Обшарпанный футляр, а в нем — аккордеон.
Потертые меха и клавиши живые.
У дома две сосны стоят, как часовые,
А прежде здесь стоял сосновый батальон.

Держу аккордеон, как дочку на руках.
Меня учил играть отец в беленой хате.
Отец мог умереть от раны в медсанбате,
Но выжил, чтоб сейчас остаться в дураках.

Какое дело мне до медленно жующих
И прочих власть имущих, обласканных судьбой,
Играй, аккордеон, для непосильно пьющих!
И пусть они поют, как мы поем с тобой.

I.
Он был болен и знал, что умрет.
Положив мою книгу на полку,
Вдруг сказал: «Так нельзя про народ.
В писанине такой мало толку».

Я ему возражал, говорил,
Что традиции ставят препоны,
Что Мефодий забыт и Кирилл,
Что нет места в стихах для иконы.

«Замолчи! — оборвал он.
— Шпана!
Что ты смыслишь! Поэзия — это »
И закашлялся
                  И тишина.
И оставил меня без ответа.

II.
С ним можно было запросто молчать.
Он никогда не задавал вопросы,
Когда я рвал рубаху сгоряча,
Роняя на пол пепел папиросы.

Он не писал ни песен, ни стихов.
С ним жили шавки: Руфь и Недотрога.
За ним совсем не числилось грехов.
Он говорил, что почитает Бога.

Он вытащил меня из пьяной драки
И в спину подтолкнул: «Беги, убьют »
Он умер тихо, но его собаки
Заснуть всему кварталу не дают.

Подо льдом остывает вода.
Снегом заткана площадь пустая.
Разогнали чертей холода.
Даже ведьмы — и те не летают.

Лихозимье. А в доме зверье
Распушило хвосты у камина.
Мудрость жизни диктует свое:
Кошка мирится с сукиным сыном.

Отогрею нутро кипятком.
В небесах разгорится лампада.
И растает под языком
Предынфарктное слово — БЛОКАДА.

Я скользящей походкой сам-друг возвращаюсь домой —
Муза канула в ночь и свела (вот зараза!) Пегаса.
Рядом кашляет город — он пахнет тоской и тюрьмой —
И еще недержаньем горячей воды в теплотрассах.

Это надо же — вляпаться в эту чухонскую рань,
В этот выжатый воздух с душком топляка и сивухи,
И в уме сочинять не стихи, а тотальную дрянь,
И заснеженным львам, осердясь, раздавать оплеухи.

Просыпается город — ему на меня наплевать,
Мною он пренебрег и бесстрастно зачислил в потери.
Дома ждут меня стол, абажур и складная кровать,
И некормленный кот, и ворчливые старые двери.

Я домой возвращаюсь, и теплое слово — домой —
Языком непослушным по небу сухому катаю.
Я чертовски богат надоедливым задним умом,
Потому даже псы мне, рыча, отказали от стаи.

Я домой возвращаюсь. Я ранен. Я болен тобой,
Мой продутый ветрами, чахоточный, каменный город.
Знаю, ты не зачтешь этот наглый словесный разбой
И снежинку прощенья уронишь за поднятый ворот.

Ненасытная печь за поленом глотает полено.
На исходе апрель, а в тайге еще снега по грудь.
Скоро лед в океан унесет непокорная Лена,
И жарки расцветут, и не даст птичий гомон уснуть.

Где-то там далеко облака собираются в стаи.
Где-то там далеко людям снятся красивые сны.
А у нас еще ветер хрустальные льдинки считает
На озябших деревьях, и так далеко до весны.

Тишину потревожил испуганный рокот мотора.
Не иначе сосед мой — рисковый, бывалый мужик,
До того одурел от безделья и бабьего вздора,
Что по рыхлому льду через реку махнул напрямик.

И опять тишина. На сей раз проскочил-таки, леший.
От души отлегло. Я бы так ни за что не сумел.
В эту пору на лед не ступают ни конный, ни пеший.
А ему хоть бы хны. Он всегда делал то, что хотел.

И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре,
И на выселках жил от верховьев до Карских ворот,
Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей,
И выхаркивал легкие сквозь окровавленный рот.

Он глядел на меня, усмехаясь, в минуты застолья
И на третьем стакане меня зачислял в слабаки,
А глаза изнутри наполнялись любовью и болью —
Так на небо глядят пережившие жизнь старики.

Скоро утро. Тоска ножевая.
В подворотню загнав тишину,
На пустой остановке трамвая
Сука песню поет про луну.

