Кире нравилось ее новое жилище. Это была небольшая уютная дачка, построенная прежним владельцем с умением и любовью.
Дом, выкрашенный в радостный для глаза зеленый цвет, весело смотрел на окружающий небольшой садик окнами в белых резных наличниках. Особенно хороша была уютная терраска, укутанная, как шубой, диким виноградом — настоящий укромный уголок, оберегающий от июльского солнца и посторонних взглядов.
Той же заботливой хозяйской рукой был ухожен и дачный участок: перед терраской расстилался газон, пестрый от попеременно цветущих ирисов, пионов, гортензий, лилий, с тыльной стороны дома яблони соседствовали со смородиной, а вдоль забора гордо раскидывали ветви сирень и жасмин. И все это жило своей мудрой растительной жизнью, в срок цвело, плодоносило и радовало душу и взгляд.
Обходя раз за разом свои владения, Кира сквозь невысокий деревянный забор с интересом поглядывала на соседний участок. Там высился большой темный добротный срубный дом, утопающий в кустах сирени. Лето катилось к апогею, июльское солнце пылало, как медный самовар, а соседей все не было, дом стоял пустой. И это в целом ее радовало — новые знакомства ее не интересовали, она уже давно привыкла к одиночеству и чувствовала себя спокойно и даже уютно в его мягком, душноватом коконе, не пропускающем посторонних голосов. «Неизвестно, что за люди, — думала она. — Надеюсь, что дружелюбные и неконфликтные. Мне, конечно, с ними детей не крестить, но неприятно, если какие-нибудь жлобы окажутся. Очень даже неплохо, если они вовсе не приедут этим летом».
Она уже недели три осваивалась на своей новой даче, заполняя дни многочисленными, но приятными хлопотами. Утро за утром она бодро вставала, и, наспех позавтракав, радостно принималась за обустройство своего небольшого ладного хозяйства. Небо синело, солнце припекало, и ее не оставляло ощущение обновления жизни. Когда к полудню становилось слишком жарко, она заходила в дом, чтобы немного прилечь и отдохнуть, и кидала взгляд в большое старое зеркало, которое привезла из московской квартиры. Это зеркало она помнила с детства: оно стояло у них в прихожей, как внимательный и беспристрастный свидетель жизни многочисленной, полнокровной семьи — родителей, бабушки, ее самой, сестры, позже — их сыновей. Иногда Кире казалось, что где-то в таинственной глубине зазеркалья хранятся отражения всех членов семьи с их заботами, радостью, болью и любовью.
Теперь та жизнь ушла, отзвенела, закончилась. Давным-давно не стало бабушки, и с ее смертью окончательно канули в небытие бесшабашные и беззаботные годы ранней юности обеих сестер. Потом ушла сестра — неожиданно и безвременно, вслед за ней — сломленные горем родители. Сын Киры и ее племянник повзрослели и жили своей жизнью, сама она состарилась, однако не утратила сил и вкуса к новому, и в начале лета купила этот домик с участком, полным цветущих растений, а зеркало, как хранитель семейной памяти, привезла на новое место жительства.
Теперь оно отражало ее довольное, раскрасневшееся лицо и постройневшую от физической работы фигуру. «А что, — ухмылялась она своему отражению, — еще ничего!.. Еще не так страшно… Не совсем еще старуха, во всяком случае».
В тот день она, наспех позавтракав, вышла во двор и придирчивым взглядом окинула свое хозяйство. Дел было много, но особенно заботил ее малинник у забора, разграничивающего ее и соседский участки. Там ошалевшие от безнаказанности сорняки норовили полностью поглотить молодые плодоносные побеги. Она знала, что от этих мощных, неприхотливых, живучих наглецов пощады ждать не приходится — им только дай волю, они быстро распространятся по всему ее небольшому владению, заглушая все, что попадется им на пути. Надо было немедленно повести боевые действия против нахальных плевел, и она, вооружившись тяпкой и косой, решительно направилась к забору.
В это время на улице послышался шум подъехавшего автомобиля, взвизгнули тормоза, захлопали дверцы, и из-за забора послышались голоса. «Соседи, что ли, приехали?», — подумала она и не ошиблась. Соседний дом, до сих пор молчаливый и тихий, оживился, застучали распахивающиеся двери и оконные рамы, а она, продолжая взмахивать косой, нет-нет, да и кидала любопытные взгляды сквозь штакетник забора. Кто же они, ее соседи? Хорошо, если люди дружелюбные и миролюбивые, а если — нет? Впрочем, где бы она жила и где бы ни работала в своей долгой жизни, она, благодаря врожденному чувству такта, умела находить с большинством людей общий язык, хотя всегда старалась сохранить некоторую дистанцию в отношениях, не допуская излишних откровенностей.
Кира аккуратно, стебель за стеблем, освобождала малину от хрустящей крапивной поросли и прислушивалась к голосам на соседнем участке. Соседей было двое — мужчина и женщина, очевидно — супруги. Они сновали по своему участку от машины к дому, перетаскивая вещи, и, похоже, о чем-то спорили: слышен был глуховатый, спокойный голос мужчины и требовательный, с капризными нотками — женщины. Кира, конечно, не прислушивалась — какое ей, в конце концов, дело до них? В любом случае навязывать им свое общество она не станет. Доброжелательная сдержанность — вот ее кредо.
