А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Александр Лаврухин (Москва) — художник-график, визуальный поэт.

 

Что такое графика?

Об этом можно говорить долго и ладно, да написать... нужна ручка иль карандаш, иль что-нибудь такое.
А если пробежаться глазами по строчкам уже написанного (но не напечатанного) — это и есть графика.
И не надо слов — этих здесь лишних...

Когда под рукою живет рисунок, когда не знаешь что получится, когда линия называет себя сама, живя своей жизнью, то всё — что во мне к этому часу — сгорает как некое топливо. Да, бывает и истощение, доводящее до боли: карандаш в руке, а тело... О Боже! мое ли это тело?

... боль не для врачей.
Этой болью путы рабства выжигаю.

Рисунки в своей совокупности обретают свое лицо. И мне всматриваться в это лицо, уметь его понимать и быть... достойным предствителем этого лица. И такая устремленность подвигает на дерзновения без удержу.
Но было время, когда боялся звучания собственного голоса...

Лицо графики как для актера театра сценический образ. Разница в том, что играешь всегда в первый и единственный раз.
Спрашивается, где я обретаюсь, когда разглядываю лицо своей графики — играю, т.е. слышу голос-приказ и ему повинуюсь: иду грудью на копья; больно, но иду.
Актерская кухня: отказ (или не отказ) от себя. Моя кухня (графики) — отделить боль от тела. Далее. Работать с болью: тогда постоянно что бы ни делал, где бы ни находился, руками осязаю мысль, что этот миг — мой миг (последний?). Словно птицы трепетанье — эти биения передаются всему телу. Именно это биение (но не сердца) заставляет вставать и идти, когда нет ни сил, ни мыслей, ни юли (от разума) — устал идти...

В который раз — вниз;
Пальцы рук — вкровь,
Ухватить чтоб...

Но есть всему предел, и металл устает. Вот и вчера лист клена, падая, погладил меня по левому плечу...

У смерти боль в ангелах ходит.

Вот и сентябрь подмял ноги...

Я знаю, что я могу делать волшебство. Я это говорю то ли от усталости

[у] стали
                   стужены
                                        нервы,

то ли от уверенности своего пути — мои рисунки нужны людям.
Но вослед произнесенному хочется и отчаянно плакать и долго-долго лепетать детским голосом себе под нос: "Я не волшебник, я только учусь".

Вот и сентябрь уже подмял ноги...

Передо мной лист белой бумаги. Через мгновенье [моргнуть оком и...]: на ней, этой белизне, всплывут чёрные пятна. Куда же вы, гуси-лебеди, поплывее? Да, да, я уже не в силах удержать подле себя эти

стаи
             стали
             подниматься.
Они сделали последний взмах
своих бумажных крыльев,
покружив недолго над родимым
в своей жизни; и с осенним
курлыканием исчезли в свинце              
низкого неба.

Да, я волшебник, потому что могу дарить людям праздник... [кому успею].

Вот и сентябрь уже поднял ноги...

Просыпаюсь. Смотрю на часы: около сорака ... [мне] в который раз снится одно — я что-то не доучился...
Так и встречаю завершение второго тысячелетия [моего?], [д] терзаем снедью недопонятых уроков.

— Вон, по дороге, малыш прыгает, впереди своей мамы.
— В глазах помутнело.
— [Нет]. Я ошибся. Это не [Я].

А сердце еще билось.
Оно отмеряло потери ... вечности?

Только к концу спектакля зрители заметили, что какой-то человек слонялся по пустынной сцене весь театр.

Первое райское предупреждение.

С каждым днем дрожжание увядающей листвы становилось все меньше — ветер срывал с деревьев последние отголоски летнего тепла.
А впереди лежало царство белого безмолвия.

Жизнь — долгий разговор со смертью; Смерть — скорый разговор о жизни.

Как бы ни была продолжительна иль коротка жизнь, всё одно о(д)на — старт пред Вечностью.

Письмена на земле — низменность;
письмена на небе — возвышенность;
письмена на стене — стенания;
письмена на воздух — вдохновение.

В который раз осеклось сердце.

Каждое утро он имел обыкновение переписывать начисто одну и ту же статью собственного сочинения... своим убористым взрывным почерком. Исписанные и с многочисленными правками и помарками листы он развешивал как белье вкруг себя, запихивая уголки нежных листов между толщами нечитаемых книг, которые, как можно догадаться, стояли тянущимися от пола к потолку неровными стопками, могущими в любую минуту обвалиться и завалить и так задыхающееся от тесноты и спертости воздуха пространство. Этот завал книг обозначал границу его жилья от всего того, что находилось и в [не] его квартире,и и в [не] его дома, и в [не] его городе, и...
Но каждый вечер это белье — [былье] имело обыкновение куда-то деваться...
Как ни странно, но в этом он находил для себя спасающую его детскую душу чарующую блажь.

Стою, никуда не летящий;
Тобою, земля, дышащий.

Он видел, как дышат трещины.
Он следил за их жизнью.

Настало время знать,
По какой дороге бежать,
Чтобы ночь лететь.

[22.10.2000 г.]