А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
Поэтический мастеркласс. Урок третий, анаграмматический
Сергей Бирюков (24.12.03)
Здесь мы вступаем в странную, во многом неизведанную область стиха,
где самые простые вещи вдруг предстают как сложные, где игра языка
выводит, казалось бы, "низкие", "простенькие" формы в область
высокой поэзии, и напротив — неожиданно снижает пафос стиха, изначально
устремленного ввысь.
На самом деле ничего удивительного в таких превращениях нет. Ю.
Н. Тынянов в статье "Стиховые формы Некрасова" блестяще показал,
как из пародии на предшествующий стиль вырастает новый стиль [11:
19 – 22]. В. Тренин и Н. Харджиев в работе "Маяковский и "сатириконская"
поэзия" (кстати, посвященной Тынянову) писали: "В истории искусства
известно много случаев, когда новаторство и комизм тесно переплетаются
между собой" [2: 73]. Авторы ссылались при этом на того же Некрасова
и на немецкого поэта Кристиана Моргенштерна: "Гротескные стихи
Кристиана Моргенштерна ... возникли из игры — из пародии на молитвы
и заклинания тайных мистических ритуалов. Построенные на поэтических
этимологиях, зауми и различных технических трюках, эти стихи через
двадцать лет после своего появления были выдвинуты молодыми немецкими
поэтами как образцы подлинного новаторства" [2: 75].
Но у нас речь пойдет не вообще о таких случаях перемещения акцентов,
а о конкретных превращениях слов. Такие превращения совершаются
в самом языке почти без вмешательства его носителя. Мы знаем,
что в разных языках существуют слова, читающиеся одинаково в обе
стороны (палиндром). Дальше начинаются такие превращения, которые
не обходятся без участия человека. "Скорнение" слов, перетекновение
одного слова в другое, разъединение одного слова на несколько,
соединения слов — все эти операции со словом я называю переразложением.
Обратимся к анаграмме. В "Справочнике лингвистических терминов"
(Д. Э. Розенталъ, М. А. Теленкова, М., 1972)
находим, что анаграмма — "слово или словосочетание, образованное
путем перестановки букв, входящих в состав другого слова"; (ανα
— пере-, через-, γραμμα — буква
[3: 19]. Здесь же приводятся простейшие анаграммы: бук — куб,
горб — гроб, ропот — топор, скала — ласка, сон — нос, ток — кот.
Может быть, такие же примеры, бывшие в большом игровом ходу в
различных учебных заведениях России и Украины в ХVIII и начале
XIX в., привели однокашника Н.В. Гоголя по нежинской гимназии
Платона Лукашевича к чаромантии, своего рода алхимии слова. Знаток
древних и новых языков, Лукашевич пришел к выводу о значимом обратном
чтении слов (корней) одного языка в другом. Известная доля допущения
тут существует, но, говоря современным языком, чаромантия для
Лукашевича — это моделирование, которое в языке во многом строится
на допущениях.
Николай Остолопов в статье "Анаграмма", помещенной в его "Словаре
древней и новой поэзии" (СПб., 1821), замечал: "Из вопроса, сделанного
Пилатом Иисусу Христу: quid est veritas? (что есть истина), выходит:
est vir qui adest (муж здесь стоящий)".
Известно, что анаграммами занимался выдающийся лингвист Фердинанд
де Соссюр. По поводу заметок де Соссюра Вяч. Вс. Иванов писал:
"Принцип анаграмм он стал считать едва ли не основным для ранних
поэтических текстов на древних индоевропейских языках..."; он
специально отмечал внимание лингвиста "к двусторонней природе
знака, раскрывающейся всего отчетливей в поэтическом тексте" [4:
635–636]. Иной поворот этой темы предложил В.П. Григорьев. Отмечая
"удивительные пересечения" между поэзией и наукой о ней, он писал:
"К 1909 году Ф. де Соссюр, после нескольких лет усиленных занятий
анаграммами в поэзии на древних индоевропейских языках, почти
разуверился в том, что занимавший его объект — истинный, что поэты
древности сознательно использовали прием подбора слов текста в
зависимости от звукового состава ключевого слова... Но как раз
в 1908 г., на другом конце Европы, состоялся поэтический дебют
Хлебникова, с именем которого в русской поэзии связано интенсивное
распространение особого типа анаграмматических построений — различных
способов паронимической аттракции" [5: 251]. Нам еще предстоит
обращаться к явлению паронимии, с легкой руки В. П. Григорьева
и его сподвижников получившей наконец достойное отражение в научной
литературе [6]. А пока еще одна цитата из В.П. Григорьева: "Любопытно,
что из XX века И. Сельвинский ... увидел в названии Евгений
Онегин “полуперевертень” (ген-нег)". Но сам Григорьев
полагает, что "метатеза в Евгений Онегин остается на уровне глубокого
звукового повтора", и противопоставляет этой метатезе анаграмму
другого типа — голос-Логос у Л. Мартынова [5:
270].
