А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Александр ЧЕРНОВ — поэт, член Союза российских писателей, один из авторов издания "Русская поэзия. ХХ век. Антология" и многих других антологий и альманахов. Недавно состоялись публикации объемных подборок его стихотворений в московской литературной периодике, в таких изданиях, как "Вестник Европы", "Журнал Поэтов", "Родомысл", "Сетевая поэзия", а также в киевском литературном ежемесячнике "Радуга".

 

* * *

Люблю в атласе и в ажуре
ветхозаветный стыд и срам,
зеркальный кайф в телесном шурфе
и привокзальный ресторан.

А там с утра в похмельном трансе
нахальный лабух Алексей
с рояля сбрасывает Брамса
в донецкий угольный бассейн.

Пусть уверяют в военторге,
что гарнизонный тост "За дам!"
внезапно поднят по тревоге
и дембельнулся по домам.

Не подпускаю и на выхлоп
сторожевую свору догм,
иначе унтами на икрах
повиснет павловский дурдом.

Когда у каждого идальго
диаметрально вольный стиль,
ему везде — турхейердально,
ему, как негру, — не грустить.

 

* * *

Гложет плацкартная скука,
не прожевать, надкусив,
кислое, словно разлука,
яблоко Белый налив.
Раньше, чем транспортный климат
высушит пролежни снов,
"Мертвые самку не имут!" —
лозунг сморозит озноб.
Ссорятся слепень и овод
из распарованных глаз,
не умещаются оба
в раскрепощающий спазм:
правый отправится в двери,
левый — плевком на стекло.
Ласковой плазмой потери
в кровь заструится тепло,
в светлую память и — в дамки,
если податлива глубь.
Прямо в консервные банки
Млечный сгущается путь.

 

* * *

Здравствуй, Судак — сухопутная рыба
с невозмутимыми люксами глаз
между чешуек латунного скрипа
или обломков затопленных ваз.
По-итальянски турист ни бельмеса,
тельник в горошек, но ты не серчай.
Пусть, избавляясь от лишнего веса,
спелые сливы сольет алыча.
Здесь у меня в позапрошлое лето
голос пропал от сухого вина.
Черное море — причинное место.
Гривну метну, и быстрей, чем волна,
чайка получит орла и решетку —
липкие знаки летучей судьбы.
Не исключу, что за эту находку
голову пташке свернут без резьбы.
Брошу монету, чихну анонимно,
и штурмовые хлопушки литавр
разбушевавшимся маршем и гимном
перевернут на столбах Гибралтар,
А по пути — остальные державы.
Что там легенды судачат о них?
Все это немо пройдет через жабры,
лишь на спине шевельнется плавник.

 

* * *

Литосферный слепок произвола,
со Святой срываясь каланчи,
в Золотых воротах ватерполо
чайки пролетают, как мячи.
А кругом — кабальная аренда
пуха и помета на скале.
Вне игры — руины Стоунхенджа,
солнечная накипь на земле.
Карадаг похож на динозавра,
в животе которого - вулкан.
представляю, что случится завтра,
если пробудится великан.
Из артезианского бювета
выскочит подземная гроза,
внутренний, слепой источник света
рыжим пеплом выдавит глаза.
Моря инфернальная воронка
вывернется в новый Байконур.
Если с неба спустится веревка,
загорится, как бикфордов шнур...

 

ПИСЬМО ИЗ КОКТЕБЕЛЯ

В тесной комнате без телефона,
если выпить чего-нибудь литр,
на Верблюда и Хамелеона
открывается с лоджии вид.
В заповеднике, как в зоопарке,
маринованный ест баклажан
пропотевший толстяк, а на майке
крупно текст — МИРОВОЙ ОКЕАН.
Поселковый шагающий глобус
(фотографию вышлю потом),
на дневном полушарии соус
растекается материком…
То хожу босиком, как Волошин,
то слыву каботажным пловцом —
в доме творчества мне не положен
даже ужин с куриным яйцом.
Говорят, в сопредельной державе
принудительно вводят ранжир,
и какой-то бездарный мерзавец
на тебя уже глаз положил.
А в издательстве "Гамсун и пряник"
для смешения правд и неправд
вместо сонника выпущен явник,
календарь летаргических дат.
Если так, по мобильному свистни,
не умеешь свистеть, кашляни.
Я твой чокнутый спутник по жизни,
одинокий в последние дни.

 

* * *

Сам себя предлагает за лепту
фешенебельный пляжный лежак,
или шведскую узкоколейку,
как на голое тело пиджак.
Эту архитектурную школу
инвентарные рвут полюса.
Не колышет ее, что Мавсолу
мавзолеи мозолят глаза.
Одинаковый слева и справа
околпаченный воздух висит:
чуть курчавей внизу, где канава,
чуть светлей наверху, где зенит.
У прохода в подзорную арку,
будто Рыбинск, молчит краевед
и подобно кухарке на фартук
убирает с ладоней цемент.
Замурован в чертеж землеройки
небосклон под вербальным огнем.
Скрупулезные полупостройки
околеют окольным путем.
По очкам неудача с позором
поучительней, чем чемодан,
чтоб носильщики за фантазером
потащили вдоль моря фонтан.