Между малинником и забором заросли крапивы оказались особенно густыми. Здесь жгучая трава вымахала чуть ли не до метра в высоту, и усилия по ее выкорчевыванию пришлось удвоить. «Здравствуйте, соседка», — вдруг раздался голос у нее над головой. Она подняла глаза и встретилась взглядом с новым соседом. Это был мужчина уже не молодой, лет, примерно, около шестидесяти, но далеко не старик. Его нельзя было назвать красивым, но даже с первого, поверхностного взгляда становилось очевидно, что это — сильный и уверенный в себе человек. «Здравствуйте! С приездом», — радушно ответила она, улыбаясь самым любезным образом. Такая безупречная вежливость всегда служила ей отличной защитой от любых посягательств на ее личное пространство, обозначая невидимую, но ощутимую границу между ней и собеседником.
Новый знакомый смотрел ей прямо в глаза и чуть улыбался.
— Работаете над ландшафтным дизайном? — спросил он с еле заметной добродушной усмешкой.
— Да, — засмеялась она, оценив шутку. Позже, когда она с горечью будет перебирать в памяти их короткие встречи, ей будет казаться, что уже тогда, при первом незначащем разговоре между ними протянулась ниточка тончайшего взаимопонимания, которое нуждается более в молчании, нежели в словах.
— Ты где? — раздался за спиной соседа требовательный женский голос. Он оглянулся — по садовой дорожке к ним направлялась высокая полная женщина. Подошла, слегка склонила голову в холодно-вежливом приветствии.
— Моя жена Марина, — представил сосед женщину.
— Очень приятно, — ответила Кира со всевозможным радушием и назвала свое имя.
Красивое, но хмурое и капризное лицо Марины не осветилось даже тенью ответной улыбки. «Надменная Марина», — сразу же окрестила Кира про себя новую соседку. — А он — ничего. Приятный дядька. Кажется, что она сильно его моложе. А, впрочем, какое мне дело?», — отогнала она от себя посторонние мысли и вновь взялась за рукоятку косы.
— Ну, не будем отрывать вас от трудов праведных, — сказал сосед, и в это мгновение его глаза в солнечных лучах сверкнули яркой синевой. «Симпатичный мужик», — непроизвольно подумала Кира, и какое-то странное чувство вдруг шевельнулось в ней. Давным-давно, даже не годы, а десятилетия тому назад она раз и навсегда закрыла для себя тему любовных взаимоотношений с мужчинами и запретила себе проявлять к ним какой-либо иной интерес, кроме делового. Но сейчас, поймав брызжущий синевой взгляд нового соседа, она с удивлением почувствовала, как что-то, казалось бы, навсегда похороненное на самом дне души, поднимает голову, угрожая ее привычному, как заношенное домашнее платье, стылому спокойствию.
— И я не буду вас отрывать. Сама знаю, что значит открытие дачного сезона, — сказала она.
Соседи друг за другом отправились по дорожке к своему дому, а она продолжила борьбу с сорняками.
Весь оставшийся день она провела в хлопотах по хозяйству. Время от времени до нее доносились голоса соседей — Маринин, неизменно требовательный, с нотками раздражения и его — всегда спокойный и уверенный. «Похоже, он умеет держать оборону от дамских эмоциональных выплесков», — думала она и удивлялась сама себе — почему она вообще о нем думает? Зачем прислушивается к тому, что происходит на соседнем участке? Может быть это простое старческое любопытство женщины, которой нечем занять голову? И почему ее наполняет тайная, сокровенная радость оттого, что у этой пары, очевидно, не все в порядке в отношениях?
Намаявшись за день, она приняла душ, и, прежде, чем сесть за ужин, подошла к зеркалу. Ей, в целом, понравилось то, что она увидела: оживленное лицо, тронутое нежным загаром средней полосы, свободно рассыпавшиеся густые волосы, фигура, не утратившая женственных форм. Она расправила плечи и одобрительно усмехнулась своему отражению, как делала в молодости, когда была особенно довольна тем, что показывало ей зеркальное стекло.
Прошло несколько дней. Кира ежедневно виделась с соседями через штакетник забора и перебрасывалась с ними шутливыми доброжелательными приветствиями. «Надменная Марина» здоровалась сквозь зубы и холодно кивала в ответ, но это нисколько Киру не огорчало. Ее гораздо более занимало общение с Марининым мужем. Вскоре она узнала от него, что они с женой оба — врачи. «Вернее, это я — врач в полном смысле слова, — сказал он. — А Марина… как вам сказать, Кира… она, честно говоря, скорее считает себя врачом, чем действительно таковым является». Кира сделала серьезное лицо, показывая, что готова выслушать подробности таких обстоятельств, но доктор не стал продолжать, а перевел разговор в шутливую плоскость.
