В детстве Никита Монахов ходил в Республиканскую Детскую Библиотеку на юго-западе Москвы. Добирался он туда на трамвае, две остановки, от дома двадцать минут. Взрослым он обнаружил, что пешком ровно столько же, потому что не надо никого и ничего ждать. Но зато на трамвае он мчался мимо замечательного «шоколадного» дома: сто метров пухлых коричневых квадратиков. Это был такой архитектурный руст нижнего этажа. Ну, может быть, не шоколад, а ирис-гематоген, название которого было таинственно и намекало на динозавров. Сидя в трамвае, Нам воображал, как высовывает в окошко огромный язык, шириной в метр, не меньше, и быстро облизывает все квадратики, один за другим. Конечно, когда пешком, сделать такое гораздо сложнее. Никита любил представлять себе вещи, связанные с едой. И есть тоже любил. За это его еще в младенчестве прозвали «Ням», ну а в пионерский период мягкотелое «ня» сменилось на бойкое «на!» и он стал — и дома, и в школе — «Нам».
Там, в Детской Библиотеке, действовал «кружок читателей». Не то, чтобы там хором читали вслух. Нет, читал каждый у себя, про себя и для себя, но потом происходило некое читательское взаимодействие, обмен мнением о прочитанном. То ли Нам читал про себя как-то замечательно, то ли обменивался правильно, но его, как представителя не только кружка, но и всей Российской республики РСФСР в восемьдесят первом году послали на Всесоюзный Слет Юных Читателей в Ереван.
Ехали втроем: он, прекрасная девочка Аля, тоже читатель, с пухленьким круглым личиком, и мудрая руководительница всех юных российских читателей по имени Ирина Георгиевна. В первый раз в жизни Нам ездил куда-то не с Папой или Мамой. Он вообще считал, что едет сам по себе, словно взрослый, и Аля с Ириной Георгиевной не в счет, они просто попутчики.
Ночью Нам каждые десять минут тихонько свешивался со второй полки и смотрел на первую, где спала девочка Аля. Аля еще вечером высунула голую ножку из-под простыни, и до утра ее не убирала. И была эта ножка так розова и нежна, что у Нама перехватывало дыхание. Он не мог остановиться: свешивался и свешивался. При том, что в их плацкартном отсеке было совершенно темно, ну иногда на станциях промелькивали фонари, и само местоположение этой ножки он определял скорее гадательно, и в лучшем случае находил просто розовое пятно.
Аля вообще была розовой девочкой, как поросенок. При этом очень воспитанной и даже чопорной. Нам при ней настолько робел, что или полностью терял речь, или начинал заикаться. Аля откровенно считала его слабоумным.
Днем, когда свешиваться было неловко, Нам тоже лежал на верху и читал армянскую книгу про Давида Сасунского. Книгу ему официально выдала Ирина Георгиевна, для ознакомления с культурой «принимающей стороны». Нам был настолько юн и неискушен в филологии, что фамилия «Сасунский» у него не вызвала ни малейших подозрений. Тем более что в книге объяснялось, откуда она такая: Давид был армянским богатырем из села Сасун, вот и все. Эпос-то древний, и к тому же не русский. Книга Наму честно понравилась.
Когда они уже подъезжали к Еревану, Аля брезгливо спросила его: «Что ты там читал, наверху? На верхотуре?». Слово «верхотура» ей явно нравилось.
Нам молча и стеснительно показал. Тогда Аля, ни слова не говоря, достала точно такую же книгу из своего аккуратного ранца. Ирина Георгиевна снабдила ее тем же кусочком принимающей культуры.
Давида Сасунского в Ереване было много. Один, огромный, стоял прямо напротив вокзала, и тянул из-за спины огромный разящий меч. И Нам Давида полюбил, настолько, что даже купил уменьшенную сувенирную копию, настоящего «солдатика», и поставил дома на стол. Еще купил пепельницу с чеканкой той же фигурки и календарь, но оба быстро потерялись. А «солдатика Давида» через год случайно увидел один одноклассник, спросил, как зовут, и скверно ухмыльнулся. Нам застеснялся, сам не зная чего, и фигурку убрал с глаз долой.
