Вернуться на предыдущую страницу

No. 4 (33), 2012

   

Короткая проза


Татьяна ТАЛАНКИНА



ИГОЛКИ В ГЛАЗАХ, В ГОРЛЕ, ПОД ЯЗЫКОМ
 
* * *

Одиночество особенно остро режет мою душу в обществе людей. В какой-то момент приходит осознание, что различия между мной и другими стали похожи на разлом тектонических плит, который только расширяется, освобождая место для будущего океана, где утонет любой, самый крепкий корабль.
Я отчаянно, словно животное в горящем лесу, мечусь в поисках кого-то, кто разделил бы со мной яды моих обид, отпил бы моей желчи, облегчив мои муки, не разглядывая меня как забавное насекомое, удивляясь моим уродствам. Я ищу холодной воды адекватности, но нахожу только хаос, абсурд, невежество. Я смотрю на людей, говорю с ними, я иду им навстречу, не пряча камня за спиной, я показываю открытые ладони. Я отправляю в океан корабли, груженные самым ценным, что есть у меня, в надежде, что они вернутся с добрыми вестями, привезут диковинные изобретения, причудливые наряды, яркие искры безделушек. Я жду историй матросов о гордых заморских женщинах, мудрых царях, великих воинах и справедливых судьях. Но фрегаты возвращаются с оборванными парусами, или не возвращаются вовсе. Никому не нужны мои дары. Капитаны говорят о пустых бесплодных землях, изъеденных сухими ветрами и разграбленных в погоне за легкой наживой, говорят об упадке и глупости, алчности и мелочности, уродстве, проросшем изнутри наружу и обвившем своими узловатыми корнями все, что видно глазу.
Тогда я велю возводить стены, чтобы цепкие сорняки не пробрались в мое царство.



* * *

Хочу ехать в последнем поезде метро, наблюдая, как в тоннеле струятся рядом с вагоном пыльные серые трубы и провода. Проезжая пустые платформы открытых станций, мельком увидеть уборщицу с тем странным агрегатом для мытья полов, что так пугал в детстве. На вокзал. Сесть в пустую электричку с мерцающими желтыми лампами и пустой банкой, катающейся по полу. Растянуться по деревянной, покрытой лаком скамейке. Смотреть через тепло вагона в иссиня-черную ночь за окном. Чтоб проносились мимо черные силуэты деревьев. Чтоб качало вагон из стороны в сторону и сквозь музыку плеера было слышно, как перестукивают колеса. Проехать через мост, под которым нефтью переливается вода. С холма видеть дорогу и дальний свет одинокой машины, святящий ярче уставших придорожных фонарей, оберегающих путников посереди бесконечности невозделанных полей.

И чтобы обязательно был конец августа или уже сентябрь. Выйти неважно где на платформу, накинуть куртку. Вдохнуть мокрый воздух. Ощутить, как от влажности волосы своенравно начинают пушиться, изгибаться, сворачиваться завитками. Лечь в траву промеж поющих кузнечиков, ощутить траву, стать травой. Острой, сочной, сильной, зелеными стрелами стремящейся в черноту неба, сбрызнутую молоком звезд. Стать землей, рыхлой, изрытой червями, прохладной, плодородной, дарующей жизнь. Перегнить с желтыми листьями к октябрю, схоронить в своих недрах тепло, пронести невредимым через зиму, чтобы возродиться весной, отдать всю себя. Стать домом для крота, пищей мышонка, убежищем жука, дать отдых резным крыльям бабочки и неугомонным ножкам муравья. Стать полезней миллионов.



* * *

Еще я иногда, украдкой, трогаю в метро одежду других людей, мне интересно, какая она на ощупь. Особенно если она из меха или вельвета. Ммм... люблю зиму за мохнатые воротники... Если толпа плотная и сосредоточена только на мерном шагании плечом к плечу, сумка к сумке, могу запустить пальцы глубоко в мех и подержать там немного. Если людей вокруг мало, то я только легонько касаюсь краешков ворсинок подушечками указательного и среднего. И пальцы мои в такие моменты улыбаются. И я улыбаюсь вместе с ними. И не позволяю себе полностью окунуться в этот кинестетический рай, потому как могу же быть пойманной. А это не дело. Не пристало серьезным взрослым людям без спроса трогать друг друга. Особенно на глазах у детей и почтенных дам позднесреднего возраста. Они ведь готовы сделать из моего уютного ощущенческого мирка форменный ад, населенный ярко-красными прилагательными, звонкими императивами, винительными падежами, взмахами рук, маленькими раскаленными молниями из глаз, и все это эхом обвинений несется еще годов из шестидесятых. А я не терплю запаха нафталина. Мне от него на улицу хочется.