Вдохновенно поет, с переливом,
Замечательно сука поет.
Никогда шансонеткам сопливым
До таких не подняться высот.

Этой вой, ни на что не похожий,
Этот гимн одинокой луне
Пробегает волною по коже.
Прилипает рубашкой к спине.

Пой, бездомная, пой, горевая,
Под березою пой, под сосной,
На пустой остановке трамвая,
Где любовь разминулась со мной.

Лунный свет я за пазуху прячу,
Чтоб его не спалила заря.
Плачет сука, и я с нею плачу.
Ненавидя и благодаря.

Коль написано на роду
В Петербурге мне быть поэтом,
Не воспользуюсь я советом:
Да пошел ты в Караганду!
Жил я бражно. Плавил руду.
Не облизывал вражьи миски.
И не крал у детей сосиски
В перестроечную страду.
С бабой русской живу в ладу.
Народились дети и внуки.
Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!

Бросил в угол и ложку, и кружку,
И когда это не помогло —
На чердак зашвырнул я подушку,
Что твое сохранила тепло.

Не ударился в глупую пьянку,
Не рыдал в тусклом свете луны,
А принес из подвала стремянку,
Чтобы снять твою тень со стены…

Ночь у камина. Весна.
Что-то сегодня не спится.
Звездная колесница
Мчится в проеме окна.

На пол упал уголек
И потемнел, остывая.
Псина сторожевая
Вдруг заворчала у ног.

Тонкий ломается лед —
Кто-то под окнами ходит.
Что-нибудь произойдет
Или уже происходит…

Бессмысленно былое ворошить —
Пока я к лучшей участи стремился,
Двадцатый век оттяпал полдуши
И треть страны, в которой я родился.

И я тому, признаюсь, очень рад —
Похерив все небесные глаголы,
Кремлядь не прикрывает куцый зад,
И близятся костры Савонаролы.

Приветствую тебя, Средневековье!
Мне обжигает лоб печать твоя!
Я жгу стихи, мешаю пепел с кровью
И смазываю петли бытия.

О, как они скрипят! Послушай, ты,
Бегущий мимо к призрачному раю!
Я для тебя — в лохмотьях красоты —
На дудочке поэзии играю.

Осыпаются мысли.
Опадают слова.
Перелески раскисли.
Оплыла синева.

Осязаема нежность.
Невесом ветерок.
Очевидна небрежность
Непричесанных строк.

Без особого шика
Разноцветный наряд
Листопад-горемыка
Износил до заплат.

Ходит поздняя осень —
Гроздь рябины в косе —
И не рыжая вовсе,
А нагая совсем.

Тише рыбьего дыханья,
Легче трепета ресниц —
Скорой смерти ожиданье
Сходит с блоковских страниц…
А вокруг все лица, лица
С волосами до земли,
Журавлиные синицы
И синичьи журавли,
На златом крыльце сидели —
(Здесь зачеркнуто…) Гляди
На бушлаты и шинели!
Хлеба дайте! Проходи!
Робы, блузы, платья, спины,
Маски, кепки, колпаки,
Свечи, фонари, лучины,
Проститутки, кабаки…
Кто поет, кто матерится —
Власть издохла! Вот те на!
Тут — шампанское искрится,
Там — штыки и стремена…
Карнавал! Гуляй, людишки!
День последний! Судный день!
Ничего теперь не слишком!
Никому сейчас не лень!
Отойти! Остановиться!
Руки разбросать! Не тронь!
Вера — манна несчастливцев —
Всех в огонь!

1.
Изгиб, излом, и нет дороги…
Нелепо, как в дурном кино!
И вспоминается о Боге —
Ему всегда не все равно.
Ревет мотор на грани срыва.
Чуть-чуть назад… Вперед… Вираж…
Налево — лезвие обрыва.
Направо — зубы скалит кряж.
Потеет на спине рубашка,
Как в зной из погреба вино…
Водитель — на бровях фуражка —
Хохочет… Черт, ему смешно!
И на заоблачном пределе
Последних лошадиных сил,
Скрипя мостами, еле-еле
Вползает в небо старый ЗИЛ.
А вдалеке печальный демон
Несет домой пустой мешок…
Я — наверху! Я занят делом!
И мне сегодня хорошо!
И я живу… Ломаю спички…
Курю, как будто в первый раз,
И вредной радуюсь привычке,
И пелена спадает с глаз.
Здесь солнце на сосновых лапах
Качается, как в гамаке.
Здесь можжевельниковый запах
Живет в болтливом ручейке.
Здесь, как гигантские тюлени,
Слезятся утром ледники.
Здесь тучи тычутся в колени
И тают от тепла руки,
И, выгибая рысьи спины,
Да так, что пробирает дрожь,
Рыча, царапают вершины…
И дождь вокруг! И сам я — дождь!

