Федерико Гарсиа ЛОРКА
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ Луна, тубероз светлее,
к цыганам в кузницу входит; глядит изумленно мальчик, глядит и взгляда не сводит. Луна раскинула руки и пляшет ночью нагая, своей оловянной грудью притихший ветер смущая. — Луна, убегай скорее! Цыгане придут к рассвету, и сердце твое расплавят, и станут ковать браслеты. — Смотри на мой танец, мальчик. Цыгане в дороге дальней; к приходу их беспробудно уснешь ты у наковальни. — Подковы коня я слышу. Луна, убегай, скрывайся! — Одежд моих белых, мальчик, крахмала их не касайся. Стучит в барабан наездник и скачет тропой безлюдной; в цыганской кузнице мальчик уснул и спит беспробудно. И веки прикрыв, цыгане идут сквозь ночь и оливы; проносят бронзовый профиль своих голов горделиво. За шумом деревьев слышен тоскливый крик козодоя; уводит мальчика в небо луна холодной рукою. А в кузне плачут цыгане, и ветер, спутник бессонных, под свой напев провожает в последний путь обреченных. СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны, и ветер, и в море шхуна, и конь на горе зеленой! Всю ночь она ждет на кровле, у низкой ограды стоя; Зеленые косы, тело и глаз серебро ледяное. Зеленой тебя люблю я! Как табор, месяц кочует, и рад ему мир полночный, и только она тоскует. Зеленой тебя люблю я! Как рыба, ночь ускользает. Созвездьями льдинок иней рассвету путь пролагает. Смоковница ранит ветер зазубренной веткой длинной; агавы на горном кряже зеленой грозят щетиной. Лишь цокот коня не слышен. И вот, у ограды стоя, склонилась зеленым телом она над горькой водою. — Свояк, я за эту келью готов отдать вороного. Отдам за зеркало сбрую, за шаль — кинжал и подковы. Свояк, я пришел из Кабры, в крови, с нагорья крутого! — Будь это в моих руках, сбыться б твоей надежде, да дом-то уже не мой, и сам я не тот, что прежде! — Свояк, дожидаться смерти хочу среди стен старинных: в кровати с бельем голландским лежать на стальных пружинах. Взгляни же, как черной пеной клокочет у горла рана! — Три сотни могильных роз цветут на груди цыгана! Струится теплая кровь, течет по твоей одежде, да дом-то уже не мой, и сам я не тот, что прежде! — Так дай хотя бы подняться, на кровлю взойти с тобою! На шаткую эту кровлю позволь мне взойти с тобою! К перилам луны печальной над вечным шумом прибоя! К зеленой ограде лунной они подниматься стали, и след окрасился кровью, и слезы в него стекали. Дрожали на черепицах огни фонариков медных, и ночь раскололи сотни хрустальных бубнов рассветных. Зеленой тебя люблю я, зеленых деревьев кроны! На кровлю взошли цыгане, к перилам луны зеленой. Приносит с нагорья ветер полыни привкус и мяты... — Скажи, где девушка эта, чьи губы всегда горьковаты! На крыше она ждала, на море сквозь сумрак глядя, и ветер лица касался, и гладил черные пряди. В лагуне она лежала, приподнятая волною. Зеленые косы, тело и глаз серебро ледяное. И месяц ее качает, блестя замерзшей слезою. Еще дремал переулок в предутренней дымке серой, когда сломали засовы хмельные карабинеры. Зеленой тебя люблю я! Зеленых деревьев кроны, и ветер, и в море шхуна, и конь на горе зеленой! НЕВЕРНАЯ ЖЕНА
Увел я ее к потоку,
