А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Михаил СУХОТИН (Москва) — поэт. Родился в 1957 году в Ленинграде. Окончил физический факультет МГПИ. Работал переводчиком, преподавателем русского языка и литературы. Дебютировал в самиздатских и эмигрантских изданиях: "Континент" (№№ 31, 37), "Поиски" (№ 4, 1982). Автор книги стихов: Великаны. М., "Даблус", 1995; Дыр бул щыл по У Чэн-Эню. Кельн, 1996. Печатает стихи в журналах "Митин журнал" (№№ 8, 11, 19, 24, 32, 34), "Родник" (1990, № 7), "НЛО" (№ 16, 1995), "Стрелец", "Остров", "Воум", "Знамя" (№ 10, 1998).



Текст был опубликован в Митином журнале (№ 8, 1986 г.).



СТРАНИЦЫ ГЕРОИЧЕСКИЕ

СТРАНИЦА 1

Дорогая, впервые вижу сквозь слезы,
нарывающий персик сосут стрекозы, —
это я к тому, что воспоминанья
так же сердце терзают, треща и ноя,
а оно и без того у меня дрянное,
так что между знаками препинанья

ты найдешь не мысли славянофила,
но слезу, размывшую чернила,
то есть по закону еврейской крови
то, чему положено падать в пепел,
дорогая, взгляни на почтовый штемпель
и сожги бумагу на полуслове.

В угловой клетушке на старой даче,
где тоска оставляет следы собачьи,
я, впадая в вещизм, становлюсь маньяком
серебра ее шерсти, повадок волчьих,
в наплывающей мгле насекомых полчищ,
осаждающих лампу на зло собакам.

Лепестки — цветочная падаль лета,
на твоем фотоснимке осколок света,
на обрезе книги кармин помады,
боль не утоляет сухие губы,
очертанья предметов остры и грубы,
тени, как готические громады,

тянут вверх свои хоботки и стрелки,
ветер задувает в дверные щелки
и свистит, как дети в пустую гильзу,
зыблется твой фартук на спинке стула,
Лесбия терзает стихи Катулла,
пепел страсти предпочитая смыслу.

Наша жизнь с тобой — маленькая планета,
в ледяную бездну дневного света
уходящая ровно на половину,
где с изнанки согревается наша память
всем, чему так просто ласкать и ранить —
изумрудом фар, сигарет рубином.

Этим летом умер краснодеревщик,
впрочем, оттого никому не легче,
но я помню, как в оправе его работы,
пойманная зеркалом, в красном платье,
ты чертила пальцем на пыльной глади
третий стих десятой главы Исхода.

Каждому свое. Напиши хоть строчку.
Я живу по-прежнему в одиночку,
может быть поэтому, дорогая,
только то и сладко на старом месте,
что пером царапать по лунной жести
те стихи, которые прилагаю.



СТРАНИЦА 2
ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН

В саду у дяди Вани созрели вишни,
круг детей, играющих в третий-лишний,
разбегается, в округе гудит уныло
дар Валдая, только не видно тройки,
на окраине мира горят постройки,
колокол качается через силу.

Гул металла, как тяга в печном глаголе,
затемно разносится в чистом поле,
где, на камне сидя, один не воин
снявши голову по волосам не плачет,
впереди негасимый огонь маячит,
позади от голода кто-то воет.

Голова его, глотая горячий воздух,
говорит: "Довольно. Пора на отдых.
Доигрались. Хорошего понемножку.
В каждом агнце от века сидит козлище,
так что в результате на пепелище
остаются только рога да ножки.

В годы горестных раздумий, в часы сомнений
над губительными судьбами поколений
мне одна была опора — худое тело,
но теперь я одинока, лежу на травке,
ни о чем не сожалею, не жду поправки,
видит Бог, я этого не хотела.

Некому поздравить меня с прошедшим,
впору позавидовать сумасшедшим,
их долготерпению в желтом доме,
многомилостивый город, небес царица,
если не к тебе, то куда стремиться?
Душно мне и страшно в земном содоме.

Ты, небесная Москва с Каланчевской башней,
избранным своим расставляешь брашна,
ты на неприятеля бочки катишь,
слово-воробей по тебе летает,
новые ворота баран бодает,
по столу катается хлебный мякиш.

О семи холмах, которые на семи же
облаках, ты презришь на все, что ниже,
слово за слово, гуляют на месте Лобном
Шишкин, Пушкин и братия, иже с ними,
только то и тешит в огне и в дыме,
что в тебе найдется приют загробный".

