А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Вадим РАБИНОВИЧ — поэт.



ГЕРМЕС

Фрагменты из поэмы

"Говорят: близ Хаброна
на могильной плите Трисмегиста Гермеса
Македонский А.Ф. повелел начертать
тринадцать незыблемых правил
"Изумрудной скрижали" Гермеса.
Изреченное сим достославным хитрованом
и ловким умельцем оказалося
тем матерьялом, из которого
столько веков формовало себя
мироздание златоадептов
лунно-солнечных братьев, пришедших
из верховьев зеленого Нила".


Приблизительно так начал я мои книгу
о Большом Королевском искусстве...
Стал перекладывать важные те письмена
с латинского, ихнего, на русский, родной.
И вот что тогда получилось:
"НЕ ЛОЖЬ ГОВОРЮ, А ИСТИНУ ИЗРЕКАЮ", —
сказал основатель во-первых.
"ТО, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО ТОМУ,
ЧТО ВВЕРХУ, А ТО, ЧТО ВВЕРХУ,
ТОМУ, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО", —
было сказано во-вторых.
Чтобы уши не слишком увяли
и в глазах чтоб не очень рябило,
"в третьих", "в пятых"
и даже "в восьмых" опушу,
приступая к девятому сразу.
"ОТДЕЛИ ЖЕ ЗЕМЛИСТОЕ ОТ ОГНЯ
И ОТ ГРУБОГО ТОНКОЕ НЕЖНО —
И ТОГДА ТЫ УВИДИШЬ, КАК ЛЕГЧАЙШИЙ ОГОНЬ,
объяснил основатель "в девятых", -
ВОЗЛЕТЕВ К НЕБЕСАМ,
НАЗЕМЬ ВДРУГ НИЗОЙДЕТ,
ЕДИНЕНЬЕ ВЕЩЕЙ СОВЕРШАЯ:
СВЕТЛЫХ ГОРНИХ ВЕЩЕЙ,
ТЕМНЫХ ДОЛЬНИХ ВЕЩЕЙ, –
ПРИМИРЯЯ, СВЕРШАЯ, СТРАЩАЯ...
И ВОТ УЖЕ — РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ? ВГЛЯДИСЬ:
ТЬМА КРОМЕШНАЯ ПРОЧЬ УБЕГАЕТ..."
А "в десятых" — пять опускаю.
А в двенадцатых имя потомкам назвал:
"ТРИСМЕГИСТУС ЗОВУСЬ.
ВСЕ ТРИ СФЕРЫ УМА — ВСЕ МОИ ДО КОНЦА,
РОВНО ТРИ", — он сказал, как отрезал.
А в тринадцатых —
СЛОВО в молчанье включил,
возвестив про деяния Солнца.
На прощанье сказал Тривеликий Гермес:
"КАК ХОТИТЕ, А Я УМОЛКАЮ".

Неважно, что я — олмачом при Гермесе.
Гермесу вешалось, а мне — голосилось.
Пророчествовалось — Гермесу,
а вылось и плакалось — мне.
И вот результат перед вами:
стенающий в голос толмач,
чужую горланящий песню.
Но с личным — хоть тресни! — прищелком
и лично своим ду-ду-ду.
Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.
Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю слово Гермеса
и жест. Купно: и то, и другое. Но...
в разные стороны — оба; Слово и Жест...
Остается душа. А чья? — неизвестно —
Назову ее болью тоски: всех друг по другу.



Малабарская поэма

По узкой тропинке, худы и безусы,
Ступали индусы, ступали индусы.
Свисали лохмотья подобьем одежды.
Клонилися долу тяжелые вежды.

Глаза их чернели, как древние угли.
Короче: индусы шагали сквозь джунгли.
Всем людям из той малочисленной джати
Нельзя убивати, нельзя убивати,

Не то что гаура, не то что барана,
Не то что козу и не то что джейрана,
Но мелкую рыбку, но малую птаху
Не ввергнуть случайно в ничтожество страха

И не раздавить паука-птицеяда,
И не ушибить старичка-медоеда.
И если живое, и если живое
Окажется вдруг под босою стопою

И это заметит в часы полнолунья
Всевидящий Сакья — всеслышащий Муни,
Всем людям той касты извечное горе:
Ходить по земле им в стыде и позоре,
В позоре до смерти, да и после смерти.
Так мне говорили, а вы уж поверьте.

Шли медленно очень постольку поскольку
Нес каждый индус пред собоюеетелку.
Метелка метелкой. Но пегую телку
Водили в обозе они втихомолку.

Секло их прутье, ибо не было крова.
Но с ними священная — рядом — корова.
И жесткой метелкой они подметали.
И тонкими шеями нервно мотали.