Все, что было связано с тем слетом в Ереване, оказалось чудесным: не только поезд, девочка Аля и огромный Давид Сасунский на скульптурном кусочке скалы, но и всамделишные горы вокруг, а также значительные сокровища древности: особенно книжные в Матенадаране, и настоящий римско-армянский храм Гарни.
Впрочем, тогда самым важным казались другие слетевшиеся читатели. Во‑первых, они были со всех республик: по паре из каждой. Нама потрясли представители республик Закавказья, строго мальчик и девочка от каждой из трех, так же, как и он с розовой Алей совокупно представляли РСФСР, и Москву, и ВДНХ, и множество других прекрасных вещей, о которых его расспрашивали, а он не знал. Все шестеро были старше Нама, и каждый знал по четыре языка: свой, два остальных «закавказских», и русский. Все шестеро! Может, их по этому признаку выбирали? И все на слете, все до одного, не только из Закавказья, были не просто читателями, но и писателями. Даже девочка Аля. Пятнадцать республик — тридцать юных писателей. Ведь Нам тоже писал, с восьми лет. Оказавшись в больнице после первого класса, он в замешательстве стал сочинять завиральный рассказ про динозавров — потому что перед болезнью прочел «Плутонию» Обручева. В его рассказе кто-то до одурения долго ловил динозавров и развешивал их за хвосты на ветвях. Представления о размерах ящеров у Нама явно не соответствовали всему прочитанному.
Но и это не главное. Главное, что все юные читатели, они же писатели, были ужасно хорошие. Нет, конечно, была пара относительно вредных, и один из них, молдавский мальчик, был просто мелкий бесенок, и однажды Нам, разозлившись, его неудачно толкнул. Молдавский мальчик шлепнулся носом об пол, из носа пошла кровь, и он заплакал. Удрученный содеянным Нам пошел стучаться к грузинскому мальчику по имени Тенгиз — самому справедливому и рыцарственному. Тенгиз повел себя даже лучше, чем о нем думал Нам:
— У тебя кулаки чесались? — спросил он, изысканно поднимая густую бровь. — Пришел бы ко мне, мы бы подрались… Я бы тебе фору дал!
Он покачал головой. Затем Нама потряс и молдавский мальчик. Вытерев слезы, он благородно признал, что Нам не виноват, что это он, он сам его доставал, и, следовательно, получил по заслугам. Тенгиз опять покачал головой и по-отцовски обнял обоих.
Их работа как представителей заключалась в поездках. Это была важная миссия. Скажем, оказавшись в книгохранилище Матенадаран, Нам честно работал — он не просто смотрел, он «интересовался» за всех российских, или по крайней мере, московских юных читателей. Слушал экскурсовода, записывал что-то в блокнотик. Никто ему не говорил, что так надо, он сам решил, и он видел, что все остальные республиканские представители ведут себя также, ответственно и серьезно. За всех. Еще их возили в автобусе по горам, в разные школы. Там со сцены они рассказывали, как они любят читать. Самое удивительное, что местные школьники их внимательно слушали и спрашивали — а что именно? Ага. Вот что, оказывается, читают в Молдавии, а в Казахстане что-то совершенно другое. А что читают в самом красивом, самом умном городе на земле? Нам рассказывал про динозавров и историю Древнего Рима. Хвалил Давида Сасунского. Армянские школьники смешно выговаривали русские слова и вообще ошибались. Нам чувствовал себя заботливым старшим братом. Остальные республиканские представители, видимо, тоже. Конечно, кроме мальчика и девочки из Армении: им в этом смысле было тяжело.
В одной из школ, кстати, устроили детские танцы. Нам, естественно, не танцевал. Он только фыркал. Торчал у столика с бутербродами, напитком «Тархун» и прочей газировкой и отбрыкивался. Но к нему подошла девочка Назеник, похожая на черноволосого ангела.
Она была белолица до прозрачности, как будто ее просвечивали изнутри. И у нее был очень большой, очень грустный нос.
