. И вот я решилась. Нарушу запрет. Запишу. Все переплавится в творческой лаборатории нашей жизни. И вот, наконец, живешь, как пишешь…

На любимого своего никогда не обижалась. Человек он был хороший, отзывчивый. Вот люди его и отзывали. От меня отрывали. Был завален работой: днем для пропитания — компьютеры продавал, вечером — для воспарения — в симфоническом хоре пел. В перерывах и по выходным он звонил друзьям и знакомым, помогал их дела улаживать, их раны врачевать. Конечно, теоретически, мне люди тоже нравятся. Но это разнообразие их типов — не по мне. От этих типов никогда не знаешь, чего ждать. А он знал. Он и меня сразу узнал, сразу понял, что мне только он один во всем свете потребен. И сгоряча — подарил. Ведь он большого значения не придавал своей персоне. Если надо, вот я, весь твой. Но не навсегда. Людям из его окружения должны были достаться части. Вот вам части меня — на счастье. Из этих вот частиц, отданных многим встречным, складывалась его большая личность. Погрузившись в трудные заботы, он духовно рос. А я сохла. Сохла по любимому, — и душа моя сжималась, становилась, как неглаженая тряпочка, в которую только высморкаться да выбросить. Он бы никогда не выбросил. Но я стала такой крохотной, что сама отпала, затерялась…

Жизнь не сложилась. Забыться. Пошла в магазин, где вместо забвенья нашла раздражение. Недорогие пестрые вещи тянутся ко мне пустыми рукавами. На родине выбора не было. Не чужбине душу отведу. Быстро надеваю их в примерочной, одно за другим, десятое за девятым. Ничего не подходит. Повесить на место? Быстрее будет просто отдать продавщице. Она ласково берет и бодро улыбается. Будто я сделала ей большое одолжение. Дорожит своим рабочим местом. И вот я уже набираю корзину за корзиной — сначала джинсов, теперь облегающих маечек. Джинсы еще ничего, но не льстят мне эти маечки, ой, не льстят. Жарко в примерочной. Пойду-ка я лучше мерять их перед зеркалом, стоящим в зале. Ведь можно мерять их поверх моей майки. Быстро сняв, кладу ту, что не подходит, на стопку шортиков. В нескольких шагах от меня другая продавщица безропотно складывает мои маечки. Это ее работа. Вот пусть и делает свою работу. После работы она, наверное, развлекается с мужчиной, ищет счастья. Пусть ищет. Может, найдет. Не всем же век вековать. Не всем и бедствовать. А сейчас пусть хорошо потрудится. В минуту отдыха будет ценить свое счастье.
Хоть бы кто еще подошел. Менеджер. Сказал бы им, что надо быстрее работать. Или бы ангел прилетел. Простер бы крыла свои над нами, защитил, утешил. Нет его. Нет.
Зайдя в таулет, смотрю — первая продавщица. Умывается. А глаза красные-красные. Раньше тушь была. Надо бы ей попробовать водостойкую.
Пойду-как я, пожалуй. В суд пойду. Не имеет права этот мерзавец дочку у меня отнимать. Ну и что, что я употребляла. Немножко совсем, и впоследствии отказалась. У всех знакомых рекомендации возьму. И у начальницы. Я — хороший клерк. Меня клиенты знают. И у них возьму. И у лечащего врача.
Охранник у выхода. Это добрый знак. Что — маечка? Ох, маечка на мне, поверх моей. Это моя, моя майка — кричу. Я за нее заплатила. Сполна. Тут выходят трое: продавщица со смытыми глазами и вторая, без косметики, но она и так ничего. Третий, в белой рубашке, менеджер, наверное. Ангела нет между ними. Смытоглазая кричит: "Вот она, майку украла!" Я глянула на нее: у нее глаза хоть и красные, но бледно-голубые, точно как у меня. Если б сестра у меня была, вот, наверное, такая. И тут я заревела. И моя тушь потекла. Очень больно — в глаза попала. "Будем разбираться", — сказал охранник.
Теперь дело свое в суде я проиграю. Задержали меня, будто я преступница. Дочку теперь моему отдадут. Да какой же он мой после всего? Да что это я?..