* * *

Я подсознательно стараюсь уничтожить квартиру, в которой живу. А может, это она пытается выжить меня. За пять месяцев, что я тут, случился потоп, пожар и взрыв. Из мелкого — было разбито два телефона, окно, посуда. В общем, контакта у нас нет. Спать с открытой комнатной дверью мне просто страшно. В проем виден коридор, ведущий в кухню, и край большого зеркала в прихожей. А еще турник, угол холодильника и иногда, в солнечную погоду, далекий кухонный стол в окружении стульев. Мне кажется, что и коридор, и зеркало, и турник настроены враждебно по отношению ко мне. Но пока они почему-то бездействуют. Холодильник точно на моей стороне — у него внутри защитный тотем. Стульев и стола я тоже не боюсь — вход в кухню охраняет трехлитровая банка соленых помидоров, которые еще тренер закатывал. Она, если что, примет удар на себя.
Если закрыть дверь и выключить свет, то сквозь спанчбобовое полотенце, висящее на двери поверх стеклянных вставок, бывают видны какие-то отблески. Подозреваю, что это перемигиваются стальными бликами турник и зеркало, не подозревая, что я наблюдаю за ними.



* * *

Будучи гусеницей, проглотила, не прожевывая, десяток интересных людей. Надкусила, в надежде, несколько сотен неинтересных. Впитала полтонны книг, через глаза влились тысячи часов событий и дюжина телепередач. Пролистала километр вешалок с одеждой. Все это наполняло жизнью изумрудную мякоть тела, текло по капиллярам, просвечивая сквозь тонкую упругую кожу.
Весной размякли улицы, оставляя на зеленых боках белесые щиплющие разводы. Зашелестели вокруг блузки с воланами и страницы ежемесячных отчетов, слова-паразиты и лукавые приветствия с привкусом сигарет, замелькали события яркими фантиками, сливаясь в аляповатую пресную кашу.
Из всего этого плету себе кокон. Одежду не меняю несколько недель — пусть прирастет к телу. Подолгу хожу. Туда и обратно. Из кухни в комнату, через кишку коридора. Стою в центре гостиной, потом у окна, потом снова в центре. Смотрю в пол. Сквозь пол. Ищу, где прикрепиться.



* * *

Возвращаться иногда очень здорово. Особенно когда солнце, но не жарко. Натертые ноги ждут смены обуви, спина — привычной диванной пружины. Глазам, естественно, возвращаться не охота, но тут уж ничего не поделаешь — их всего двое и в данном случае это меньшинство. Еще есть пальцы — эти из равнодушных. Цепляться можно за что угодно и где угодно. Нос мучается, силясь уловить как можно скорее сырой, с примесью типографской краски, запах подъезда.
Дорога домой короче или длиннее? Две остановки от вокзала, пять минут пешком. Левое плечо ненавидит командировки, особенно те, что длиннее трех дней, когда для удобства ног берется вторая пара обуви. Пар изо рта, холодное солнце на щеке. Утренний воздух — квинтэссенция свежести, сотней влажных иголок щекочет нос. Губы сами собой растягиваются в улыбке, давай зубам редкую возможность увидеть заспанные лица студентов и похмельные, гиперимированные морды рабочих. Ногам легче и легче, шаг за шагом, метр за метром. Кажется, быстрее идти невозможно, Плечо отупело от боли и наконец то молчит. Пальцы складываются в привычной комбинации. Щелчок. Пять этажей без лифта, бегом через одну. Ключ. Стон двери. Запах старости, сырости, кошатины, еды из самых дешевых продуктов. Мало света, скрип досок под ногами, скелеты велосипедов, дырки от моли.
Только возвращаясь, понимаю каждый раз: ненавижу это место.
Мир в мире. Королевство посреди болота. Город — пленник, вечно в осаде. Сквозь щель под дверью сочится тепло. Контраст. Ныряю в уют. Тут могу выдохнуть.
Только вздрагиваю, если война снаружи. Даже если не война, а только намек на войну. Даже если скрип или кашель. Даже если шорох. Особенно если шорох. Любой звук — предвестник вторжения. Хоть такого и не было никогда, боюсь до мурашек. Каждым волоском на руке боюсь. И, кажется, даже уши поворачиваются, как у кота, ловят на шерстинки малейшие признаки чужого. Потому что бежать некуда, стою спиной к стене и улыбаюсь от страха.