Нам не смог ей отказать. Они трогательно протоптались в окрестностях бутербродов около получаса. Девочка неплохо говорила по-русски и все пыталась отвлечь Нама от созерцания его собственных заплетающихся ног. От этого он только еще больше волновался, краснел и заплетался. Но девочку запомнил как воплощение нежности и деликатности. Он, кстати, и придерживал ее за спину одними пальцами, боясь повредить. Назеник, кажется, осталась довольна.
Эта армянская девочка была совсем не похожа на розовую Алю. Дело тут было не только в худобе и белизне, а в общей томительной хрупкости. И нос у нее был не просто нос для дыхания, а выразительный. С утонченным характером. Нам представить себе не мог, как этот нежный нос ощущает себя, скажем, у мусорных баков. А розовая пимпочка Али наверняка именно у баков чувствовала себя прекрасно… Конечно, он был несправедлив. Впоследствии выяснилось, что Аля писала стихи, грустные и как раз очень возвышенные.
Получилось, что в Ереване Нам получил лет так на двадцать прививку интернационализма. Уже и Советский Союз давно распался, а он все верил в идею «братских народов». Хотя бы в лице тридцати мальчиков и девочек, с которыми он ездил по армянским музеям и школам.
Слет читателей был летом, а осенью Нам пошел в пятый класс. И там, в школе, появилось много нового, связанного с межнациональными и даже международными отношениями. Начались английский язык, география и биология. На английском он три урока блистал за счет нескольких слов, которым его заранее научила Мама: «бой», «гёл», «сонг», «гоу» и «морнинг». Потом слова кончились, а вместе с ними и слава. География его законно заинтриговала: вот как много всего научно-учтенного в мире! Но самое большое впечатления произвела биология. Из-за учителя. Просто учитель биологии по фамилии Файнберг был необычный, в чем-то даже неправильный.
Сам Файнберг в их школе был новичком. Ребята шептались, что раньше он работал бородатым академиком и писал научные книги. Это было очевидно: обращаясь к классу, он все время говорил куда-то дальше, чем прочие учителя, глядел поверх голов и даже вытягивал шею при их хороших ответах. А еще он прямо излучал ироничность. Даже усы у него как бы говорили «ну-ну!», когда кто-нибудь у доски начинал экать и мэкать. Наму это очень понравилось. Он захотел стать биологом.
На уроки Файнберга являлся кругленький лысый директор, напряженно слушал, втиснувшись на заднюю парту, а потом что-то горячо втолковывал учителю-новичку, и Нам краем уха услышал про «знаем мы эти ваши горящие глаза детей!». Звучало осуждающе.
По слухам, Файнберг что-то такое неправильное сделал, его из настоящих ученых уволили, и он бороду сбрил.
Папа при пересказе этих слухов понимающе кивал. Ему-то известно, за что могут испортить жизнь честному ученому. Но Наму он толком ничего не объяснил. Долго мялся, а потом завел речь о фашистах, которые, оказывается, не только напали на Советский Союз в четыре часа утра без объявления войны, но и вообще повсюду всех убивали. Специально убивали, а не как это случается на войне. Нам это и сам раньше знал, но как это было связано с учителем Файнбергом?
Он даже слегка испугался: ведь неизвестно, что Файнберг сделал неправильно, когда был настоящим ученым. Может, он опыты ставил? Может, он был фашист? Но фамилия у него была нефашистская — это Папа все-таки смог объяснить.
Файнберга очень скоро из школы тоже уволили. И Папа опять заговорил о фашистах, вернее, почти о фашистах, и опять запутался, но с тех пор Нам стал относится к фамилиям повнимательней.
Вскоре как раз и случился соответствующий неприятный эпизод. В классе имелось лишь два человека с дурацкими, неправильными фамилиями. Остальные были хоть иногда и смешные, но правильные, а эти нет. Не только Нам, но и прочие одноклассники тоже так чувствовали. Тем более, что носителями фамилий были два мальчика, удивительно похожие друг на друга: Заурбеков и Альперович. Оба кругленькие, вечно вспотевшие и разрумянившиеся барашки — потому что постоянно сражались друг с другом за первенство в классе. Вернее, не за первенство, главным уже с третьего класса всегда был второгодник Горюхаев, так что они сражались за почетное второе место. У них и характеры были похожие, но Нам почему-то всегда болел за Альперовича, хотя как раз от Альперовича ему порой доставалось, а от Заурбекова — почти никогда.
