Вернуться на предыдущую страницу

No. 1 (26), 2011

   

Силлабо-тоника


Борис КУТЕНКОВ



ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ
 
* * *

человек человеку волк
нет человек человеку щелк
один другого щелкает как орехи
все разгадает мысли тайны грехи
словно Холмс
человек человеку шелк
мягко стелет да жестко спать
человек человеку долг
все должны ему как пить дать
а богу?
богу человек «Холлс»
мятные такие леденцы
слямзит — и в воду концы
и дальше щелк щелк щелк



* * *

Человек идет со смешным саквояжем.
Багажа немного, зато — с куражом и ражем,
с ощущеньем смешной зимы.
Мы однажды тоже пожитки в мешок завяжем,
на пороге потопчемся, робко скажем:
Господи, это мы.

Свет струится из глаз, и легчает поступь.
Люди думают: что за блаженная особь.
Человек усмехнется и — вниз, к реке.
У него за душой такие сума и посох,
что лучше сойти с ума, чтобы просто,
просто и налегке.

Время совершает кульбит вокруг света.
Наверху — Иисус выезжает из Назарета,
Божий храм, торги, кутерьма.
Человек не ждет от судьбы привета,
ибо знает он: чем господне лето,
тем дьяволйй зима.

Ибо если любишь — то ненадолго,
если в царство Божье — не сквозь иголку:
не богат, слава Богу, и не верблюд.
Он идет на вокзал.
Затихает Город.
Немощен абсолют.

Так застыла столпом cоляным жена Лота.
Так, должно быть, Лилит стояла в момент ухода
и немотствовал позабывший ее Адам.
Так юродивый луч бьется исподволь год от года,
проливая свет на тайну древнего кода
рыбам, цветам, камням.



* * *

вот музыка стихозная как тиф
не смутная не чудная чуднбя
продажна не уйдешь не заплатив
поможет если долог путь до края
петлею нежно шею обовьет
прикинется дымком причастным тайне
блудницей рыбицей разинет рот
запросит пить не потакай не дай ни
воды глотка ни червячка легка
и широка луженая утроба
иудочкой фальшивая строка
затянется и врет верна до гроба
перебывала в койках у шести
плеву зашила плево стала дева
седьмой не выпрет некуда идти
счастливое число как ни крути
и нет пути
налево



РИС И ПШЕНО
 
I

рис и пшено перед глазами рис и пшено
мы почти невесомы уходим на самое дно
небо для птиц а для нас глубина глубина
так затаиться чтоб не достала волна
больше ни Гансов ни Грет не прянична эта явь
мы уходим на нет на память о нас оставь
это движение вдох неземной воды
на глубине легко мы почти киты
раз плавниками два плавниками вниз
рис и пшено перед глазами пшено и рис
то что тебе расточала судьба-швейцар
если нет ничему начала значит и нет конца
но если нет конца значит вечно цветное кино
рис и пшено перед глазами рис и пшено



II

мельтешение лучше аквариумного стекла
лучше чем тем чья жизнь в четырех стенах
не замечаемы рыбами что покрупней
не напороться на риф проплывай быстрей
там наверху смешные люди чего-то ждут
ирисы ирисы там наверху цветут
ирисы есть на земле такие цветы
тучные аквалангисты бултых бултых
ищут кораллы алмазы на дне морском
мимо плывут на лодках со стеклянным дном

но нам все равно все равно мы почти планктон
жизнь как движение суетно празднично динь-дон-дон
легко и просторно словно одни на всех
раз плавниками два плавниками вверх



* * *

«Вот оно, по-арестантски голое...»
                                   Татьяна Бек

Вот она — черная, страшная — вот она:
о, чем прекраснее, тем черней
и — чем страшней, тем прекраснее — квота на
все, что хорошего в жизни моей.
Чтоб не узнала, чумная, пора была,
дабы червонцем не стать золотым,
так изогнуться — абсцисса, парабола,
белые яблони, пьяные в дым.
Как — золотые ворота Владимира,
как — бесполезность остаться собой...
Жизнь моя, ну же, еще поводи меня
узкою лестницей, в доску крутой.
«Нет, — отвечает. — За что? — За — расколы там,
строки, не стоившие ни гроша...»
Вот она: мертвенным, скованным холодом
так обнимает, что — в пятки душа.
Слышишь? Пока говорила ты с Господом —
это она говорила со мной.
А на лице ее — мелкие оспины,
голос, похожий смертельно на вой...
Там, где покрыта земля обелисками,
там, где кювет, позаросший травой,
знаешь — я видел лицо ее близко так,
что удивлен, как доселе живой.
Значит — опять подчиняться оракулу
и ускользать поворотом крутым:
запертый выход. Абсцисса. Парабола.
...Яблони, яблони, пьяные в дым.



Нулевые

«Сороковые, роковые...»
                Давид Самойлов

«Восьмидесятые, усатые...»
                       Борис Рыжий

О нулевые, ролевые,
безвольные и волевые...
Чуть правые, но больше — левые,
Как в сердце — раны пулевые.

И отразит в прихожей зеркало
двух гордецов прямые выи,
пока нас жизнь не исковеркала,
покуда мы еще живые.

А ты в мою ступила душу.
Ты увидала там чащобу.
И значит — никогда не струшу,
и будут — не счета, а счеты.

Мы станем драться, насмерть драться:
я и старик — мой главный ворог.
Пускай по паспорту мне двадцать —
я постарею лет на сорок.

И отразит в прихожей зеркало
осколки ржавого корыта.
Их солнце золотит усердное,
и значит — биты, карты биты.

И значит — снова нулевые.
Зеро — две точки болевые.
А на лице — приметы времени:
глаза, навек немолодые.