Б. М. Эйхенбаум в 1921 году в своей фундаментальной работе "Мелодика
русского лирического стиха", анализируя стихи Фета, писал: "Звуковая
корреспонденция "вечернем-черная" влияет на самые значения этих
слов, так что они сближаются, становясь как бы синонимами" [7:
478]. В 1979 году В. П. Григорьев говорит о "поэтической семантизации
... близкозучных слов в стихотворной речи" [5: 253] и определяет
это напряжение как "паронимический взрыв" в русской поэзии XX
в. Об этом же писал на шесть десятилетий раньше О. М. Брик: "...Элементы
образного и звукового творчества существуют одновременно, а каждое
отдельное произведение — равнодействующая этих двух разнородных
поэтических устремлений.
Любопытный пример такого "равнодействия" представляет себя русская
народная загадка "Черный конь прыгает в огонь; (решение: кочерга).
Если разбить звуковой комплекс "кочерга на части: "ко", "чер",
"га", то обнаружится, что все они полностый вошли в выражение
"Черный конь прыгает в огонь", являющееся, следовательно, не только
образным описанием предмета, но полной парафразой звуков его наименования"
[8: 59]. Паронимический анализ поэзии XIX в., который предпринимает
Брик после такого шуточного зачина, позволяет ему сделать нешуточный
вывод: "...Созвучья не только эвфонический придаток, но и результат
самостоятельного поэтического устремленья". Когда зародилось это
"поэтическое устремленье", сказать трудно. Во всяком случае, уже
название "Песни песней" на иврите звучит как "Шир хаширин". Р.
Якобсон отмечает семантичность "парономазии" у такого древнерусского
автора, как Авраамий Палицын, рассматривая его "Скорбь побиваемых
у дров": "Брате, начальный вокатив всего абзаца,
пробуждает вереницу четких парономазий в его заключительной части:
Се не брашно строится... братия же брати обрыдаху глаголюще:
“о утроба матере нашея!”" [9: 143].
Фактически понимание всеобщей созвучности (сородственности) всего
со всем постоянно коренится в подсознании и, в зависимости от
веяний времени, выходит на поверхность то в виде каламбура, то
в виде чеканной строки "скорбения" или воспевания.
Однако созвучия дают не только смысловые объединения, но и разъединения.
Поэты эпохи барокко часто строили свои стихи на контрасте смысла.
Исследователь поэтики русского барокко Л. И. Сазонова пишет о
Евфимии Чудовском: "Поэт сталкивает слова, близкие по звучанию,
но разные по значению: призираем — презираем, мир — мирро, манна
— обмана" [10: 57].
Наиболее же контрастными созвучными словами следует признать,
очевидно, анаграммы. На противоположность значений анаграмматических
слов указывал В. Хлебников, выписывая слова в такой последовательности:
Анаграммы возникали у Хлебникова и как частный случай палиндрома,
внутри строки. В поэме "Разин" мы находим большое количество таких
слов: див-вид, лепет-тепел, ветел-летев, косо-осок, топор-ропот,
гор-рог. Иногда анаграммированные слова разделены третьим
словом: "Плот невень толп". Как в свое время для Платона Лукашевича,
для Хлебникова важно, что слово в обратном прочтении дает другой
смысл, что оно дает иной смысл в своем рассечении (кол
о кол). В любом случае, при чтении возникает несколько
смыслов. И если палиндром уравнивает, объективирует общую картину
в силу относительной одинаковости хода в обе стороны, то анаграмма
разрушает это равновесие. Хлебникову важно также, что в словах
уже содержатся другие слова, которые выявляются при обратном чтении,
например, в слове переполох содержится холоп,
напал — лап, кумачем — мечам, барином
— два слова — мани и раб.