2.
Когда идешь по краю ледника —
По грани, по излому тьмы и света —
И видишь, как рождается река,
Решись на шаг и сделайся поэтом.
И — вдребезги! И вот она — бери!
Она туман, сползающий со склона,
Она артериальной крови ритм,
Она вне человечьего закона.
Она растет из сердца валуна
Под первыми весенними лучами,
Она нежна, как полная луна,
Из-за нее моря не спят ночами.
Возьми — она прожжет тебе ладонь
И обернется шумом водопада.
Она тебя ужалит — только тронь!
И ты умрешь, но умирать не надо.
Ты сможешь, ты сумеешь — делай шаг,
Один короткий шаг… Какая мука!
И заново научишься дышать
И чувствовать губами привкус звука.

Пером и кистью по зиме
Поземка пишет акварели.
Дрожат ресницы старой ели
И серебрятся в полутьме.

С зеленоглазою луной
Играет старый кот в гляделки.
Вживаюсь в роль ночной сиделки,
Поскольку сам себе — больной.

Пузатый чайник на плите
Пыхтит, вздыхает и бормочет,
Как будто мне напомнить хочет
О заоконной красоте.

Звездам нет счета, бездне — дна.
От белой зависти немею,
И все же выдохнуть посмею:
Россия — это тишина.

Как много в городе снега —
Бери и стихи пиши!
В вагоны метро с разбега
Прыгай, буянь, греши!
До хрипоты с судьбою
Спорь — не теряй лица.
За женщину — только стоя!
За Родину — до конца!
И пусть второму — корона,
А третьему — соловьи.
Ты — первый! Крылья грифона —
Твои!
Взлетай и лети — так надо,
Не возвращайся назад —
Писательские заградотряды
Поэзию не щадят!

От сердца к сердцу, от любви к любови,
До самых-самых беззащитных — нас!
Сквозь жизнь и смерть, сквозь властный голос крови,
В урочный или неурочный час,
Листвой опавшей, первою травою —
Нас властно отделяя от других,
Доходит и хватает за живое…
И сторонятся мертвые живых!

Художник поставит мольберт
И краски разложит, и кисти,
А я — двадцать пять сигарет —
И с ветки сорвавшийся листик.
Мы будем сидеть vis-a-vis,
Пока не опустится темень,
И ради надмирной любви
Пространство раздвинем и время.
Мы будем глядеть в никуда
И думать о чем-то неважном:
Сквозь нас проплывут господа
В пролетках и экипажах —
Улыбки сиятельных дам,
Смешки, шепотки одобренья,

Последним проедет жандарм,
Обдав нас потоком презренья.
А ночью в дрянном кабаке,
Где слухи роятся, как мухи,
Он — в красках, я — в рваной строке
Хлебнем модернистской сивухи,
Забудем, что есть тормоза,
Сдавая на зрелость экзамен,
И многое сможем сказать
Незрячими злыми глазами.
И к нам из забытых времен,
Из морока рвани и пьяни
Подсядут: художник Вийон
И первый поэт Модильяни…

Ночь еще пахнет снегом…
Выпьем же за весну
С Муркиным наглым побегом
Из форточки — на сосну!

И по второй — за морзянку
Улиц, танцующих крыш!
Это — душа наизнанку! —
Разве за ней углядишь!

Это — сердцебиенье,
Артериальная кровь!
Это — неповторенье,
Это — не в глаз, а в бровь,

Выгнутую рассветом —
Ну, вон у той, с зонтом…
Кабы я был поэтом,
Я бы за ней — хвостом!

Март — не словесный рынок
И не сезонный грим.
Где мой второй ботинок?!
После договорим…

Апрельское утро грачами озвучено.
Уходит в подлесок туман не спеша.
Еще две недели — и скрипнет уключина,
И лодка пригладит вихры камыша.

Еще две недели — и синяя Ладога
Натешится вволю, подмяв берега,
И в небе проклюнется первая радуга,
И рыба пойдет нереститься в луга.

И ветер с Невы — как глоток Vana Tallina! —
Гортань обожжет… А пока среди льдин,
Как спящая женщина, дышит проталина
С лиловым цветком на высокой груди.