Как-то незаметно для нее самой их встречи приобрели характер кратких, но постоянных свиданий. Лишь только завидев друг друга через забор, они, не сговариваясь, подходили к тому месту сражения с сорняками, где впервые познакомились, и начинали беседу. Темы были самые невинные, нейтральные, касающиеся по большей части хозяйственных дел. Вообще-то, она не любила подобных разговоров, а люди, слишком поглощенные житейскими заботами, казались ей невыносимо скучными. Но в случае с соседом все было совершенно иначе, и это ее забавляло и удивляло. Ей нравилась его чуть насмешливая, с мягким юмором речь. Он будто подсмеивался и над ней, и над самим собой, и над окружающей действительностью, но это всегда была добродушная, доброжелательная усмешка.
Мало-помалу их беседы стали приобретать все более задушевный и глубокий характер. Кира никогда, даже в молодости, не позволяла себе лезть кому-то в душу, но всегда чувствовала, что человеку нужно выговориться. Она умела выслушать другого с сочувствием и пониманием и даже немножко гордилась этим своим умением. Однако теперь, когда ее жизненная дорога неуклонно катилась под гору, она чувствовала усталость, утрату интереса к людям и нежелание вникать в чьи-то чужие проблемы. Но беседуя с соседом, она должна была честно сознаться сама себе, что этот человек ей интересен и ей действительно хочется получше узнать, чем он дышит, чем живет. Она не задавала ему лишних вопросов и сама не торопилась с душевными признаниями, но замечала, как странно начинают меняться их беседы, которые она для себя окрестила «череззаборными». Их разговоры продолжали оставаться игриво‑насмешливыми и на первый взгляд — поверхностными, но мало-помалу начинали неожиданно соскальзывать в глубины откровенности, приобретать какой-то второй, подспудный смысл, подобно тому, как пловец со спокойной водной глади вдруг ныряет в темное, неизведанное подводное пространство.
— Надо было бы подправить балясины на крыльце. Некоторые совсем расшатались, — как-то сказала она без всякой задней мысли, ничуть не рассчитывая на его помощь. — У вас нет знакомого рабочего?
— Давайте, я посмотрю, — сделал он ответный ход.
— Нет-нет, что вы? — искренне испугалась она, уже давно привыкшая решать все свои проблемы самостоятельно, не навешивая их ни на сына, ни на друзей, ни, тем более — на соседей. С годами ей становилось все труднее просить кого-либо даже о небольшой услуге — одиночество учит самостоятельности лучше любого воспитателя.
— Мужских рук в доме нет? — сказал он не столько вопросительно, сколько утвердительно.
Кира хотела было гордо ответить, что прекрасно справляется сама, показать, что дорожит своей независимостью, но подняла на него глаза и осеклась. Он смотрел на нее без тени усмешки — спокойно и участливо, как смотрит на пациента хороший и внимательный врач. И под этим взглядом мужских проницательных глаз ей расхотелось хорохориться, уверять, что отлично себя чувствует и ни в ком не нуждается, а захотелось — хотя бы на миг — вылезти из кокона своего одиночества, приоткрыть ему — хотя бы чуть-чуть — свою душу, заледеневшую от разочарований и потерь. И она ответила — серьезно и искренне:
— Нет. Всех порастеряла на жизненной дороге. А теперь уж и не найти никого. Сын, конечно, помогает, — торопливо добавила она, чтобы он не подумал, что она напрашивается на жалость. — Да и рабочих всегда можно пригласить, были бы деньги.
— Эт-т‑то верно, — кивнул он, переходя на свой обычный насмешливый тон. — Деньги, как и брильянты, лучшие друзья девушек.
Он улыбнулся, и морщинки лучиками разбежались от уголков его глаз. И от этой понимающей улыбки, и от этих славных морщинок-лучиков ее вдруг кольнуло непрошенное, неосознанное сожаление: «Как жаль… Господи, как жаль, что никогда… Никогда у меня не было такого мужчины! А теперь уже и не будет!..» И в следующую секунду строго одернула себя: «Идиотка! Это что еще за мысли такие?! Дура!»
— Так я зайду, посмотрю ваше крыльцо, — сказал он спокойно и уверенно. — И давайте-ка без лишних церемоний, как положено между добрыми соседями.
— Э‑э‑э… Ну-у‑у, — начала она, было, мямлить, ища повод для отказа, — ей было неудобно занимать его время, но он решительно прошел на ее участок через узенькую калитку в их общем заборе.
— Ну вот… смотри… те, — показывала она расшатавшиеся балясины, не определившись, уместно ли говорить ему «ты», или продолжать «выкать».
— Угу… Так… Понятно, — бормотал он себе под нос, по-хозяйски прикидывая фронт работ. Его крупные, ловкие руки ощупывали деревянные детали крыльца, а она стояла рядом и невольно любовалась его точными, уверенными движениями, его крупной, седой, коротко стриженной головой, его сильными, широкими плечами.
— Сейчас все исправлю, только схожу за инструментом. Жди… те, — кивнул он ей, по-видимому, так же, как и она, не решив, как им следует друг к другу обращаться.
— Ой, ну-у‑у… Как-то неудобно, — вновь забубнила она, и впрямь чувствуя неловкость оттого, что занимает чужое время.
— Ну-ну-ну, хватит вам… церемонничать. Тут дела-то на полчаса. Будьте спокойны, вы меня ничем не отягощаете.