Отвечает голове запредельный голос:
"Буйная, ты знала за что боролась,
то-то мы разгладим твои морщины,
так теки же по древу, едрицкий корень,
обнимай дремучее наше горе
от основания до вершины".



СТРАНИЦА 3
ЛАЗО

Там, где груши-яблони расцветают,
где орловы письма оберегает
с панталыку сбившаяся Катюша,
за семью горами, семью долами
баргузин пошевеливает валами,
но уже ничью не тревожит душу

песнь соловья-пташечки-канарейки,
потому что в простреленной телогрейке
жалобно кричит из печурки тесной
раненный герой своего народа,
и тоскливо вторит ему природа,
все земные твари и хор небесный.

Все земные твари: "Лазо, когда бы
в человеке прорезался голос жабы,
это был бы голос патриотизма:
мимикрия на низшей ступени видов —
то же, что для множества индивидов
говорок отечества, глас отчизны.

Ты кричишь настойчиво, как младенец,
и поэтому, великий приспособленец,
в колыбельке узкой, под стать герою,
вечно оставайся призывом к свету
и живым примером свою победу
подтверждай в долине и над горою".

Говорит природа: "Лазо, ты спятил.
Ты кому угодил и кому нагадил?
Я тебя произвела, дурака такого, —
как ты обращаешься с поднебесной?
Где найду в себе я пустое место
для тебя, не мертвого, не живого?

Догорай уж как-нибудь, если можешь,
все равно тебе уже не поможешь,
тонким прахом тело твое развею
в посрамленье злобствующим японцам,
обеспечу место тебе под солнцем
и на нем, пропащего, пожалею".

Хор небесный: "Сережа, твои страданья
потрясли до основания мирозданье.
Каждый, по герою проливший слезы,
пусть узнает заранее, что спасется,
а у нас заступничество найдется
для тебя с гармошкой и паровозом".

Ничего Лазо им не отвечает,
только дым из топки труба качает,
да поет гармоника через вьюгу
о поленьях, смола как слеза в которых,
накипая, струится в родных просторах,
про огонь, дорогу и про подругу.



СТРАНИЦА 4

О НИЗКОМ И ВОЗВЫШЕННОМ
В черном теле сидя на чемоданах,
о шести сапогах и о трех наганах
Василиваныч, Анка и Петр Исаев
едут в Академию защищаться,
им вослед враждебные вихри мчатся,
но не содрогаются голоса их.

Суд да дело молвит Василиваныч:
"Не забыть бы нам помолиться на ночь,
завтра предстоит нам большой экзамен,
пропади вся Академия с потрохами,
я и без нее говорю стихами,
но нейдет вода под лежачий камень".

Молвит Петр Исаев: "Читая Пруста,
мне подчас становится очень грустно,
потому что вся мировая проза
слишком повседневна и много ниже,
чем поэзия, я на нее обижен,
потому что в сердце сидит заноза.

О стихах же грех отзываться дурно:
собиратели славы литературной —
это все такие, как я, поэты,
все киты, на которых с землею вровень
свищут пули в тоске по невинной крови,
на которой стоят университеты".

Молвит Анка: "Исаев, твоя неправда,
ты пессимистически смотришь в завтра,
если мнишь о прозе темно и пошло,
слышишь — песню поет невеселый ветер?
Наш костер покуда в тумане светит,
прокормиться рифмами невозможно.

Под поэзию разве проглотит горло?
Соловью, склонившемуся покорно,
басни не помогут летать на крыльях,
он и так сбивается с темпа роста
свинопоголовья, кормов, компоста
и читает в обеденных перерывах".

Суд да дело едет вперед тачанка,
к ночи засыпают и Петр и Анка,
только их начальник сидит на козлах,
да кричит на лошадь запанибрата,
и в словах его не считая мата,
много горя, брошенного на воздух:

"Ну пошла не затемно — так и эдак —
— Пулемет — зеленая — твоих деток —
— горе в море — шпалами — ваши Горки —
— не слеза по рельсе — давись копытом —
— на моржовый череп — твоим убитым —
— бледные — голодные — Бедный — Горький!"



СТРАНИЦА 5
ПРОРОЧЕСТВО ПАПАНИНА

Где кричи-не-кричи, а в ответ ни слова,
где земля донельзя белоголова,
где никто не лает, а ветер носит,
там дрейфует великая льдина века,
но не слышно Папанина из-под снега,
он кричит и скоро обезголосит.