* * *

Мужчина лет тридцати. Вижу — занервничал, кусает край губы, теребит пуговицу. Оп! оторвал. Катает между ладоней, потеет струйкой со лба через щеку и под ворот рубашки . Вижу — сдался, бросил пуговицу. Орет, машет руками. В уголке рта пенится слюна с кровью. Требует остановить, выпустить, дать воздуха. Хочет шагнуть по твердой, надежной, а не какой-то там эфемерной, хлипкой, как бы она ни называлась. Одно движение — с треском летят на пол остальные пуговицы. Царапает горло наманикюренными ногтями. Плачет. Слезы текут параллельно поту туда, где раньше был ворот рубашки. Уже беззвучно. Падает на колени. Поднимает лицо, искаженное страхом, шепотом умоляет. Шепот заполняет пространство вокруг, обволакивает, назойливо лезет в уши. И вдруг испаряется — это открылись двери лифта. Первый, выходим, приехали!



* * *

Белорусская трикотажная блузка пятидесятого размера сиротливо весит на вешалке в столовой. На бирке название фирмы-производителя «hope», что переводится как «надежда». Последняя надежда обрести хоть какое-то мимолетное счастье, заключающееся в похотливом мужском взгляде, возлагается на крупный белый горох поверх черного сатина. Вульгарные валаны, обрамляющие глубокое декольте будто кричат «посмотри, прикоснись!» Но не многим хочется прикасаться к плоти, которая сжимается с каждым днем все сильнее, словно улитка в панцире лифчика, ищущая безопасности и уединения. И даже несмотря на явный диссонанс фасона и размера, кофточки, подобные этой, расхватывают, как сырокопченую в послевоенное время. А все потому, что без валанов и гороха рискуешь остаться одна напротив 50 свечек, не помещающихся на поверхности низкокалорийного торта, подаренного заботливыми коллегами с хорошей памятью.



* * *

Состояние на утро после веселой пьянки похоже на кисель. Кисель в теле, в голове, в сердце, в ушах. Слышу, как он хлюпает в кедах, когда я иду по квадратам и прямоугольникам шестой линии. Вижу себя со стороны — я сильно выделяюсь! Еще бы. Плыву, оставляя за собой склизкий след на мостовой. И все бы ничего, ну, мало ли кто налил мне в кеды киселя. Но меня выдает приятное чувство спокойствия и отрешенности, струящееся из глаз. Будто знаю все тайны, все секреты. Будто собрала горсть смыслообразующего изюма — по изюминке из каждой сущности этого мира.
Сижу на скамейке и, разглядывая прохожих, улыбаюсь воспоминаниям вчерашнего вечера. Вид у меня, наверное, такой, будто про каждого из них я знаю какую-то непристойность…



* * *

Иголки в глазах, в горле, под языком. Превращаются в комок, мешают дышать, не дают сглотнуть. Больно, но держусь. Хочется взять большой кухонный нож и резать горло, резать лицо, вырезать сердце, выкинуть. Закопать и забыть, что оно было. Что не мешало думать, верить, решать, врать, принимать, действовать, лицемерить, терпеть, отпускать...



* * *

Это странное ощущение появляется, когда часто бываешь в дороге. Меняешь поезда, самолеты, автобусы. Мелькают гостиничные номера и бутылки с коньяком: 4 звезды, 3 звезды, полное отсутствие звезд. Как будто это уже не ты в дороге, а дорога в тебе. Теряешь связь со своим местом, неожиданно находя свое тело на полке полупустого плацкартного вагона. Я не говорю «связь с домом», потому что имею в виду место, где черпаю энергию. Временами, когда я далеко от него, приходится питаться чем попало — другими людьми, вещами, черным небом, музыкой или тишиной. Но это все не то. И не дает и половины той силы, которую я получаю от своего места. Там я будто останавливаюсь, дышу глубоко и медленно. С каждым вдохом наполняюсь. Через нос, рот, через каждую пору. Когда я там, я вижу, как энергия струится вокруг, обволакивает меня, как бабушкин кисель. Я сливаюсь с ней, теряю границы тела, перестаю чувствовать время...
А сейчас я опять в дороге. Без сил. Без света из глаз. Серая.



* * *

Счастье — это миг, когда замечаешь, как падает лист с клена. Когда луч весеннего солнца согревает щеки. Когда можешь положить голову на плечо, обнять и заплакать.
Босиком по песку, стук колес электрички, идти в такт музыки из плеера... Это просто миг, когда в суете останавливаешься, потому что поймал носом запах из детства. Мамины пироги? Дачный чердак, полный секретов? Яблоня во дворе дома, куда больше не вернешься? Это ощущение, которое заставляет улыбнуться. Искренне, светло и немного грустно. Грустно потому, что этот миг не вернуть. Светло потому, что он был.