Луна продырявила дырку
В небесной большой простыне.
Сработаны как под копирку
Стишата, что присланы мне.
Вот, думаю, делают люди,
Печатают эту пургу…
А я, словно овощ на блюде,
Стихи сочинять не могу.
И я совершаю ошибку,
И в корень не тот зрю…
Но сплевываю улыбку
И сам себе так говорю:
«Зачем тебе глупая драка
За место на полосе?.
Пиши, — говорю, — собака!
Печататься могут все!»

По привычке кусаем ближних —
Неуживчивый мы народ.
Ради мнимых успехов книжных
Затыкаем друг другу рот.

Наши мысли о дне вчерашнем,
Как прокисшее молоко.
Бедным — трудно. Богатым — страшно.
А кому на Руси легко?

Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки желтые в пруду.

Играла рыба в глубине
На перламутровой свирели,
И камыши чуть слышно пели,
И подпевать хотелось мне.

Звенел комарик у виска
О чем-то бесконечно важном…
И это было не однажды,
И те же плыли облака…

Упало яблоко — пора —
И ветка, охнув, распрямилась…
И, торжествуя, жизнь продлилась
За три минуты до утра.

Черемуховый обморок. Безумье соловья.
Подслеповатый дождь, крадущийся по крыше…
Скучают во дворе веревки для белья,
И, кажется, земля волнуется и дышит.

На цыпочках рассвет по лужам пробежал
И в спешке обронил роскошный куст сирени…
Он долго на ветру качался и дрожал,
Роняя на траву причудливые тени.

Откуда ни возьмись нагрянули скворцы,
Снуют туда-сюда… И важные такие…
И тотчас воробьи — на что уж храбрецы! —
Расстроили свои порядки боевые.

И, кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг — не выпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре!

Дождь походкой гуляки прошелся по облаку,
А потом снизошел до игры на губе.
Он сейчас поцелует не город, а родинку,
На капризно приподнятой Невской губе.

И зачем я лукавую женщину-осень,
С разметавшейся гривой роскошных волос,
Ради музыки этой безжалостно бросил,
Чтоб какой-то дурак подобрал и унес?


Я по лужам иду, как нелепая птица,
Завернувшись в видавшее виды пальто.
Этот сон наяву будет длиться и длиться…
Из поэзии в жизнь не вернется никто!

Машет крыльями вьюга, и, перья ломая, кружится,
И беспомощно бьется в колодце двора, как в силках.
Я тебе помогу, моя сильная белая птица.
Подожди… Я сейчас… Я тебя понесу на руках.

Я узнал тебя, птица… Зачем ты сюда прилетела?
Кто оленей пасет и гоняет по тундре песцов?
И какое тебе до меня протрезвевшего дело,
И до города этого, где даже воздух — свинцов?

Я тебя пожалею — добром за добро рассчитаюсь…
Помнишь, как ты меня превратила в большущий сугроб?
Я по воле твоей три недели уже прохлаждаюсь…
Здесь тепло и светло, а меня колошматит озноб.

Я сейчас поднимусь… Крутану на оси этот шарик…
И качнется палата… И сдвинется с места кровать…
И вернется хирург… Он был явно тогда не в ударе,
И кричал на меня… А вот руки не стал пришивать…

1.
Перебранка полешек, бормотанье огня
И волос твоих рыжих волнующий запах.
Я тебя назову — свет осеннего дня
Или, лучше, — предзимье на заячьих лапах.

А еще — из камина возьму уголек
И на белом листке (только бы не проснуться!)
В простоте напишу всего несколько строк,
До которых потом не смогу дотянуться.

Полутон, полужест — между явью и сном
(Только ты помолчи, а иначе — разбудишь!) —
Это снег! Это — первый, большой за окном!
Я его полюблю так, как ты его любишь!

2.
Смахнул снежинки с темной шубы
И сразу понял — опоздал:
Тебя в обветренные губы
Мороз уже поцеловал.
Глаза в глаза! И задохнулся!
И растворился! И пропал!
Ненужным словом поперхнулся
И поражение признал.
Я — снег! Лепи меня руками,
В азарте пальцы обжигай,
Взрывайся белыми стихами
И междометьями стегай!
И смейся! Смейся до упаду!
Я вечер — бел.
Я ветер — тих.
Приму как высшую награду
Прикосновенье рук твоих!