Крик его мгновенно затвердевает
и в таком состоянии пребывает
в атмосферном слое за облаками
до тех пор, пока вниз не сойдя на юге,
он не переплавится в те же звуки,
что взошли над северными снегами.

Крик полярника ходит дождем по полю,
поражая нас запахом алкоголя, —
это значит — на полюсе мрак и вьюга,
то есть люди согреваются под сугробом,
сберегая силы, и перед гробом
шутками поддерживают друг друга.

Мужество полярника бьет пшеницу,
зверя разгоняет, пугает птицу,
и в земле совершая круговорот свой,
проникает лучами в любое сердце,
находя в прохожем единоверца,
ободряя в бедности и сиротстве.

"Мир вам из далекого заполярья!
Сам себе хозяин теперь и царь я,
озирая вселенную, говорю вам:
есть свобода высшая в поднебесной,
не достать ее с неба когтем железным,
не разбить на части свинцовым клювом.

Выполняя задание Главморштаба,
я уполномочен уже хотя бы
потому замерзать на бескрайней льдине,
что народ мне, как родителю доверяет,
все прощает за это и позволяет
проповедовать Истину во Едином.

Отто Юльевич, зная судьбу людскую,
ничего Вам нового не скажу я,
только партии и правительству передайте:
кровью станет луна, и небесный свиток
принесет невиданный им убыток.
Ныне и во веки веков прощайте!"

Слушают его города и села,
дети замирают, идя из школы,
в ЯКе Водопьянов ушам не верит:
всюду раздается могучий голос,
и пока человек покоряет полюс,
винт мотора в небе пространство мелет.



СТРАНИЦА 6
РЯДОВОЙ МАТРОСОВ ГЛАЗАМИ КОСМОНАВТА

Через тысячи лет, через миллионы
тысячелетий вечность в свои законы
вступит, как игла в основную вену,
ни на децилу не превышая дозы,
и тогда над миром горите, звезды,
сея свет во мраке пустой вселенной.

"Хочется домой, — говорит Гагарин, —
Кто я, испытатель или татарин,
что забуду скоро златую Эос?
Скучно мне за пультом, смотрю в окно я,
что-то затянулось мое ночное,
так что я на лучшее не надеюсь.

Пролетая во тьме вездесущей ночи,
оставляя по курсу Нью-Йорк и Сочи,
я такое однажды отсюда видел,
что не то что пером описать, но в сказке
будет нелегко предавать огласке
то, чему я только случайный зритель.

Я услышал как в небе снаряды воют
и увидел как мчится по полю боя
раненый герой Александр Матросов,
вслед ему кричат: "Рядовой, вернитесь!",
но упрямо несется бесстрашный витязь,
далеко от себя автомат отбросив.

До сих пор не знаю я что и думать, —
доверять глазам своим или плюнуть,
только он дорвался до амбразуры,
и, глаза возведя на мою ракету,
закурил трофейную сигарету
и такое слово промолвил: "Юра,

высоко ты летаешь, глядишь далече,
посмотри как меня пулемет калечит
ради жизни будущих поколений.
Если есть у тебя хоть стыда на каплю,
не беги за гранатой, не трогай саблю,
но, вращаясь по эллипсу во вселенной,

передай ты на землю радиограмму,
умолчи про мою боевую травму,
но скажи, мол, в степи он замерз и сгинул,
что коней своих он батюшке завещает,
что поклон свой он матушке посвящает,
а супругу, мол, вынужденно покинул".

Астронавигатор сидит за картой,
передатчик его из угла Декарта
точкой, дребезжащей в вечернем небе,
посылает сообщения на геоид,
где похоронили в себе героя
степь да степь да в степи за степями степи.



СТРАНИЦА 7
ОДЕССА — СТАМБУЛ 630

Покидая украинцев и грузинов,
по волне гонимые баргузином
два уркана едут туда, где жарко,
исчезает из глаз черноморский берег,
ветер треплет на веслах Олега Ери,
на корме его сокамерник Петр Арка.

Говорит Олег: "Товарищ, взгляни на раны, —
все-то я вокруг исходил кичманы,
но нигде не встретил небесной дамы,
по которой на боку моем нарывает,
в глубине же не только не заживает,
но кусается память Одессы-мамы.