и ей поверив на слово, решил, что она — девица, а был я с женой другого. Случилось то наважденье под ночь Сантьяго, в июле, и лишь фонари погасли, вокруг светляки блеснули. Дремавшие груди тронул я возле межи, в туманах, и страстно они раскрылись, как два гиацинта пряных. Ее крахмальные юбки, дразня мой слух, трепетали, как шелк под змеиным блеском ножей из каленой стали. Сдвигали кроны деревья, луну в свой круг не пуская, и нес горизонт заречный тревожное эхо лая. Где видит сны ежевика, где льнут тростники к обрыву, смешал я с песком и глиной волос ее жгучих гриву. Я галстук сорвал нарядный — она на платье с корсетом четыре скинула юбки, а я — ремень с пистолетом. Ее жемчужная кожа была тубероз нежнее; так свет не сияет лунный, хрустальную россыпь сея. А бедра бились, как рыбы попавшие в сеть беспечно; то знойным пылали жаром, то стыли прохладой млечной. И звездной ночной дорогой скакал я без шпор на этой лошадке из перламутра до первых лучей рассвета. Я вел себя с ней достойно, ведь красит гордость мужчину. Следы моих поцелуев она унесла — и тину. И я не скажу, какие слова с ее губ слетали; как лезвия, стебли лилий речной туман рассекали. Совсем не под стать цыгану рассудок терять от страсти; я ей подарил шкатулку, браслет надел на запястье. Но я в нее не влюбился, не стал с ней встречаться снова — напрасно в ту ночь я верил лукавой жене другого. АДАМ
Где древа крови ствол багровой кроной…
венчает утра схватки родовые — там на окне узоры костяные, и крик — стеклом по ране обнаженной. А между тем стремится свет бессонный на рубежи забвенья ледяные и заставляет течь ручьи живые в туман прохлады яблочно-зеленой. Адам из глины бредит в лихорадке о мальчике, что надувая щеки, галопом скачет на резной лошадке. Другой Адам же, сумрачно-далекий, камней пустыни видит отпечатки и мальчика из света в лунном оке. СОНЕТЫ СУМРАЧНОЙ ЛЮБВИ
* * * Любовь, как смерть, как зов из недр страданья,
все тщетно жду — пока пришлешь хоть слово, хоть каплю влаги для цветка больного, чей стебель вянет в муках ожиданья. Но вечен воздух. Камень без дыханья не может видеть мрака рокового. Не хочет сердце наслаждаться снова холодным медом лунного сиянья. И в битве, где голубку тигр терзает, там кровь моя из вскрытых вен струится и листья лилий в траур одевает. Так дай словам в мое безумье влиться, или оставь в ночи, что навевает мне сон души, в котором тьма роится. * * *
Боюсь, что мрамор глаз твоих теряю
и те уста, откуда прилетело ко мне дыханье розы, и по краю моей щеки скользя, прошелестело. Я — голый ствол: листвою устилаю пустыню грез, клонясь осиротело. Мне больно, оттого что оставляю червям страданья вянущее тело. И пусть ты мой заветный клад далекий, крест мук моих и жребий мой жестокий, а я лишь твой дворовый пес приблудный, Не дай мне потерять надел мой скудный, и окаймлю я твой поток широкий цветеньем блеклым осени безлюдной. * * *
Слепящий этот свет — огня созданье,
и этот мой пейзаж на сером фоне, фантом идеи, тень на небосклоне, и грусть земли, и времени молчанье. Плач крови, обрамляющий страданье, и эхо лиры в погребальном звоне, удары бычьи ярых волн в разгоне, и в ребрах — скорпионов обитанье. И это все — цветы любви, и рана в руинах сердца, где ютятся звуки, где голос твой я слышу беспрестанно. И хоть ищу покой в горах разлуки, стремлюсь в твою долину постоянно — к цикуте, горькой истине и муке. * * *
Тебе не знать глубин моей печали,
И в этот час, когда ты дышишь сонно, железный звон я слышу обреченно: холодный голос обнаженной стали. Напевы звезд безмолвные звучали в моей груди тоскливым эхом стона. И жгли наветы злобой воспаленной, и крылья сердца твоего терзали. А кони смерти к нам через обрывы за нашей плотью скачут, развевая ночным костром оливковые гривы. Они близки, любовь моя живая! Погибших скрипок слушай переливы: то кровь струится, не переставая! Перевел с испанского Ханох ДАШЕВСКИЙ
|