Однажды на перемене в коридоре на втором этаже, когда Заурбеков и Альперович опять затеяли пихаться, бодаться и плеваться друг в друга, их сходство было отмечено двумя гуляющими среди малышни старшеклассниками.
— Смотри, братья что ли?
— Не, — второй старшеклассник прищурился. — Не братья. Тот, что справа — явно жид. Жид.
Произнесено было веско. Нам запомнил. И когда в следующий раз Заурбеков стал брать немножечко вверх и энергично кусать Альперовича за ухо, Нам вдруг подбежал и громко объявил ухогрызу:
— Эй, ты, жид, отстань!
Заурбеков и Альперович, в отличие от Нама, знали значение этого термина. Оба громко заржали, и оба совершенно одинаково надавали глупому Наму затрещин, а после продолжили свое увлекательное занятие.
И еще одно событие произошло той же осенью, по возвращении из Еревана — уже безо всякой национальной окраски. Во время поездки Ирина Георгиевна поняла, что Нам не только читает. Он еще сочиняет (и даже пишет, да-да, по бумаге!), но кроме того сильно тяготеет к различным древностям. Проявилось это не только в большой любви в Давиду Сасунскому, но и в том, с каким неожиданным энтузиазмом он четыре раза обошел вокруг храма Гарни, приговаривая: «Древнеримский! Эпохи Траяна! Вот бы найти что-нибудь…», тогда как остальные всесоюзные дети остались к древней истории равнодушными. Нам тогда ничего не нашел, и на пятый круг его уже не пустили.
С писательством оказалось легче всего.
Ирина Георгиенва направила Нама в «литературно-театральную студию», при той же Республиканской Детской Библиотеке. Там уладилось и с археологией. Руководительница этой студии передала его дальше, знакомой Журналистке, которая часто ездила в археологические экспедиции и много об этом писала, всегда задорно и вдохновенно. Так получилось, что три женщины бережно, почти на руках пронесли его, и, в конце концов, сдали одному бородатому археологу. А если буквально, то его не принесла, а все-таки привела Журналистка. И не к какому-то, а к своему знакомому археологу, в экспедициях у которого ей так нравилось. Пошли они, конечно, втроем, вместе с Папой.
Фамилия археолога была Гунчев, что-то болгарское. Журналистка радостно сообщила:
— Все зовут его просто «Гун». Ты со временем тоже сможешь. Но не сразу.
«Гун» работал в Институте Археологии Академии Наук, который был в том районе, где Нам и жил, не зря же он назывался «Академический». Археолог Гун возглавлял экспедицию в Костромской области: копали сложных «угро-финнов».
Когда Нам встретил Гуна, это было как в сказке. Имена совпадали! Вот — «старый Гун, сухие кости», который первым приручил волков в романе Рони-Старшего «Борьба за огонь», и вообще был на редкость изобретателен. Борода и очки… А вот его верный ученик Нам, который отправился за огнем. И возраст у Гуна был соответствующий — лет тридцать пять, по мнению Нама, старше просто нельзя.
Еще Гун был глуховат.
— Никита? — произнес он и пожевал губами. — Хорошо. Ты вроде сильный.
Он опасливо ткнул Нама в плечо костлявым пальцем.
— А еще я — Нам, — сказал Нам и его сердце замерло. — Как в «Борьбе за огонь».
Гун только кивнул. Журналистка ему пояснила:
— Он не маменькин сынок. Ездил на слеты читателей. Я за него ручаюсь! И обещаю присматривать.
Она повернула голову сначала к Папе, потом к Гуну. Журналистка была черноглазая, очень подвижная и миниатюрная. Ни у кого не возникало сомнений, что она все успеет, в том числе и присматривать.