Был я под землей, побывал на небе,
восходил на самый высокий гребень,
было мне, товарищ, смурно и больно,
много я в скитаниях крови пролил,
много пережил, но теперь я понял
то, что говорю тебе, малохольный:

в этом государстве военной славы,
где радиоактивны цветы и травы,
женщин нет — одни КПЗ и зоны,
ждет меня голубка у двери Рая,
да из пулемета летит вторая,
не прорваться, видно, через кордоны".

Петр ему: "Олег, нагибайся ниже.
Пулю к пуле по ветру убийство нижет,
невредимым — вряд ли, остаться б целым,
если не любовь, назови мне это, —
что меня колотит в разгаре лета,
у руля сидящего под прицелом?"

Тут является им из морской пучины
сам Садко и тихо поет: "Мужчины,
небольшая разница, турки, Русь ли, —
все равно не повесят того, кто тонет,
а по тем, кого дома не похоронят,
уж который век мои плачут гусли.

По безвестным беженцам, безымянным
зекам, по солдатикам оловянным
плачу я, в океан проливая слезы,
Да воздается идущим на смерть без славы
не семейной памятью, не держаной,
но любовью, которая движет звезды".

Тут Олег заряжает ружье рукою,
шашку наголо достает другою,
на прощанье оружием блещет жарко,
погибает от ран престарелый Ери,
но на веслах уже расстоянье мерит
малохольный семнадцатилетний Арка.



СТРАНИЦА 8
ТОРПЕДА МИРА

То не гора дышит, не холм вздыхает,
не вулкан там теплится-догорает,
это древнерусский разведчик-воин
дни свои кончает в глубокой коме,
в уголку уложенный на соломе,
вражескими каплями успокоен.

Вкруг него собираясь, грохочут тучи,
посылая на Штирлица дождь колючий,
молнии гуляют у изголовья,
освещая на лице его две морщины,
как бы две затаившиеся кручины,
от которых наш воин лишен здоровья.

"Первая кручина моя такая, —
говорит он без запинки и не моргая, —
что война сотрясает оливу мира,
ведь недаром повсюду летят снаряды,
и не зря, если надо, погранотряды
пресекают угрозу такого тира.

Потому-то, жалея людей и кошек,
пресмыкающихся, рыб и пернатых мошек,
к лесу передом, к агрессору задней частью,
век за веком глубину свою созерцая,
здесь лежу, не поворачивая лица, я
к безнаказанным сеятелям несчастий.

А вторая такая моя кручина,
всех скорбей и страданий моих причина,
что сурок мой лежит неживой в бурьяне,
он шпионил за мной и служил исправно,
но сложил свои крылья в бою неравном,
палачам назначенный на закланье".

Тут является призрак сурка над лесом,
он в озера смотрится с интересом,
освещаемый иссиня-лунным светом,
он глядит на скользящие отраженья,
возвышаясь над полем того сраженья,
где в него попали из пистолета.

Напевает он Штирлицу: "Эх, дорога,
не горюй, хозяин, я был у Бога
и достал у Него для тебя лекарство,
поднимайся же на ноги, майна-вира,
заряжай разрывную торпеду мира
и врага проучи за его коварство.

Чтобы не было людям темно и страшно
ни за будущий день, ни за день вчерашний
миром торпедируй Армагедонцев,
правда будет за нами, рази в зеницу,
потому что от века права землица,
пыль, туман и дорога под общим солнцем".



СТРАНИЦА 9
СЕЧЬ

По морю, конечно, живут поморы,
горцы населяют холмы и горы,
реки — речники, и овчарни — овцы,
что же расположено за порогом
человеческих знаний? В соседстве с Богом
там живут тибетские запорожцы.

Существуя вне времени и пространства,
без фамилии, возраста и гражданства,
чем же заняты богатыри-махатмы?
Тем и заняты они, что на страже жизни
составляют телеграммы и пишут письма
знатному кремлевскому бодисатве:

"Мощь вселенной даря неразумным детям,
ты живешь среди звезд в ярко-красном свете,
победивший метан мановеньем брови,
в кольцах Шеши путешествуешь, как в пещере,
и не помнишь о смерти, как полный череп,
глядя в красную землю, не помнит крови.

Здесь, недалеко от великой Меру,
проникая взглядом в такие сферы,
где одни стихии и высший принцип,
мы охотно принимаем любые жертвы,
кроме той, что грозит христианской церкви
стушеваться на нет под твоим мизинцем.

Берегись! Мы накажем тебя, неверный.
До тебя не доносится запах серный,
но тебе от возмездия не укрыться:
мы велим тебя сечь на глазах у Лхамо,
что и выполнит раненный Далай-Лама,
а иначе якiй же ты у черта лицар?