В стихотворении "Пен пан" наряду с палиндромическими, омонимическими
и составными рифмами есть и анаграмматическая: о бесе
— о себе. Весьма ощутимо анаграмматическое (и
паронимическое) напряжение слов пне — пен, осколки — сколько.
Но Хлебников сделал столько открытий в области превращения слова,
что эти можно признать для него периферическими (12). Другое —
Давид Бурлюк, с его пристрастием к нарочитому, выпирающему приему.
В стихотворении "Борода" он активизирует анаграммирование, борода
у него превращается в а добр?, нет зол
— в тень лоз, порок — в короп-а,
а затем в порк-у, кус — в сук,
розги — во взор, слово взорвались
контрастно соотносится со словосочетанием солов взор.
В целом стихотворение оказывается пронизанным играющими, превращающимися
словами настолько, что слишком прямолинейная концовка как бы приглушается.
Уже в наши дни к анаграммам обращается поэт Дмитрий Авалиани.
Блистательный палиндромист, он и здесь добивается великолепных
результатов. Как и в его палиндромических произведениях, рациональное
решение поэтической задачи только усиливает мощность стиха:
Каждый может проверить звукобуквенное соответствие слов. Думаю,
неточности здесь не нашел бы и сам Лудовико Ариосто (в русской
традиции — Ариост), писавший на латыни и итальянском в конце XV
— начале XVI в.
Более двадцати лет работают с анаграмматическим стихом Елена Кацюба
и Константин Кедров. Их поиски базируются на философском и филологическом
анализе произведений как близких, так и далеких предшественников,
вплоть до эзотерических текстов гностиков. Константин Кедров последовательно
разрабатывает поэтико-философские основания поэтического континуума.
Важнейшим следует признать усиленно закрепляемый им термин "выворачивание".
Этот термин потенциально обладает широчайшим спектром, в конкретном
же случае он лигитимизирует словесную комбинаторику, множественные
поэтические "операции" по переразложению слова.
Свои пути в комбинаторной поэтической технике нашли Анна Альчук,
Валерий Шерстяной, Александр Федулов, Елена Сазина, Бернхард Замес.
Все эти поиски объединяет обращение к древней форме плетения словес,
"слововарево", если воспользоваться названием одной из книг А.
Альчук.
Но обратимся снова вспять, к отголоскам барокко в первой половине
XVIII века. "Искусственный" стих к этому времени уже значительно
упростился, хотя силлабика была еще прочна. Знаменитая "реформа
Тредиаковского" только начиналась.
В 30-е годы Михаил Собакин пишет стихотворение "Выслушав мой вопРОС,
СИЯюща в свете...", отражающее военные события 1735 – 1736 годов. В
этих стихах он использует не очень сложные приемы: соединение
фрагментов стоящих рядом слов в новое (вопРОС СИЯюща; поКРЫ Мраком;
изосТРИТЦА Тоя), вычленение из одного слова другого (увенчАННА),
соединение двух односложных слов (СЕ МОЙ) и т.д. Такие приемы
не являлись новинкой, но Собакин блестяще использовал их в одическом
стиле. Сходным приемом воспользовался в начале следующего века
Г. Р. Державин, разъединив имена
На поле он и Бог
рати он .
В XX в. гигантский толчок к новым соединениям и переразложениям
слов дал Велимир Хлебников. Некоторые примеры были приведены выше.
В случае с Хлебниковым у нас есть возможность обратиться к работам
ученых разных стран, а в России в первую очередь к книгам В. П.
Григорьева [13]. Словотворческая лаборатория Хлебникова представлена
в них со всей основательностью и яркостью. Впрочем, отметим здесь
en passant два случая, сходных с теми, что мы видели у Собакина
и Державина. Во-первых, это прочтение фамилии "Синяковы" в названии
поэмы "Синие оковы" [14: 33]. Во вторых, это автокомментарий Хлебникова
к стихотворению "Кузнечик": "Крылышкуя и т. д. потому прекрасно,
что в нем, как в коне Трои, сидит слово ушкуй (разбойник). "Крылышкуя"
скрыл ушкуя деревянный конь" [15: 194]. Нет оснований не доверять
автору, но слово "Крылышкуя" имеет столь определенную семантическую
окраску, что поднять из его глубин другое слово, вдобавок с еле
различимым значением, под силу только самому автору. Или пристальному
читателю. В частности, немало интересных анаграмматических построений
в произведениях Хлебникова обнаруживает А. Е. Парнис. Всегда есть,
конечно, опасность вчитывания, но порой обнаруживаются вещи поразительные.