Когда о его участии в экспедиции договорились, Мама решила, что Наму необходима тренировка в копании.
— Надо нарастить мозоли заранее, — сказала она торжественно. — Работать лопатой — это очень серьезное дело. Иначе собьешь руки в первый день, и тебя прогонят.
Мама очень разволновалась. И повезла Нама на дачу к дяде, своему брату. Дядя воспринял приезд копальщика с энтузиазмом.
— Я тебя всему научу! — заявил он. — Есть приемы…
И он стал демонстрировать различные способы лопатохватания. Все они выглядели нелепо. Заметив падение интереса, дядя стал больше рассказывать, чем показывать, полагаясь на уши. Рассказ постепенно свернул на рыбную ловлю. Движения, в принципе, ведь похожи…
— Археологи копают не так! — обиделся Нам.
Он читал. Там вот этого кротовьего инстинкта, побыстрее зарыться поглубже, быть не должно. Там главное аккуратность. Все хрупкое! И слои, которые нельзя перемешивать. Хотя в некоторых археологических источниках и легендах противоречиво упоминалось «кайло», оно же — «кирка».
— Есть у меня кирка, — дядя задумчиво почесал в бороде. — Правда, что ей тут делать. У меня почвы мягкие…
Несмотря на мягкость, желанная мозолистость была достигнута Намом в рекордные сроки — уже через полчаса. Даже кирка не понадобилась. Обрадовавшись, Нам воздал должное раннему дачному урожаю: клубника в тот год уродилась феноменальная.
Итак, это была вторая самостоятельная поездка Нама. Но она была гораздо самостоятельней первой. Гун хотя и обещал о нем постоянно заботиться, и даже заверил Папу, что там будут другие дети, конечно, оказался начальником археологической экспедиции, а не детского сада. Кроме того, он действительно был глуховат, и когда ему никто не кричал в ухо, предпочитал о чем-нибудь думать. О чем-нибудь археологическом.
В том же плацкартном купе ехали черноглазая Журналистка и двое широкоплечих парней, которых она называла «мальчики» и «дети», объединительно с Намом — видимо, за относительную безусость. Нам отнесся к парням с опаской. Слава богу, они потом куда-то делись, в экспедиции не задержавшись. Вообще, он плохо запомнил поезд до Костромы и последующее тряское путешествие на грузовике до города с простодушным называнием Буй, а потом и до лагеря. Он слишком волновался. У него был свой «рюкзак-колобок», зеленый, брезентовый, в котором были сложены все его вещи. Все! Вся его жизнь. Большую часть времени Нам проверял, что ничего не потеряно.
Среди встречающих на вокзале, кроме водителя грузовика, был белобрысый чертенок, который очень смешно подпрыгивал, глядя на Нама, и словно бы ожидая, когда ему перепасуют футбольный мяч.
— Я — Серый! — сообщил он звонко. И это не было декларацией цвета, или, упаси бог, какой-нибудь мистической склонности. Тогда такого вообще не знали. Просто официальным именем его было Сергей, и ему очень хотелось называться «Серым». Но большинство членов экспедиции называли его «Сергунька» или «Сергуньчик». Некоторые, совсем непочтительно, даже «Дергуньчик».
Он был младше Нама на год и семь месяцев. Еще он был смекалистый, задиристый и даже забористый. С ним Нам от отчаяния подружился. Первым дело, оказавшись в лагере, Серый сказал, указав презрительно пальцем на усатого экспедиционного повара.
— Этот вот, «атлет всех котлет», это мой батя. С ним поосторожней! Не ссы в компот, в нем повар ноги моет.
Сергуньчик постоянно всем дерзил и искал на свою и Намову задницу приключений. Тягу к острословию «телесного низа» он унаследовал от отца. У того, например, было любимое выражение «штука пука». Как у дальневосточных народов, где сытым порыгиванием выражается благодарность хозяйке, «атлет всех котлет» видел в «штуке пука» одобрение своему кулинарному искусству. Все честно старались ему угодить. Всех было около тридцати человек, из которых двадцать — студенты или студентки.