3.
Скрипит под ногами ледок,
Чирикает воробьишка.
Меняет и наш городок
На плащик худое пальтишко.
Любимая, вот и весна!
Снега уползают в овраги.
Вот брякну в сердцах: «Не до сна!» —
И двину из греков в варяги,
Минуя веселый Париж,
В котором полно чернокожих,
Где снежные хищники с крыш
Не прыгают на прохожих,
Где каждый случайный сугроб
Сметанен и даже — творожен
И всякий любовный микроб
Опознан — и уничтожен!
И веник у них не цветет.
А наш, посмотри, — расцветает!
Любимая, я — идиот —
Европа стихи не читает!
Не смейся, родная, прошу.
И пусть непростительно трушу —
Я лучше ТЕБЯ напишу:
Слушай!

Остывают страны, народы
И красивые города.
Я плыву и гляжу на воду,
Потому что она — вода.
А она и саднит, и тянет,
Словно соки земные луна.

Жду, когда она жить устанет
Или выпьет меня до дна.
Из какого я рода-племени?
Кто забросил меня сюда?
Скоро я проплыву мимо времени,
Опрокинутого в никогда.

Подтаявший снег провалился в теплицу,
Вконец отлежав за полгода бока,
Уверен — ему там неплохо лежится —
Вороны не топчут и нет сквозняка.

А мне почему-то сегодня не спится,
Сижу у окна и гляжу в темноту…
Лежит на боку в огороде теплица,
Неловко коленки прижав к животу.

Фонарь на столбе, как замерзшая птица —
Дрожит на ветру и не может взлететь…
Лежит на боку в огороде теплица
И даже не хочет чего-то хотеть.

И надо же было такому случиться!
Увидит разор, закручинится мать…
Лежит на боку в огороде теплица,
Ей снится, что кто-то идет поднимать.

В предчувствии первого снега
Трепещет больная душа.
И ночь хороша для побега,
И вольная мысль хороша.

Бреду по сиротской дороге
Под мертвенным светом луны.
Мы все вспоминаем о Боге,
Когда никому не нужны.

Украинская ночь домашним пахнет хлебом.
Здесь время не идет, а тянется, как мед.
На капли молока, пролитые на небо,
Во все глаза глядит ленивый старый кот.

Его пра-пра-пра-пра… мурлыкал фараонам,
Он по-кошачьи мудр, он доктор всех наук.
По одному ему лишь ведомым законам
Он выскользнуть сумел из цепких детских рук.

Он знает, почему туман сползает с кручи,
И то, о чем поют метелки тростника.
А я у костерка под ивой неплакучей
Никак не разберусь — зачем течет река?

Динь-динь, динь-динь, динь-динь — проснулся сторожок!
(Должно быть, крупный лещ польстился на наживку…)
Удилище — в дугу! Он сам себя подсек!
Я вывожу его… как кралю, на тропинку.

И вот он — золотой! Наверно, в два кило!
Танцует на песке последний в жизни танец…
Украинская ночь вздыхает тяжело,
И на ее щеках — предутренний румянец.

Лизнула сапоги неспешная волна,
И лещ — пошел, пошел, качаясь с бока на бок…
Иди — мне жизнь твоя сегодня не нужна.
И сладок этот миг, и ветер теплый — сладок.

Наливаются яблоки, ветви пригнув до земли.
После долгих дождей в полный рост поднимаются травы.
Дядька в Киеве верит, что воду в Днепре москали
Отравили не корысти ради, а ради забавы.

Украинская полночь для дядьки — тиха и темна —
Лучше времени нет перепрятывать польское сало…
А ко мне в полнолунье приходит Олесь Бузина,
И вселенской тоской от Обводного тянет канала.

Он садится за стол и усмешкой коверкает рот,
И с пустого листа откровенья наотмашь читает…
Дядька в Киеве верит, тоску буряковую пьет
И из сердца (меня!) пятерней на паркет выжимает…

Ты жил в тепле с красивою женой.
Я выживал наперекор судьбе.
Ты много лет смеялся надо мной.
А я был рад, что весело тебе.

Ты разучился отдавать долги.
Я научился терпеливо ждать.
Ты бросил дом, когда пришли враги.
А я тебе отдал свою кровать.

Ты ненавистью метишь путь земной.
Я все тебе простил, и мне легко.
Ты зря топор заносишь надо мной —
Я тень твоя, а солнце высоко.

Позарастала жизнь разрыв-травой.
Мы в простоте сказать не можем слова.
Ушел, чтоб не нарушить наш покой,
Безвестный гений, не нашедший крова.

Как в ржавых механизмах шестеренки,
Скрипят стихи — поэзия мертва.
Мы днем и ночью пишем похоронки
На без вести пропавшие слова.