Метелкой в сторонку комашку-букашку,
И бабочку-лист, и жучка-черепашку.
Шаги соразмерят предвидя заране,
Мельчайшего зверя приняв во вниманье,

Щадили и птицу-малинку лесную
И даже личинку, еще не живую.
Их мучила жажда. И столбики пыли
Их губы сушили и очи слепили.

Идти далеко им до берега Джамны.
До влаги сухие гортани их жадны.
Но если немножечко им поспешить,
То можно, пожалуй, жука раздавить
Жука-паука... Но с какой это стати,
По праву какому жука убивати?!

Смешавшись с высокой зеленой травою
Им под ноги сверху бросалось живое.
Но, как говорят Малабарские были,
Они и тогда никого не убили.

Далеко-далече прохладные воды.
Поникли их плечи во время похода.
Зато не скривила их ясные липы
Дурная, ночная ухмылка убийцы.

Лишь сутки спустя, серебром полнолунья,
Привел их к воде поводырь Сакья Муни.
Дошли наконец. И похлебку джавара
Варили индусы в тени Малабара.

И жажду студили Джамнанской водою.
И златоголосо звенело живое.
Звенело и пело на разных наречьях
Во славу прекрасных детей человечьих...

Все живы-здоровы. О, как это мило –
Любить-щебетать средь подлунного мира!
Так вот почему все живое звенело,
Звенело и пело, и благоговело.

Так вот почему все живое кружило.
И благо дарило, и благоволило
Безусым индусам с душою дитяти,
Которым нельзя никого убивати.



Theatrum Chemicum

Theatrum Chemicum не тает,
Поскольку что-то в нем таят...
Не ртуть ли с серой сочетают
И по-латински говорят?

Так думал молодой повеса,
Ступая по стопам Гермеса,
Включая в рампах тайный свет
Под наблюдением планет.

О, caltinatio — ты Овен!
Coagulatio — Телец!
Solutio — начал конец!
Ficsatio — корпускул ровень!
А варка — coctio зовется.
Лишь Львам все это удается

Еще не все... Mater'ья liqua
Для дистилляций хороша.
Она не сауна, не миква,
Зато легка, как entrechat.

A sublimatio — возгонка.
Весы ей правят. Дело тонко...
Для сепарации нужна,
И потому зело важна.

Ceratio восходит к воску.
Быть иль не быть? Вот в чем вопрос,
Как вдруг возник Уроборос
И бросил в печь фермента горстку,
То стан совьет, то разовьет,
А то совсем наоборот.



Революционное

Из великих революций
я отдам признанье той,
как типограф Альд Мануций
мир украсил запятой.

Мир был целый и единый
и настолько был простой,
что как неразъединимый
не нуждался в запятой.

Так бы пело и сияло
слово, круглое совсем,
если бы не состояло
из прерывистых фонем.

Словно пульс сердцебиенья,
непостижного уму,
как дыханье и как зренье —
вот от этого к тому.

И, вначале не переча,
самому себе же, но
в ток членораздельной речи
камнем бросилось оно.

В Ниагару вырастая,
взбился о камень ручей...
Так возникла запятая —
препинальница речей.

Видимо, чтоб оглянуться
и остановиться чтоб,
взял и выдумал
Мануций запятую, морща лоб.



* * *

Начистив саламандровые туфли
И нарядившись в лучшее свое,
Я вышел в честь кометы Темпля-Тутля,
(Неважно, где я вышел — там ли, тут ли, —
Но важно, что я вышел в честь нее).

Поджилка каждая моя дрожала,
А тьма темнела прежде, чем расцвесть,
Как вдруг пошла молочная кружава,
Луны рифленой истончилась жесть.

И звезд числом примерно тысяч на сто
В мешок Вселенной, как в мешок простой,
Просыпалось... И это было счастье –
Счастливень, ливень, ливень золотой.

На ощупь ледяной, а с виду летний,
Пунктиром съединивший низ и высь,
Мой первый звездопад и мой последний
Озаревал мою ночную жизнь.

И от ожогов звездных прорастали
Рельефы литер, а не пустота,
Чтоб и слепцы те буквы прочитали
С листа, но только с черного листа.

А тот, кто был не слеп, следил воочью,
Как сколы звезд, в пике сойдя на нет,
Вот-вот сойдутся вновь и этой ночью
Универсальный сложат альфабет.

Но Темпли-Тутли прихотлива заметь:
Вот-вот еще не значит так и есть.
Пока что пробуждалась только память
О том, что было, и, тем самым, есть.

Озверевал, озоровал трикраты
Тот звездопад и, чувство воспалив,
Повел меня к прапращурам куда-то...
И проступила клинопись Ефрата,
Египетский вспылал иероглиф.

И консонанты — вести Иордана —
Вс клубились ни с того и ни с сего...
А настоящее сошло с экрана,
Как будто вовсе не было его.



Публикацию подготовила Елена Кацюба