И действительно, минут через сорок вся расшатанная, поскрипывающая под шагами конструкция крыльца была закреплена и приобрела обновленный и надежный вид.
— Покрасить бы ваше крылечко, — сказал он.
— Да-да-да, — бодро закивала она в ответ, — я займусь этим в ближайшее время. Я, признаться, даже люблю красить, — поспешила она его заверить, чтобы он и не думал занимать свое время еще и покраской. — А сейчас давайте чай попьем. Или кофе? Как говорится, чего изволите? — спросила Кира, припустив в голосе чуть-чуть кокетства и состроив лукавую мину, которая, как она помнила, когда-то, в далекой, но не забытой молодости, чрезвычайно ей шла.
— От кофе я бы не отказался, — ответил он просто и добродушно.
Кира сварила кофе, поставила на стол какие-то вкусности, и они уселись на терраске друг напротив друга, скрытые от посторонних глаз занавесью дикого винограда. Оба не отличались разговорчивостью, и какое-то время сидели молча, прихлебывая кофе и улыбаясь друг другу уголками губ. Никакой неловкости от этого молчания она не испытывала, не хотелось сотрясать воздух ничего не значащими словами, а хотелось вот так сидеть рядом с этим немолодым, несколько уставшим, но сохранившим обаяние доктором и плыть в волнах этой тишины, держась за тонкую ниточку взаимного интереса, вдруг протянувшуюся между ними. Она смотрела на его руки, державшие чашку, взглядывала в его серые глаза, смеющиеся и одновременно проницательные, и ощущала тихую радость, которая всегда возникает в присутствии близкого, дорогого человека.
Наконец он что-то спросил, она что-то ответила, и между ними завязался неспешный разговор, как бывает только между хорошо понимающими друг друга людьми. Она, не переставая удивляться сама себе, с готовностью отвечала на его вопросы и нисколько не смущалась своей откровенностью. Прислушиваясь к себе, она чувствовала, как внутри нее просыпается и поднимает голову та молодая, пылкая женщина, какой она была когда-то, и которую, казалось бы, давно и надежно похоронила в темных, потайных закоулках души.
И он тоже спокойно и откровенно, не стараясь вызвать особое сочувствие с ее стороны, рассказывал ей о себе, о своей нелегкой работе, о своем безрадостном, давно уже выгоревшем супружестве. И ей до спазмов в груди хотелось, чтобы это кофепитие не кончалось, чтобы вот так сидеть с этим человеком за столом, смотреть в это лицо с грубоватыми, но по-мужски притягательными чертами, слушать эту неторопливую речь. Однако с соседнего участка раздался знакомый капризный голос, зовущий своего мужа. Лицо доктора выразило нескрываемую досаду, он вздохнул и с явным сожалением сказал:
— Спасибо вам. — И тут же, будто спохватившись, понизил голос и поправился: — тебе… За кофе… За хорошую беседу… Надеюсь… — но не договорил, потому что в голосе Марины появились требовательные, визгливые от злости нотки.
Доктор несколько раздраженно скривил рот, извиняюще улыбнулся хозяйке — дескать, и не хочу, но идти надо, сама видишь — взял инструменты и ушел к себе. Она стояла на терраске, наблюдала, как его широкая спина скрылась в проеме калитки и тихонько улыбалась. «Симпатичный мужик, — думала она, перебирая минуту за минутой их «кофе-брейк». — Жалко… Н‑д‑а‑а… Жалко, что не мой», — нашла она, наконец, слова, чтобы выразить свое внутреннее состояние. Однако констатация этого печального факта сейчас не вызвала у нее огорчения, а напротив, ей показалось, что ниточка между ними только окрепла, и что-то большее, чем простое дружеское чаепитие, возможно, случится между ними…
Прежде, чем вновь заняться хозяйственными делами, она по укоренившейся уже привычке, подошла к зеркалу. «А что? — сказала она себе, улыбаясь своему отражению. — Вполне еще приятная женщина. Старухой никак не назовешь!»
На следующий день Кира, как всегда, встретилась с соседом на их заветном месте у забора. Ей было совершенно очевидно, что эти их встречи, полушутливые беседы, полунамеки, паузы, когда взамен слов начинали говорить их глаза, стали для обоих такой же необходимостью, как для влюбленных — первые нежные, осторожные прикосновения.
— Знаешь что, соседка, — сказал он ей как-то раз (они уже уверенно были на «ты»), — завтра приглашаю тебя на пикник. Поедем с моими друзьями на озеро — это здесь недалеко, километров пять, не больше.
— Ну-у‑у, удобно ли… не знаю… у вас своя компания, — попыталась она соблюсти положенный этикет, но он со своим обычным спокойствием прервал ее:
— Все удобно. Завтра к четырем попрошу вас, мадам, быть готовой. Лето нам на то и дано, чтобы хоть чуть-чуть раскрепоститься.
И произнеся это, он вдруг так выразительно глянул ей прямо в глаза, что она несколько струхнула. «Раскрепоститься? — подумала она. — Что он хочет сказать? Было бы мне лет, скажем, на тридцать меньше, это звучало бы однозначно. Но в моем-то возрасте как это понимать?»