До утра-то Рерих сидит в Пенатах,
в окружении множества экспонатов,
ни звериный рев, ни вороньи крики
не тревожат его вдохновенной кисти,
в гималайском пейзаже впервые в жизни
он ваяет великого из великих.

Вот уже из-за облака солнце вышло,
вот уже сапоги засияли пышно,
чудо-трубка уже зажжена, и в дыме
ее чудится будущее планеты,
сам Сосо поглядывает с портрета
и как будто живой говорит с живыми:

"Передайте сердечный портрет Никите,
а меня пожалейте и не секите,
я ведь маленькая девочка Цаган-дара,
я танцую и пою на партийном съезде
да ступнями поворачиваю на месте
пустотелую опору земного шара".



СТРАНИЦА 10
ДЕД И ВНУК

Далеко деревня у тети Хаи,
Почтальон, проснувшийся с петухами,
по горам и долам свою посылку
тащит из безоблачного Шанхая,
на ногах болезни перемогая,
по утрам заглядывая в бутылку.

В той посылке два русских сидят китайца,
и под крышкой ее толщиной в два пальца,
в три погибели скрючившись на коленях,
красят яйца в почтовой своей избушке,
а как первый из них — солнцеликий Пушкин,
а второй-то — премногообильный Ленин.

"Ты меня величавее, — первый спорит, —
наш всеобщий родитель, подобный морю,
из тебя мы выходим, в тебя уходим,
как летучие рыбки в твоей мы кепке,
все в одной упряжке, твои мы детки,
каждый равен из нас и, как есть, свободен.

Ты шумишь всем собранием сочинений,
и на сушу, состоящую из камений,
красной пеной тебе суждено кидаться,
у тебя под рукой и Днiпро и Лета,
и в тебе почитает Большого Деда
резонатор души — черепаший панцирь".

Отвечает второй: "Ты меня проворней,
далеко я в землю пускаю корни,
ты же по мне бегаешь, как синица,
учишь всех во всем творить волю Божью,
утром будишь людей вдохновенной дрожью,
усыпляешь напевом — кому не спится.

Ты несешь нам ремесла, несешь науки,
но всего нужнее нам чудо-звуки,
из которых соткано твое слово,
много раз оно оправдывалось на деле,
да давно такого тебя хотели,
мы всегда хотели тебя такого".

Где пила, как стрела, где коралл у Клары,
на дворе дрова, а вокруг кошмары,
одиноко окошко во тьме желтеет, —
это тетя Хая, героев няня,
прикрывая рукою свечное пламя,
ждет своих и от старости молодеет.

Говорит она: "Все на круги вернется,
я умру, почтальон об меня споткнется,
муравьи улетают на юг, и звери,
предвещая конец, голосят из боен,
но почтовый ковчег потому спокоен,
что кочует без адреса, — будь уверен".



СТРАНИЦА 11
ИЗОБРЕТЕНИЕ РАДИО ПОПОВЫМ

Когерер с усовершенствованной антенной,
с той магнитно-электрической переменной,
от которой разбегаются в поле мыши,
изобретен был Поповым, (а не Маркони)
там где в деревенском аккордеоне
ничего подозрительного не слышишь.

Часто падал герой на сырую землю,
поверяя печали траве и кремню,
сокрушался будущий наш ученый,
и, невольно к земле приникая ухом,
научился ловить утонченным слухом
голоса своей родины истощенной.

Так в сантиметровом диапазоне
слышит он однажды потусторонний,
но знакомый и сладко-певучий голос,
под его он баюканье засыпает
и во сне неожиданно понимает
для себя и для мира такую новость:

"Ничего что ты мал и не слишком статен,
будущий великий изобретатель,
ты проснешься утром в ином обличье,
дам тебе на память три головы я,
утвердя их на столпообразной вые,
дам звериные ноги и крылья птичьи.

А еще оставлю тебе в придачу
микросхему и радиопередатчик,
чтобы голос твой плыл звуковой частицей,
по морям-океанам скользя навагой,
преисполненный мужеством и отвагой,
чтобы реял он в небе перепелицей".

Поднимался Попович во весь аршин свой,
удивлялся сиянию и единству,
озирая окрестность шестью глазами,
он дивился на могучие свои плечи,
и по всей поднебесной такие речи
вел симург различными голосами:

"Ангелы с иереями тихо служат,
всюду их невидимо хоры кружат,
мученики величаются, и святые
славятся в заступничестве и в силе,
верные же, исцеляющиеся ими,
украшаются молитвенной благостыней.

