А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
Вадим РАБИНОВИЧ — поэт.
ГЕРМЕС
Фрагменты из поэмы "Говорят: близ Хаброна
на могильной плите Трисмегиста Гермеса Македонский А.Ф. повелел начертать тринадцать незыблемых правил "Изумрудной скрижали" Гермеса. Изреченное сим достославным хитрованом и ловким умельцем оказалося тем матерьялом, из которого столько веков формовало себя мироздание златоадептов лунно-солнечных братьев, пришедших из верховьев зеленого Нила". Приблизительно так начал я мои книгу о Большом Королевском искусстве... Стал перекладывать важные те письмена с латинского, ихнего, на русский, родной. И вот что тогда получилось: "НЕ ЛОЖЬ ГОВОРЮ, А ИСТИНУ ИЗРЕКАЮ", — сказал основатель во-первых. "ТО, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО ТОМУ, ЧТО ВВЕРХУ, А ТО, ЧТО ВВЕРХУ, ТОМУ, ЧТО ВНИЗУ, ПОДОБНО", — было сказано во-вторых. Чтобы уши не слишком увяли и в глазах чтоб не очень рябило, "в третьих", "в пятых" и даже "в восьмых" опушу, приступая к девятому сразу. "ОТДЕЛИ ЖЕ ЗЕМЛИСТОЕ ОТ ОГНЯ И ОТ ГРУБОГО ТОНКОЕ НЕЖНО — И ТОГДА ТЫ УВИДИШЬ, КАК ЛЕГЧАЙШИЙ ОГОНЬ, объяснил основатель "в девятых", - ВОЗЛЕТЕВ К НЕБЕСАМ, НАЗЕМЬ ВДРУГ НИЗОЙДЕТ, ЕДИНЕНЬЕ ВЕЩЕЙ СОВЕРШАЯ: СВЕТЛЫХ ГОРНИХ ВЕЩЕЙ, ТЕМНЫХ ДОЛЬНИХ ВЕЩЕЙ, – ПРИМИРЯЯ, СВЕРШАЯ, СТРАЩАЯ... И ВОТ УЖЕ — РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ? ВГЛЯДИСЬ: ТЬМА КРОМЕШНАЯ ПРОЧЬ УБЕГАЕТ..." А "в десятых" — пять опускаю. А в двенадцатых имя потомкам назвал: "ТРИСМЕГИСТУС ЗОВУСЬ. ВСЕ ТРИ СФЕРЫ УМА — ВСЕ МОИ ДО КОНЦА, РОВНО ТРИ", — он сказал, как отрезал. А в тринадцатых — СЛОВО в молчанье включил, возвестив про деяния Солнца. На прощанье сказал Тривеликий Гермес: "КАК ХОТИТЕ, А Я УМОЛКАЮ". Неважно, что я — олмачом при Гермесе. Гермесу вешалось, а мне — голосилось. Пророчествовалось — Гермесу, а вылось и плакалось — мне. И вот результат перед вами: стенающий в голос толмач, чужую горланящий песню. Но с личным — хоть тресни! — прищелком и лично своим ду-ду-ду. Перевожу Гермеса, но и он переводит меня. Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю слово Гермеса и жест. Купно: и то, и другое. Но... в разные стороны — оба; Слово и Жест... Остается душа. А чья? — неизвестно — Назову ее болью тоски: всех друг по другу. Малабарская поэма
По узкой тропинке, худы и безусы,
Ступали индусы, ступали индусы. Свисали лохмотья подобьем одежды. Клонилися долу тяжелые вежды. Глаза их чернели, как древние угли. Короче: индусы шагали сквозь джунгли. Всем людям из той малочисленной джати Нельзя убивати, нельзя убивати, Не то что гаура, не то что барана, Не то что козу и не то что джейрана, Но мелкую рыбку, но малую птаху Не ввергнуть случайно в ничтожество страха И не раздавить паука-птицеяда, И не ушибить старичка-медоеда. И если живое, и если живое Окажется вдруг под босою стопою И это заметит в часы полнолунья Всевидящий Сакья — всеслышащий Муни, Всем людям той касты извечное горе: Ходить по земле им в стыде и позоре, В позоре до смерти, да и после смерти. Так мне говорили, а вы уж поверьте. Шли медленно очень постольку поскольку Нес каждый индус пред собоюеетелку. Метелка метелкой. Но пегую телку Водили в обозе они втихомолку. Секло их прутье, ибо не было крова. Но с ними священная — рядом — корова. И жесткой метелкой они подметали. И тонкими шеями нервно мотали. Метелкой в сторонку комашку-букашку, И бабочку-лист, и жучка-черепашку. Шаги соразмерят предвидя заране, Мельчайшего зверя приняв во вниманье, Щадили и птицу-малинку лесную И даже личинку, еще не живую. Их мучила жажда. И столбики пыли Их губы сушили и очи слепили. Идти далеко им до берега Джамны. До влаги сухие гортани их жадны. Но если немножечко им