Ночь, сменившая этот день, была тихой и нежной, как волшебство доброй феи. Легкий ветерок лизал тюль на окнах и наполнял спальню Киры ароматами цветов и трав, а небо бархатом укутывало землю, лес, поселок, сады. Она уютно нежилась под теплым, но легким одеялом, и нелепые, грешные, невозможные мечтания приходили ей в голову, будто это была не она, доживающая свой век в ледяном, непрошибаемом спокойствии, а та, далекая молодая мечтательница, неожиданно воскресшая в ее заскорузлой душе.
И сквозь марево этих мечтаний Кира вдруг услыхала, как он тихо вошел к ней в спальню, скользнул под одеяло и прижал к себе. Она чувствовала, как тяжелеет его тело, как все сильнее прижимаются к ее губам его сухие жаркие губы. Задыхаясь в волнах желания, она обвила руками его седую большую голову и… проснулась. Сердце учащенно билось, тело пылало. «Господибожемой! — в смятении подумала она, — чего только не примстится! Вот что творит с женщиной долголетнее одиночество и невостребованность! Считай, давным-давно повесила а‑а‑громадный замок на все эти… дела с «ихним братом», полжизни прожила, считай, монашкой, и пожалте… на старости лет потеряла контроль над собой. Эх, дура ты, дура!» — с издевкой сказала она себе, вылезла из-под одеяла и подошла к окну. Соседский дом был темен, ни звука, ни шороха не раздавалось с той стороны забора. Кира постояла немного у раскрытого окна, ловя разгоряченными ноздрями ночной воздух, и на мгновение представила, что, возможно, доктор спит рядом со своей «надменной Мариной» в супружеской постели, обнимает жену своими сильными, чуткими руками, и ее голова покоится на его округлом от развитых мышц плече. И эта воображаемая, но чрезвычайно яркая картина вдруг вызвала у нее такой прилив горечи и совершенно неправомочной ревности, что защипало в носу и отдалось ломящей болью в левой стороне головы. «А ну-ка оставила эти глупости и пошла спать!» — прикрикнула она на себя строгим внутренним голосом и легла в постель, надеясь успокоиться. Но лишь только она попала в мягкие и теплые объятия одеяла, искушение проснулось с новой силой и принялось бередить и щекотать ее нутро. Она, вся во власти этого наваждения, обвила руками округлый, шелковистый бок подушки и уткнулась в него лицом, будто это было плечо желанного человека, успокаивая себя тем, что он, этот на самом деле чужой мужчина, никогда об этом не узнает.
На следующий день Кира встала поздно, позавтракала, вышла во двор и через забор увидела соседа. «Знал бы ты…», вспомнила она свои ночные терзания и почувствовала, что у нее горят щеки. «Слава Богу, что он не может этого видеть через забор», — подумала она и как можно более непринужденно помахала соседу рукой. Он поприветствовал ее в ответ и крикнул в своей обычной шутливой манере: «В шестнадцать нуль-нуль — готовность номер один». Она весело ему кивнула и отправилась в дом — прихорашиваться.
«Подумать только, — посмеивалась она над собой, придирчиво осматривая свой небогатый гардероб, тщательно утюжа платье, манипулируя с макияжем, волосами и ногтями, — сколько приходится женщине прикладывать усилий для того, чтобы выглядеть более или менее сносно! И ведь чем больше лет натикало, тем больше усилий и времени на все это требуется. В молодости, небось, пятнадцати минут хватало на то, чтобы надеть юбку покороче, провести несколько раз щеткой по волосам — и эффект не заставлял себя ждать! Впрочем, — не без гордости думала она в следующую минуту, — хорошо, что мне все еще хочется прикладывать эти усилия, хочется нравиться, быть привлекательной. Это здорово, ей-богу!»
Около четырех часов на соседнем участке зазвучали голоса приехавших гостей, и Кира, давно уже готовая к празднику, вышла из своей калитки. Сосед ее поджидал, весело ей кивнул и пригласил в машину. Его друзья — две супружеские пары — приветствовали ее с искренним радушием, затем все расселись по машинам и поехали.
Кира сидела рядом с доктором, прижатая к спинке кресла ремнем безопасности, и у нее сладко сжималось сердце от близости его сосредоточенного лица, повернутого к ней в профиль, от его больших рук, спокойно и властно лежащих на руле.
— А что же твоя супруга? — спросила Кира, в душе чрезвычайно радуясь тому, что «надменная Марина» с ними не поехала.
Доктор, не отрывая взгляда от дороги, досадливо дернул уголками губ:
— Моей супруге не интересна наша компания. Это мои друзья — выделил он слово «мои». — Еще со студенческих лет. Медики, старые московские студенты, как говорил профессор Преображенский. Марине мы кажемся недостаточно… э‑э‑э… как бы это сказать… недостаточно рафинированными, вот как, — и его губы опять тронула язвительная усмешка. — Да, признаться, ей все тут поперек горла. Вот если бы я возил ее по заграницам, оплачивал бы роскошную жизнь в элитных отелях на морских брегах, да чтоб потом можно было похвастаться всем этим перед подругами — вот это ей по сердцу. Но я врач, а не олигарх, сама понимаешь! Но главное, даже не в этом дело, а в том, что меня тошнит от всего этого новомодного гламура!