Просвещайте слепых, принимайте сирых,
поминайте родителей на могилах,
подавайте подаяние на дорогах,
уврачевывайте раны тому, кто болен,
и да будет каждый из вас спокоен
навсегда по отшествии своем к Богу".



СТРАНИЦА 12
"ВАРЯГ"

По местам, товарищи, все спокойно!
Наступает последний, безалкогольный
хит-парад, который всегда возможен
лишь в отдельно-взятой стране под песни
понимающих смерть на рабочем месте
как сердечный удар и мороз по коже.

Наш седой от страха равниной моря
ветер, дождь собирая, готовит горе,
между тучами и пенистой той равниной
гордо реет во мгле знаменитый крейсер,
каждый на котором привычно-весел,
где пощады не требует ни единый.

Кочегар кочегару несет напиться
опресненной и выдержанной водицы:
но несчастный не вынесет этой вахты,
потому что морское безумство храбрых
у кочующих рыб застревает в жабрах,
когда тонут русские акванавты.

"Я не в силах бороться с котельным паром, —
кочегар ответствует кочегару, —
и лопата, — она меня доконала,
точно в прорубь глядя в открытый кингстон,
я не чувствую радостного единства
и не жду утешительного финала".

Машинист говорит ему: "Стой на месте.
Мы должны, торжествуя, погибнуть вместе,
труд создал нас, и воды теперь объяли,
до костей и до сердца дошло волненье,
как назло попали твои сомненья
невпопад с товарищами-друзьями".

Тут из хлябей облачно-поднебесных
на корабль спускается буревестник,
птица, предвещающая несчастья,
и, в груди удерживая рыданья,
говорит она спорящим в назиданье,
не скрывая горестного участья:

"Тринадесять лет пролетят, как в сказке,
и от Копенгагена до Аляски
в новом свете появятся ваши мачты,
затмевая на солнце протуберанцы,
над землей, летучие, как голландцы,
поплывете в будущее. Не плачьте!"

Только ветер уносит слова пророчеств,
да волна побережью готовит почесть,
да на пепелище лежит подушка, —
это в стороне, что собой огромна,
тонет память, колоснику подобна,
где напрасно сына ждала старушка.



СТРАНИЦА 13
ИХ БЫЛО 26

Во сентябрьских песках под покровом ночи,
где лежачие камни ничто не точит,
даже змеи докуда не долетают,
только ветер гуляет, и ходят смерчи,
да чернеют в лучах прикаспийской смерти
пустыри, которые не спасают.

На открытом пространстве без дна и крышки,
где ни радиослова, ни фотовспышки,
сотворили застрельщики злое дело,
дело скользкое, английское, непростое,
дело страшное, дремучее и густое,
черное, как полночью кровь из тела.

Был там Зевин с начальником Шаумяном,
смелый Солнцев и Габышев с Амиряном,
Николайшвили, которому не померкнуть,
Джапаридзе с Метаксою чернобровым,
Костандян с Петровым, на все готовым,
Мишне с Авакяном, Малыгин с Бергом,

были Осепян там и Фиолетов,
исполнители мужественных заветов,
были Азизбеков и пылкий Басин,
с братьями Богдановыми Везиров,
Коганов, Полухин, Борян, Амиров
и герой Корганов, на вид прекрасен.

Солнце всходит над Каспием, как и прежде,
не внушая ни ужаса, ни надежды,
великана, растущего в лилипуте,
лилипута, дрожащего в великане,
каракумы затягивают песками,
ничего здесь не будет и не убудет.

Только слышен напев горловой и древний,
да светило, входя в раскаленный кремний,
белит волосы местному уроженцу,
золотя его лоб, без того горячий,
губы говорящие, взгляд незрячий,
пенье красного цвета, как кровь из сердца.

Пал там Зевин с начальником Шаумяном,
смелый Солнцев и Габышев с Амиряном,
Николайшвили, которому не померкнуть,
Джапаридзе с Метаксою чернобровым,
Костандян с Петровым, на все готовым,
Мишне с Авакяном, Малыгин и Бергом,

пали Осепян там и Фиолетов,
исполнители мужественных заветов,
пали Азизбеков и пылкий Басин,
с братьями Богдановыми Везиров,
Коганов, Полухин, Борян, Амиров
и герой Корганов, на век прекрасен.