 

* * *

Как губят петуха,
от крика просыпаясь,
хозяин впопыхах
зарезал попугая.
Упорно дергал шнур,
хрипел отрывки арий —
обиделся на тварь и
по горлу полоснул.
Чтоб откликался в масть
дуэтом
без уверток.
Молчанье — это казнь
и птичка в Книге Мертвых.
Заткнись,
пернатый друг
без головы и пуха,
ощипанный испуг
застрял в копилке уха.
Небесный звукоряд
и азбука подземки
артачатся, фонят,
вибрируют от стенки.
В котле глухонемом
разделанная тушка
о будущем
нутром
орет на всю катушку.

 

* * *

Гнал порожняк, открывая баул,
прыткий жонглер булавой и цилиндром,
под кокаином седым цеппелином
в рог изобилия зрение гнул.
На мешковине воздушные швы
лопались тушками рыбы и мяса,
и доходил до поверхности Марса
краснознаменный массаж головы.
Небом съедобным астральный босяк
был отоварен с таким закидоном,
что до сих пор шевелится за Доном
черная почва на белых костях,
а совместимости между людьми
до известковых извилин ослабли;
постановили: вытаскивать сабли,
чтоб отменить наказанье плетьми.

 

* * *

По силуэту утонченному
с очаровательным лицом
я сублимирую по-черному
в районе под череповцом.

А ты летишь в латинском танце и
флиртуешь с клубною гурьбой.
Я представляю нуль дистанции
между партнером и тобой.

От пяток светишься до темени
салютом чувственным... Смотри,
разлуку выдумали демоны,
а это - те еще хмыри.

Они в коктейль вина и музыки
такой добавили дымок,
что женщины снимают трусики
и тело бреют возле ног.

Чтоб между полными бокалами
от возбуждения лакун
дрожал тактильными сигналами
малиновый рахат-лукум.

 

* * *

Оплавились и обезлюдели
Морского вокзала ступени,
и совокупляются пудели,
которые по уши в пене.

Прибой наседает на бакены,
на всплывшие донные мины;
такой же, как между собаками,
не слышно любви между ними.

Сезон умирает без паники,
без разоблачений мороки,
бесхозных размеров купальники —
качели канатной дороги.

Владелица псов и бюстгальтера
(до лета — в отказе глубоком)
на пузо воздушного лайнера
глядит океановым оком.

 

* * *

"Словарь хазарский" вышел давеча,
и в забегаловке "Визит"
пропойцы так читали Павича,
что плакал с Косточки бандит.

В котлах размешивая специи,
монахи с криком: "Охолонь!"
на злые лысины турецкие
сливали греческий огонь.

Чалмой клубился янычар,
живым костром коня и всадника,
и говорящий дым рычал,
в пивной размахивая сабелькой...

Гасила водка из картофеля
осады горечь и ущерб.
Когда-то мы учили Гоголя,
но Колька Гоголь был не серб.

Зато любой, без исключения,
из местных пьяниц и сачков
мог по нужде без принуждения
в Европу прорубить очко.

 

* * *

Влажный простор не вреден
менеджерам турфирмы,
что на открытом рейде
плещутся, как дельфины.

Благо, что берег возле
моря не испарился.
Грамотно сушат весла
гордые кипарисы.

Великолепным брасом:
череп — воронка — череп, —
плавает с контрабасом
контрабандист Печорин.

Перевернулась шлюпка.
Полная. Оверкилем.
Из-под волны Алупка
напоминает Киев.

Только чуть-чуть светлее
каждый цветок и вилла...
Дикая орхидея
руку мне откусила.

 

СОЛЬНЫЙ КОНЦЕПТ

Он Свифтом опусы насвистывал
и гулливерил без путей,
освобожденный альпинистами
из барельефа Прометей.

Шагал, жильем не обеспеченный
и раскантованный врасплох,
без предрассудков и без печени
курил сухой чертополох.

Слегка закафканный, застенчивый,
дитя добра и света весь,
мог подобрать с асфальта птенчика
и, не раздумывая, съесть.

Но так погряз в духовных поисках
с аквалангистами Кусто,
что мог сорвать гранату с пояса
и положить ее в гнездо.

Когда закрыли в "обезьяннике",
а по Декарту — замели,
картезианцы, как десантники,
распределитель разнесли.

Хоть в беспорядках не участвовал
(не отказали тормоза),
по зову сердца Луначарского
пошел, куда глядят глаза...

 

* * *

На Привокзальной площади слепец
казался беспощадным великаном —
одной рукою два фортепиано
бесцеремонно ставил на торец.

Гофрированно музыка текла
в чаду локомотивном и тумане,
как будто лужа в черном котловане,
мерцала медь на бархате чехла.

Он замыкал в невидимую цепь
платформы с бахчевыми и цистерны —
все железяки солнечной системы
осоловело слушали концерт...

С полузабытой дерзостью пройдусь
по тем же самым шпалам и регистрам.
Аккордеон перронами расхристан,
располосован хлеще, чем арбуз.

Пока среди товарной шелухи
сопит в охапке коронарный клапан,
сжимаются в тяжелых, нежных лапах
с четвертой цифры новые мехи.

 

* * *

Короткое замыкание
реальности с идеалом:
какая Месопотамия
скрывалась под одеялом!

Наружное наблюдение
с нюансами и сюрпризом,
как будто произведение,
написанное Матиссом.

Легонько полуразбужена
прекрасная половина.
В ладонях — остатки ужина:
банан и два мандарина.