Кира понимающе кивнула — она сама предпочитала ярмарке тщеславия дорогих курортов дружеские посиделки и живое человеческое общение.
Пикник удался на славу. Компания докторских друзей оказалась веселой и чрезвычайно дружелюбной, и Кира буквально с первых минут почувствовала себя среди них абсолютно в своей тарелке. Шашлыки получились отменными, вино было очень приятным, а живой разговор этих людей, их оценки характеров и ситуаций вызывали у нее неподдельный интерес. «Недаром из этой среды вышли выдающиеся писатели, — думала она, прислушиваясь к их словам. — Наверное, хорошие врачи и впрямь умеют как-то по-особому взглянуть на человека, проникнуть в его внутренний мир. Профессия, что ли, обязывает?».
А доктор, между тем, оказывал ей несомненные знаки внимания, ухаживал за ней, подливал вино в пластиковый стаканчик, и она с наслаждением купалась в этом волнующем, давно забытом ею ощущении мужского интереса и ненавязчивой заботливости. Ей было так хорошо среди этих людей, рядом с этим человеком, неожиданно ставшим таким близким, что она позволила себе расслабиться и забыть, что он — чужой муж и что она старше него. Вот уже не один десяток лет прошел с тех пор, как она закрыла для себя всякую любовную тему, устав от вечной игры в очарования и разочарования. Годы шли, бежали, летели, и она все смиреннее соглашалась с тем, что дата рождения, проставленная в ее паспорте, означает бесповоротный приговор любой надежде и мечте. В этой невеселой уверенности прожила она долгие десятилетия вплоть до этого самого дня на живописном берегу подмосковного озера.
И теперь, когда старость неотвратимо стучалась в ее ворота, посыпая шевелюру пеплом седины, ей вдруг встретился этот человек, и, будто колдун, проник к ней в мысли и сердце. И оказалось, что ее молодость не умерла, а лишь уснула под спудом нескончаемой будничной суеты.
Потом, когда мягкие сумерки упали на землю, и озеро подернулось легкой дымкой, а голоса в притихшем воздухе стали слышаться яснее и отчетливее, в компании появился новый член — гитара, до той поры томившаяся в чьей-то машине. Доктор взял ее в руки, настроил и запел негромким, но чрезвычайно приятным голосом старинный романс. Кира слушала с наслаждением и щемящей грустью — эта прекрасная и печальная песня растревожила ей душу воспоминаниями о прожитой жизни, об утраченных надеждах, о потерянной любви.
Закончив пение, доктор в задумчивости склонил голову и стал тихо перебирать струны. Потом взглянул на нее и улыбнулся, явно приглашая ее перехватить эстафету пения. И она запела. Запела так, как певала когда-то в молодости, для того, другого, безрассудно любимого, мучительно желанного. С тем человеком она разлучилась давным-давно и никогда больше не пересеклась с ним на извилистых дорогах жизни, но бережно хранила память о радости и боли их недолговечной любви.

— медленно выводила она сейчас мелодию старинного цыганского романса.

— пела она, глядя прямо в глаза своему соседу и чувствуя, как удается ей пение, как повинуется голос. Высокие ноты она брала точно и легко, низким придавала особую волнующую чувственность.

— лилась надрывная мелодия из ее груди. И пусть очи, в которые она сейчас глядела, были вовсе не черные, а серые, смысл ее песенного послания был совершенно очевиден и ему, и его притихшим друзьям.

— пропела она последнюю строфу и поглядела ему в глаза откровенным, серьезным взглядом, так, как когда-то, в незапамятные времена, глядела в те, другие, так отчаянно любимые глаза. И доктор ответил ей таким же серьезным взглядом, не оставляющим сомнений в том, что он все понял и принимает её вызов. И вмиг между ними обрушились все придуманные людьми препоны, будто и не стало у них за плечами ни возраста, ни надменной Марины, ни прошлых потерь и разочарований.
Они молча, без улыбки смотрели друг на друга, на мгновение позабыв, что они — не одни, а его друзья между тем громко выражали восхищение ее пением и даже аплодировали. Кто-то просил исполнить романс «на бис», кто-то спрашивал, где она училась пению, кто-то просил их обоих что-нибудь исполнить дуэтом, но они с доктором не слышали никого. Каждый из них внутренне сосредоточился, напряженно прислушиваясь к тому, как неумолимо растет их влечение друг к другу.
Вечер постепенно сгущался, от воды потянуло холодком, пора было уезжать. Остатки съестного и гитара были погружены в машины, друзья доктора тепло простились с ними обоими — они сразу уезжали в Москву, а Кира с соседом отправились обратно в дачный поселок. Весь короткий путь до дома они молчали, лишь время от времени вскидывая друг на друга глаза, будто боясь неосторожным словом нарушить тепло возникшей между ними близости.