Лагерь был на холме, под холмом текла речка. В воду надо было либо отважно сигать, либо осторожно сползать, цепляясь за корни. С другой стороны холма тянулся болотистый луг, а за ним, километрах в пяти — деревушка. Оттуда иногда доносился собачий лай и сиплый крик петухов. На макушке холма росла рощица берез и орешника, там и были разбиты жилые палатки и десяток полиэтиленовых навесов самого разного содержания, от туалетного до кухонного, и даже научного — в одном, под названием «керамичка», разбирали археологические находки, в другом по ночам что-то задумчиво чертил на ватмане Гун. Место в целом было живописное, ласкало глаз.
Но главным для Нама, конечно, была научная часть. Все-таки, его первая настоящая экспедиция. Из объяснений Гуна он понял, что в ямах сразу под рощицей и на лугу лежат археологические сокровища, принадлежавшие древним угро-финнам. Гун уточнил:
— Хотя великий археолог Бадер называет их финно-уграми, я предпочитаю — «угро-финны». Понимаете? Но даже финно-угры лучше, чем «меря». Никогда не называйте их меря, молодой человек. Это неправильно.
Никита кивнул.
По словам Гуна, угро-финны жили здесь, на холме, очень долго, века с пятого по пятнадцатый. Очень упорные оказались. Сперва они тут были одни, потом рядом возникли славянские племена. Потом пришли русские, со своими князьями и даже царями, завели политику и поборы, а угро-финны все куковали на холмике и били рыбу гарпунами. Впрочем, Нам быстро уяснил самое главное: кто бы они ни были, угро-финны или финно-угры, они жили на редкость прижимисто и экономно. Оставлять для археологов будущего им было практически нечего, кроме недогрызенных костей, бронзового или железного лома, и обломков керамики. Главная археологическая надежда была на так называемые «орнитоморфные фигурки», или «уточек». В первые раскопочные сезоны они шли очень густо, самые разные, бронзовые, костяные и керамические. Угро-финны уток весьма уважали, видя в них существ, вхожих в три мира сразу, земной, небесный и водный. Также они полагали, что утки приносят им счастье. Такого же мнения придерживались археологи: без уточек нет удачи. Пока не вылезет хоть одна уточка, надеяться на другие значимые находки не стоит. И, конечно, в этом сезоне не одной уточки еще не было.
Богатству открытий сильно мешало и то обстоятельство, что холм в начале двадцатого века облюбовали для своего лагеря военнопленные из Австро-Венгрии. Археологи фамильярно называли их «австрияками» и винили во всех своих неудачах. Австрияки, и правду сказать, обладали неуемной энергией. Они пробили археологические слои в сотне мест, когда коллективно вкапывали опоры для бараков и рыли хозяйственные ямы. Кроме того, бедные военнопленные поодиночке тоже вгрызались в захоронения угро-финнов, ища драгметаллы, чтобы обменять их на хлеб — и, судя по всему, немало в том преуспели, пока их не сбагрили обратно на родину уже советские власти.
В общем, наука пока буксовала. Нам растил дальше мозоли, бегал на речку купаться, а на луг — валяться в траве, участвовал в наиболее безопасных затеях Сергуньчика, но серьезной археологии так и не вкусил. Здесь, среди «штуков пука», ночного лая из далекой деревни и неумелого бренчания на гитаре она пристыжено умолкала. И на первых порах Нама это устраивало: он обживался. В «керамичку» не совался, журналистку ни о чем не расспрашивал, а глуховатым начальником восхищался на расстоянии, так как побаивался. В отсутствие «уточек» Гун уныло перебирал крошащиеся, похожие на пемзу для пяток ломти зелено-бурого металла.
Все стало меняться, когда зарядили дожди. Собственно, шли они около недели, круглые сутки. На это время прекратились раскопочные работы, хотя студентки в «керамичке», подоткнув ее полиэтиленом со всех сторон, возились по-прежнему, а Гун теперь чертил и днем тоже, при свете лампы. Палатки протекали, пахли школьной раздевалкой, все вещи были мокрые и холодные, по ночам археологи мерзли и согревались, кто как и чем мог.