поспешить, То можно, пожалуй, жука раздавить Жука-паука... Но с какой это стати, По праву какому жука убивати?! Смешавшись с высокой зеленой травою Им под ноги сверху бросалось живое. Но, как говорят Малабарские были, Они и тогда никого не убили. Далеко-далече прохладные воды. Поникли их плечи во время похода. Зато не скривила их ясные липы Дурная, ночная ухмылка убийцы. Лишь сутки спустя, серебром полнолунья, Привел их к воде поводырь Сакья Муни. Дошли наконец. И похлебку джавара Варили индусы в тени Малабара. И жажду студили Джамнанской водою. И златоголосо звенело живое. Звенело и пело на разных наречьях Во славу прекрасных детей человечьих... Все живы-здоровы. О, как это мило – Любить-щебетать средь подлунного мира! Так вот почему все живое звенело, Звенело и пело, и благоговело. Так вот почему все живое кружило. И благо дарило, и благоволило Безусым индусам с душою дитяти, Которым нельзя никого убивати. Theatrum Chemicum
Theatrum Chemicum не тает,
Поскольку что-то в нем таят... Не ртуть ли с серой сочетают И по-латински говорят? Так думал молодой повеса, Ступая по стопам Гермеса, Включая в рампах тайный свет Под наблюдением планет. О, caltinatio — ты Овен! Coagulatio — Телец! Solutio — начал конец! Ficsatio — корпускул ровень! А варка — coctio зовется. Лишь Львам все это удается Еще не все... Mater'ья liqua Для дистилляций хороша. Она не сауна, не миква, Зато легка, как entrechat. A sublimatio — возгонка. Весы ей правят. Дело тонко... Для сепарации нужна, И потому зело важна. Ceratio восходит к воску. Быть иль не быть? Вот в чем вопрос, Как вдруг возник Уроборос И бросил в печь фермента горстку, То стан совьет, то разовьет, А то совсем наоборот. Революционное
Из великих революций
я отдам признанье той, как типограф Альд Мануций мир украсил запятой. Мир был целый и единый и настолько был простой, что как неразъединимый не нуждался в запятой. Так бы пело и сияло слово, круглое совсем, если бы не состояло из прерывистых фонем. Словно пульс сердцебиенья, непостижного уму, как дыханье и как зренье — вот от этого к тому. И, вначале не переча, самому себе же, но в ток членораздельной речи камнем бросилось оно. В Ниагару вырастая, взбился о камень ручей... Так возникла запятая — препинальница речей. Видимо, чтоб оглянуться и остановиться чтоб, взял и выдумал Мануций запятую, морща лоб. * * *
Начистив саламандровые туфли
И нарядившись в лучшее свое, Я вышел в честь кометы Темпля-Тутля, (Неважно, где я вышел — там ли, тут ли, — Но важно, что я вышел в честь нее). Поджилка каждая моя дрожала, А тьма темнела прежде, чем расцвесть, Как вдруг пошла молочная кружава, Луны рифленой истончилась жесть. И звезд числом примерно тысяч на сто В мешок Вселенной, как в мешок простой, Просыпалось... И это было счастье – Счастливень, ливень, ливень золотой. На ощупь ледяной, а с виду летний, Пунктиром съединивший низ и высь, Мой первый звездопад и мой последний Озаревал мою ночную жизнь. И от ожогов звездных прорастали Рельефы литер, а не пустота, Чтоб и слепцы те буквы прочитали С листа, но только с черного листа. А тот, кто был не слеп, следил воочью, Как сколы звезд, в пике сойдя на нет, Вот-вот сойдутся вновь и этой ночью Универсальный сложат альфабет. Но Темпли-Тутли прихотлива заметь: Вот-вот еще не значит так и есть. Пока что пробуждалась только память О том, что было, и, тем самым, есть. Озверевал, озоровал трикраты Тот звездопад и, чувство воспалив, Повел меня к прапращурам куда-то... И проступила клинопись Ефрата, Египетский вспылал иероглиф. И консонанты — вести Иордана — Вс клубились ни с того и ни с сего... А настоящее сошло с экрана, Как будто вовсе не было его. Публикацию подготовила Елена Кацюба
|