Он припарковал машину на стоянке, принадлежащей их поселку, и они вдвоем пошли по темным улочкам, кое-где освещенным редкими фонарями. Дойдя до своей калитки, Кира порылась в сумочке, отыскивая ключ и волнуясь оттого, что он стоит рядом и не уходит к себе, будто ждет чего-то. Наконец она открыла калитку, и он вошел вслед за ней на участок, обнял ее и прижался губами к ее губам. Она замерла, чувствуя, как кружится голова от его жадных объятий, от прикосновения его сильного, жаркого тела. И она понимала, что нужно закинуть руки за эту горячую шею и прошептать ему в ухо: «Пойдем в дом». Она всем нутром осознавала, что нужно сделать именно так, но вместо этого она отвернула лицо, с силой уперлась ему в грудь руками, и, отталкивая его, как можно холоднее проговорила: «Нет-нет, что вы, док? Мы ведь не дети! Не будем делать глупости, от которых потом стыдно будет смотреть друг другу в глаза! Останемся добрыми соседями, нам ведь тут еще годами жить бок о бок!»
Так выговаривала она эти безусловно разумные слова, подобающие возрастной, умудренной жизнью женщине, а та, молодая, что все еще шевелилась внутри нее, та, что еще час назад пела романс, исполненный страсти и печали, та, что купалась в его взгляде, та, которая ждала его в ночной тиши, кричала ей: «Что ты наделала? Остановись! Обними его, прижмись к нему, забудь обо всем! Пусть это будет всего один час, но час любви, твоей последней любви! Пусть всего еще только час, но ты будешь женщиной, привлекательной и желанной!»
Но исправить уже ничего было нельзя. Он отстранился, как бы одумавшись, церемонно поцеловал ей руку и учтиво произнес: «Спокойной ночи. Благодарю за чудесный вечер», и вышел из калитки. Бесповоротно. Навсегда. Она слышала, как хлопнула калитка на его участке, потом скрипнула дверь в доме, и все стихло. Она, ссутулившись, прошла в свою спальню и рухнула на кровать. Все ее сокровенные, тайные, скрытые мечтания развеялись в одно мгновение, улетучились, как дымок костра, в который резко плеснули водой. «Вот и все, ‒ говорила она себе, ‒ размечталась, старая дура. Что, в самом деле, тебе пришло в голову? Стыдно даже и думать о таком. Поезд твой давно уже ушел! Ту-ту. Помаши ему ручкой и успокойся», ‒ вразумляла она себя и корчилась под одеялом от тоски, пронизывающей все тело и отдающейся ломотой в левой стороне головы.
Июль клонился к концу, заканчивался и отпуск соседей. Кира продолжала ежедневно видеться с доктором, но их «череззаборные» свидания, их беседы, так ее согревавшие и волновавшие, больше не возобновлялись. Увидев друг друга, они раскланивались самым приветливым образом и спешили по своим делам. Иногда она ловила его взгляд в надежде заметить хоть проблеск того интереса, который еще несколько дней назад ясно читался в его глазах, но теперь он смотрел на нее с безупречной холодноватой вежливостью, не более. Ниточка, протянувшаяся было между ними, оборвалась безвозвратно. «Да полно, ‒ вздыхала она, ‒ была ли эта ниточка на самом деле, или я все себе придумала? Да нет, не придумала! Ведь недаром же тогда… после пикника… Но ведь ничего хорошего из этого выйти не могло, ‒ продолжала она уговаривать себя, ‒ разные у нас пути-дороги! Что может случиться в моем-то возрасте? Оставь надежду и тихо ползи на кладбище. Вот и все!» ‒ втискивала она себя в прокрустово ложе разумных рассуждений, от которых на глаза наворачивались слезы.
Прошло еще несколько дней, и соседи собрались уезжать. Через штакетины забора Кира видела, как они грузят сумки в машину, слышала стук захлопывающихся окон и дверей, и изо всех сил боролась с глухим отчаянием. Наконец, отбросив природную сдержанность, она подошла к забору и, увидев доктора, крикнула: «Уезжаете?», а про себя взмолилась: «Ну, подойди же к забору, ну скажи мне хоть одно сердечное слово на прощанье, дай еще раз заглянуть в твои глаза». Но он не внял ее безмолвной мольбе, на секунду остановился, обернулся и поднял руку в прощальном жесте: «Да, дела не ждут. В понедельник — на работу. Счастливо вам оставаться!». И Кира в ответ, нацепив на лицо непроницаемую маску вежливости, помахала ему рукой и кивнула: «Счастливого пути». Доктор погрузил вещи в багажник, сел за руль и выкатил машину на дорогу. Тем временем «надменная Марина» заперла их дом, потом загремела ключами в калитке и уселась к мужу в машину. Еще несколько минут было слышно урчание отъезжавшего автомобиля, потом все стихло. Кира еще немного постояла, глядя на опустевший соседний дом, потом уселась на крылечко и, подтянув колени к подбородку, не сдерживаясь, заплакала. «Ну что я реву-то, как девчонка? — шептала она сквозь слезы. — Что я неправильно сделала? В моем-то возрасте поддаваться любовным порывам?! Разве не так?» — спрашивала она ту, внутреннюю, молодую, которая никак не хотела сдаваться. «А вот и не так! — отвечала ей та. — Ведь это последний отзвук твоей ушедшей молодости, последнее движение твоей души. Больше уже ждать нечего. Забудь!»