Например, недавно поэт Александр Федулов, разбирая стихи Пушкина
в связи с его судьбой, уловил слово "анчар" в фамилии "Гончарова".
Федулов рассматривает это фонетическое совпадение как диктат судьбы.
Однако новый этап обостренной работы с элементами слова начали
авангардисты.
Почти все поэты, связанные с футуризмом, пробовали слово на изгиб,
на излом, на разрыв. Так, Неол Рубин в 1915 году выпустил книгу
с длинным названием "Дум-дум. Стихомонстрэллы. Разрывные слова
дум-дум. Романэски", в которой действительно есть разрывные слова.
Например, он разрывает слово графиня и вставляет
в него слово стройно, получается гра-стройно-финя.
Наша современница Ры Никонова, добиваясь эффекта заумности, пользуется
сходным приемом, который называет "переплетением":
В связи с этими примерами самое время вспомнить "сдвигологию" Алексея Крученых. Понятие сдвига или стыка известно давно [16: 254, 289], это — неудачное сочетание звуков двух стоящих рядом слов; в результате такого сочетания могут образовываться новые слова. Классический пример из Пушкина: "слыхали львы" ("Слыхали ль вы за рощей глас ночной..."). Подобных примеров Крученых в своей "Сдвигологии русского стиха" (тоненькой книжице 1922 году) набрал много. Порицая авторов, он сделал неожиданный вывод, впрочем, весьма характерный для футуристической практики. Кратко его можно представить так: сдвиг — ошибка, но если эта ошибка осознана, то ее можно поставить на службу творчеству. Таким образом сдвиг становится приемом, имеющим значение в образовании неологизмов, заумных слов и т. д. "Пырнет ногою важурные сердца..." — приводит пример Крученых, и далее пишет: "Слово "важурные" написано нарочно слитно, дабы подчеркнуть, что в данном случае сдвиг умышлен и желателен..." [17: 47]. Затем он переходит к "сдвиго-образу", сдвигу синтаксиса и сдвигу композиции, т.е. по сути дела переводит это явление из фонетико-графической сферы, чисто "формальной", в содержательную. Это не было новостью и для древнерусских авторов. Вот пример из Епифания Премудрого: "...Пророка ли яко пророческая пророчения протолковал еси и гадания пророк уяснил еси... яко пророк им был еси... апостола ли тя именую, яко апостольское дело сътворил еси и равно апостолом... столпом апостольским последуя..." Чешская исследовательница С. Матхаузерова, приводя этот пример из Епифания, пишет: "Не на пустом месте выросли "самовитые" стихи В. Хлебникова — его всемирно известное "Заклятие смехом"" [18: 283]. Сопоставляя древнерусские и авангардные приемы работы сo словом, Матхаузерова пишет: ""Словоизвитие" и "самовитое слово" это не статические звуковые пятна, украшающие текст извне, а динамические экстракты, постигающие смысл структуры знака и содержания" [18: 284].
"Словоизвитие", "извитие словес", "плетение словес" — весьма характерный прием древнерусской литературы — "дремало" около трех веков, чтобы вспыхнуть с неожиданной силой в XX веке. Будущие исследования покажут, в какой мере осознавалась эта связь российским авангардом. Во всяком случае, обращая внимание на "словостроки" Василиска Гнедова, владевшего, по его признанию, "ежеминутно 800000000001 квадратных слов" [19: 358]; следует сказать, что свои стихи, состоящие из "словостроков", он помечал иногда датами по Рождеству Христову, может быть, тем самым отсылая к традиции. Тонкий аналитик творчества Гнедова Сергей Сигей, учитывая связь этих стихов со старославянскими текстами, где слова писались слитно, и только титла обозначали концы и начала слов, подчеркивает принципиальное отличие стихов Гнедова от произведений древнерусской словесности — возведение способа письма в "поэтехнический прием": "Строй-единицей здания текста оказалось не слово, а строка, понимаемая первозданной магмой, нечленимой и протяженной. Угадываемые слова даны в длительности, сплаве"[19: 155].