При этом становилось все скучней и скучней. Большинство шуток теперь касалось только еды и других житейских, простодушных вещей, как будто археологи вернулись на уровень австрияков.
— Тебе компот или простоквашу? — спрашивал один студент у другого.
— Простоквашу.
— Тогда без компота. Нельзя молится двум богам! — говорил первый с восторгом.
— А что, есть бог компота и бог простокваши?
— А как же! Компотный — он такой мужик с нечесаной бородой, потный немножко, а простоквашный — простой, но квакает.
— Ком-потный. Вроде как коммунистически потный?
Все настороженно умолкали. Тогда многие ждали «стукачей».
А потом река, соединившись с дождевыми канавками, пробила себе через луг параллельное русло, и лагерь стал островом. В первый день это заметил только Сергунька, который много времени тратил на отслеживание возможностей для приключений. Вечером он сказал Наму:
— Мы теперь робинзоны! Будем охотиться.
«Атлет всех котлет» откликнулся на замысел сына брезгливым негодованием. Это, видимо, был плевок в его профессиональную репутацию. Но последствия наводнения действительно сказались на рационе. Раньше каждое утро приезжал из деревни дедок на телеге — он вез серый хлеб и бидон молока, которое скисало еще до того, как бидон открывали. Иногда, когда были в сельмаге, и когда о них просили студентки — какие-нибудь ириски. Ну, лук, морковь или зелень. Теперь они остались и без простокваши, и без творога, в сырости и холоде, практически без костра, и для повара наступили черные дни. Студенты бродили по острову в свитерах под кусками полиэтилена, иногда наоборот раздевались, переплывали разлив, и, не найдя что делать на том берегу, возвращались. Идти пешком до деревни в одних мокрых плавках им было лень.
Потом дождь закончился, но копать по-прежнему было нельзя, и островное положение сохранялось. Каждый день Сергуньчик грозил Наму охотой, и предлагал на пробу новые добытые яства: червяков, улиток, лягушку и дохлого крота. Наконец, Нам не выдержал и согласился: пора убить серьезную дичь. Сергуньчик вырезал лук и стрелы из орешника.
В этот день из деревни на противоположный берег приехал на мотоцикле пьяный милиционер, который уже давно подкапывался к экспедиции. Ему все время казалось, что пришлые москвичи вывозят к себе местное золото.
Он слез с мотоцикла, встал напротив лагеря археологов и начал что-то орать. Вежливый Гун честно проинформировал его надтреснутым голосом, что ничего не слышит. Тогда милиционер вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Его терпению пришел конец. Все археологи, кроме Гуна, вздрогнули и кое-кто завизжал. Как был, в форме и с пистолетом, милиционер бросился форсировать новое русло. Оно было мелкое, но болотистое. Поэтому он несколько раз падал, его засасывало, он пугался, брел шатаясь и судорожно размахивая руками, и дошел уже протрезвевшим. В лагерь, на вершину холма, он приполз очень грязный, смирный и грустный, аккуратно уложил пистолет в промокшую кобуру и долго сушился у костра, при этом заискивающе глядя в лицо Гуну. Студентки косились на него неприязненно.
Узнав, что им не подвозят свежих продуктов, милиционер возмутился. Он, как крупный начальник, стал недовольно кричать в сторону деревни, озирать разлив и хозяйственно бормотать: «здесь брод устроим… гати положим… я так сказал». Потом он уплыл восвояси на надувном матрасе одного из студентов. Больше его никто не видел. Ходили слухи, что потонул, бедолага, уже на другой, настоящей реке, или что его зарезали лихие люди.
А на следующий день Сергунька разбудил Нама раньше обычного и затряс перед лицом черной тряпкой. Нам присмотрелся и понял, что это ворона. Дохлая. Со следами запекшейся крови.
— Я уже и костер развел. В стороне, чтобы «этот» не лез. А ты все дрыхнешь и дрыхнешь.
Жарить он решил по-индейскому методу: обмазал несчастную птицу глиной, сообщив, что так ее не надо ощипывать — и положил в самый центр костра.