Поплакав, Кира прошла в дом, встала перед зеркалом и поглядела в его стекло, исподтишка наблюдающее за ней в течение всей ее жизни и хранящее, как ей казалось, ее разные обличья — от детского до теперешнего. Из зеркала на нее глянула старая, заплаканная женщина с бледным лицом, опустившимися уголками глаз, с оплывшими контурами тела.
Можно, конечно, было бы продолжать бессмысленную игру со своим воображением, мечтать о том, что он приедет на выходные или позвонит ей, но она абсолютно ясно осознавала, что ничего этого не будет. Теплый огонек последнего душевного порыва озарил ее уходящий путь и погас. Странная ломота опять начала резко стучать в левой стороне головы. «Чего это там так схватывает? И в глаз отдает и в ухо. Вот уже год так странно начинает вдруг ломить слева. Нет, уже больше года… Провериться надо бы осенью, к врачу сходить», — подумала она с полным равнодушием — ни жизнь, ни здоровье ей были больше не интересны. Перед ней расстилалось лишь безбрежное болото старости, и нельзя было ни остановиться, ни повернуть вспять. Та, молодая, так неожиданно проснувшаяся в ней и поманившая ее прекрасной, несбыточной надеждой, последний раз презрительно крикнула внутри нее: «Эх, ты!» и покинула ее навсегда…

На следующее лето доктор приехал к себе на дачу только в августе. Приехал один, без жены — хотелось провести неделю, оставшуюся от отпуска, в тишине и спокойном одиночестве. Они с Мариной уже так давно стали чужими друг другу, так давно жили будто на разных планетах, что оба, устав от взаимного равнодушия, с удовольствием проводили время порознь. Затеяв эту поездку на дачу, доктор ловил себя на мысли, что тепло вспоминает свой прошлогодний приезд и общение с новой соседкой. «Милая женщина, — думал он с улыбкой, вспоминая ее лицо, хоть и тронутое патиной времени, но не утратившее женской привлекательности и очаровательного лукавства. — А главное — эта задушевность, это искреннее желание понять, умение слушать. Вот что значит Ewig-Weibliche, Вечная женственность. Теперь это такая редкость! Можно сказать, исчезающий вид!» Он несколько раз пытался позвонить ей в течение года — хотел поздравить то с новым годом, то с каким-то весенним праздником, но дозвониться так и не смог. Сначала ее телефон не отвечал, а потом безупречно вежливый автоматический голос стал раз от разу сообщать ему, что «аппарат абонента выключен». «Может, номер сменила?» — думал доктор, и с каждой такой телефонной неудачей ловил себя на том, что ему все сильнее хочется ее увидеть, услышать ее низковатый, грудной голос.
Войдя в свои «владения», доктор сквозь штакетник забора увидел на соседнем участке какого-то пузатого мужика в майке-«алкоголичке» и широченных вислых рабочих штанах. Мужик был вооружен лопатой и кричал кому-то в доме: «Анюта! Че ты там копаешься? Давай, иди сюда быстрей!»
Доктор подошел к забору и окликнул мужика:
— Здравствуйте!
— Здрасьте, — ответил мужик, подняв распаренное лицо. — Вы, стало быть, наш сосед! Чё-то вы припозднились, ха-ха! Я вот и думаю — чё ж это соседи не едут? Глядишь, и лето скоро кончится, а их нет как нет! Небось, все по заграницам шастаете, вместо того, чтоб за своим хозяйством ходить? Ха-ха-ха! А мы вот с Анютой… — и пошел рассказывать, что они с Анютой посадили, и что они еще посадят под осень и какие банки уже закатали на зиму.
— А что ж предыдущая наша соседка? — наконец удалось доктору вставить слово в этот неиссякаемый словесный поток, — та, что прошлым летом здесь жила?
— А‑а‑а… это которая до нас тут жила? Весь участок цветами засадила, ни одной грядочки не вскопала, ни одной теплички не поставила! Что за люди такие бывают, не пойму! Так она вроде померла! Анют, да пойди ты сюда!
Из дома вышла Анюта — толстая, смешливая, краснощекая, весело поздоровалась с доктором.
— Вы про женщину спрашиваете, которая до нас тут жила? Так она умерла этой зимой. Ее сын нам и продал эту дачу — говорит, ему не нужно. Сказал — мать всего-то одно лето тут прожила и померла, а он тут жить не собирается. Вот и продал.
— А от чего она умерла, не знаете? — спросил доктор, изо всех сил стараясь скрыть жгучую горечь от этого неожиданного известия.
Анюта дернула крепким плечом:
— Вроде какая-то опухоль в голове. Сын сказал: что-то там упустила, не проверилась вовремя. Вот так-то. Ну, она уж и не молоденькая была, пожила, как говорится, и будет! Все когда-нить помрем, чего уж говорить! А мы вот тут с Игорьком-то… — и новые соседи стали наперебой рассказывать о своих планах на обустройство дома и участка. Доктор их почти не слышал. «Жаль, — расстроено думал он. — Жаль… Очень жаль».
Но кого больше ему было жаль — умершую или самого себя или того, что так и не случилось между ними, он никак не мог понять…