Обратимся снова к современности. Новое поэтическое движение, зародившееся еще в 50-е годы и набравшее силу к 80-м годам, самым активным образом обращается к различным типам анаграмм. Настало, очевидно, время осознанного синтеза всех трех периодов переразложения слова.
Один из тех, кто устремлен к такому синтезу — Александр Горнон. Определяя движение слова в поэтике Горнона как движение от "сдвига" к "морфемной волне", Борис Шифрин пишет: "С одной стороны — эстетика идеально получившегося фокуса: части так прилажены друг к другу, что и шва не заметить, с другой — шарада, погружающая нас в мир речевой спонтанности. Безобидность склеивания (разламывания) кажущаяся. Растет странность, деформированность, возникают обрывки, фантомы, пришельцы... потому что становится заметна — крупным планом — сама субстанция речепотока" [20: 33]. По верному замечанию Б. Шифрина, благодаря "морфемной волне" корень слова лишается преимущества перед другими морфемами [20: 34].
Горнон чувствует себя в слове, как рыба в воде, он плывет в нем легко и свободно, но в то же время это плавание по определенным правилам, конструктивное. Поэзия возникает именно вопреки обычной установке на поэтичность, но не методом контраста, характерного для антиэстетизма, а методом сплавления слов из разных речевых пластов. Визуальный характер стихов Горнона очевиден, наглядность ломки строки и слова — необходимое условие. Но Горнон идет дальше, он создает своего рода стихокартины, ведь "морфема... почти проступает вещью" [20:34]. Очень значима в этих стихах фонетика, обостряемая чтением вслух.
Если Горнон находит стыки смыслов в объединении слов (кажется, только поле страницы удерживает его от развертывания строки в бесконечность), то Генрих Худяков неутомимо рассекает слова до одной-двух букв:
Слова как бы раскатываются горошинами. В каждой горошине свой
смысл, чаще всего скрытый при обычной (легатной) записи слова.
Обрывки слова складываются и в знакомую матрицу, но это происходит
после того, как эти осколки вдоволь наокликают друг друга, вдоволь
натешатся своей внезапно обретенной свободой (по воле поэта!).
Независимо от спазматических перекусов слова у Г. Худякова возник
"ребризм" Ры Никоновой, "т.е. членение слова на рядом существующие
куски" [21: 25]:
Можно подумать, что это уже предел разложения слова. Но слово
может жить даже без начала и конца, угадываясь лишь по тому, что
останется:
Литература
Михаил Собакин
Гаврила Державин
На Багратиона
(конец 1805 или начало 1806)
Владимир Маяковский
Исчерпывающая картина весны
(1913)
Мы
(1913)
Велимир Хлебников
Пен Пан
(конец 1915)
Давид Бурлюк
Борода
Неол Рубин
Кинема 1
Преступление 2
Всеволод Некрасов
* * *
* * *
Вилен Барский
о ужас
то да сё
танка
хокку
Ян Сатуновский
* * *
20 декабря 1965
Кирилл Ковальджи
Сонет с анаграммами
Станислав Лакоба
Из цикла "Утро"
<3>
Дмитрий Авалиани
Памяти Велимира
вольного астраханца
* * *
* * *
Константин Кедров
Допотопное Евангелие
Ной Ноя
ПРО-ЛОГос-ГОЛос
Евгений Даенин
Потопа топот – топота потоп
Сергей Бирюков
* * *
В СКОБКАХ
ТРИ ФАМИЛИИ
Борис Фальков
Вариации "Ориенталь"
(на тему: Иран = ШРХОА)
Валерий Шерстяной
Примечание: В архиве автора не сохранилось. Извлечено из архива "Оперативный контроль над личностью. Футурист" Министерства государственной безопасности ГДР, Берлин 1983 – 1986 года. Том 1. С. 52 – 53. Александр Арфеев
Вол-окно
Борис Констриктор
Александр Федулов
дРоБи
Анна Альчук
* * *
посв. Велимиру Хлебникову
* * *
Елена Сазина
* * *
Бернхард Замес
1 С разрывными словами (примеч.
Н. Рубина).
2 С разрывными словами (примеч.
Н. Рубина).
|