Нам пригорюнился. Сергунька гордо молчал минут двадцать, поминутно теребя глиняный комок большой палкой. Рассказал только, что попал в ворону с первого разе, и что пробил ее стрелой насквозь. Нам заподозрил, что ворона была дохлая изначально.
Наконец, глиняный комок был признан готовым к употреблению.
— Вот, учись! — сказал Сергуньчик и стал аккуратно отковыривать ножиком припекшуюся глину. — Это тоже археология, а. Ведь мы тоже все ценное, когда находим, оно тоже в земле. Главно дело правильно очистить! А?
С этим Нам согласился.
— Будешь есть или не будешь? Не ссы в компот!
Нам покачал головой. Все перья под глиной остались в целостности и сохранности. Да и голова тоже сердито торчала, с клювом. Видно было, что она недоумевала и даже переживала по поводу того, что с ней случилось.
— Ты ссыкло! — определил Сергунька, впился зубами в ворону, вырвал клок перьев, сплюнул, вгрызся поглубже и что-то торжественно пожевал.
Потом гордо ушел.
А Нам остался, очень злой на себя, на Сергуньку, а особенно — на ворону. Могла она как-нибудь посильнее пожариться, нет? Он легонько ткнул ее — Сергуньчик оставил, возможно, в надежде, что Нам исправиться и осмелеет — носком кеда. Отвратительно мягкая. Нам еще подумал, что вот, все ждали уточек древних угро-финнов, а ему лично досталась почти современная, несчастная русская ворона.
И весь день эта ворона так ярко ему представлялась, что он и макаронами завтракать не стал. А работы между тем возобновились, сопровождаемые вычерпыванием воды. На раскопе Нам только о вороне и думал. Даже ворчал:
— Археология… Главно дело — очистить! Как ворону.
Его чуть-чуть утешало, что Сергунька, по сути, был поваренком, а он, Нам, практически археологом. И тут он поддел лопатой комок земли, из которого торчало что-то округлое, возможно — червяк. Выглядело отвратительно, почти как запеченная ворона.
— Гадина! — триумфально проорал Нам и рубанул по комку со всей дури, как дядя учил. Комок рассыпался. На земле лежали две дужки, и каждая блестела на срезе белыми капельками, яркими, как ртуть в термометре. Две одинаковые половинки кольца. Древнего кольца угро-финнов. Разрубленного ни кем-то, а Намом.
И серебряного, как определил кто-то опытный, подлетевший на его яростный вопль. Гун тоже откуда-то взялся.
Нам растерянно и шумно дышал.
— Зачем ты разрубил? — спросил его кто-то опытный, бережно прикладывая друг к дружке половинки кольца. — Это находка. Это лучше, чем уточка!
Нам пожал плечами. А Гун посмотрел на него с огромной обидой, даже слезы под очками блеснули. А еще он, по-прежнему ничего не говоря, поднес палец к виску и покрутил. Нам это запомнил. Попробуй забудь про такое в твой первый сезон!
Сергунька с ним не разговаривал целых два дня.
Но потом все забылось, и дождь, и ворона, и даже кольцо, ибо древние угро-финны, наконец-то, расщедрились. Почти ежедневно из земли вылезало что-нибудь ценное и интересное: то кинжал, то костяная расческа, то шумящие подвески и привески в виде крошечных бутылочек и колокольчиков, но главное, бронзовые фигурки: «уточки», «коники» и даже один «конь на змее». «Конь на змее» как будто выскакал из «Песни о вещем Олеге», только без Олега. Были даже привески с утиными лапками.
В конечном счете, сезон оказался очень богатым. Нам остался доволен своим первым опытом в научной археологии. Ведь то кольцо он сначала нашел, а только потом разрубил. И Гун больше не крутил пальцем у виска, а, разбирая находки по вечерам, восторженно крякал на весь лагерь. До лихого удара лопатой никому больше не было дела.
А Сергуньчик, когда опять стал разговаривать с Намом, торжественно объявил:
— Ты понял, да? Это ворона моя, ворона удачу нам принесла, а не уточки. А ты ее есть не хотел!