А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Олег Игоревич Железков родился 3 ноября 1966 г. в поселке Боголюбово Владимирской области в семье военнослужащего. Жил в Нижнем Новгороде, с 1981 г. — в Москве.
В 1989 г. окончил Военный институт физической культуры (г. Санкт-Петербург). Профессионально занимался стрельбой из лука.
В 1995 г. поступил в Литературный институт им. Горького на поэтический семинар Юрия Левитанского. Окончил институт в 2000 г. в семинаре Игоря Волгина. Сейчас пишет только рассказы.
Член СП России с 1998 г.
Член Международного Союза славянских журналистов с 2003 г.
Печатал стихи в журнале "Арион", прозу в газете "Московский комсомолец", в журналах "Ровесник", "Кольцо А", "Футурум АРТ", "Проза", "Продолжение" (г. Калуга), в сборнике "Пролог" (изд. "Вагриус", 2003 г.), в Интернет-журнале "Пролог".
Лауреат премии журнала "Футурум АРТ".
Зарабатывает на жизнь сочинением эротических рассказов о жизни идиотов для журнала "Пентхаус" (рубрика "Курьезы от Железкова") и газет "Ещё", "Любовь", "Эгоист".

 

 

РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА "ИСТОРИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО"


СКРИПКА И ПЕТЛЯ

В комнате находилось трое. Один был музыкант, но уже...
Лучше рассказывать по порядку.

Скрипку ему купили очень рано и при глупейших обстоятельствах. Зашли в магазин, он увидел ее блестящее тело и сразу громко заныл, показывая пальцем. Она была похожа на мебель в их доме, но мебель неподвижно молчала, а скрипка была очень маленькой и легкой. Он уже знал, что это инструмент и что он звучит. Смычок его заинтересовал меньше: он плохо представлял, как можно держать в руках два предмета. Еще меньше его заботило, как на всем этом играть. Он снова заныл, а мама сказала:
— Купим вон ту, среднюю. На вырост.
Но папа, чье влияние в городе росло с каждым часом, пренебрежительно хохотнул и переспросил:
— На вырост? Моему сыну на вырост?
Купили самую маленькую и изящную.
Так задорный плач посреди магазина сделал Вадима Шамшуру музыкантом. Судьба сорвалась с низкого старта и понесла его через многочисленные препятствия к той самой комнате, где неожиданно оказался он с двумя людьми другой профессии.
Дома он долго трогал скрипку руками, не пытаясь извлечь звуки. Струны, как и смычок, интересовали его гораздо меньше лакированной поверхности и непонятных изгибов корпуса. Казалось, что играть ему уже не захочется. Мама советовала красиво подвесить покупку на стену, но отец был за то, чтобы сын раздавил игрушку во время возни с солдатиками. Дни проходили, инструмент молчал, а будущий виртуоз очарованно гладил его ладошкой.
Однажды скрипач в телевизоре подхлестнул любопытство. Сначала Шамшура-младший не мог понять, зачем взрослый дядя делает такое серьезное и смешное лицо, но потом привык и стал наблюдать за смычком и скрипкой. Смычок активно елозил, скрипка вела себя спокойней. Интерес к смычку сразу возрос. Солдатики были забыты, а скрипка впервые взята левой рукой за нужное место. Другой ее край был старательно вдавлен в шею. Подбородок сразу ощутил лаковый холод и прижался плотнее. В такой позе юный подражатель простоял довольно долго, не желая связываться со вторым предметом. Но чуть позже смычок был выдернут из футляра и опущен на струны. Звука не последовало. Статическое положение было приятней. Он стоял, как музыкант в телевизоре, и, конечно, не мог осознать, насколько правильно отведен его локоть и расставлены ноги.
Мама вошла и охнула.
Папа озадаченно присвистнул.
Тут и раздался первый скрип. Смычок прополз пять сантиметров вперед — и неторопливо вернулся.
На следующий день к нему привели учителя, и все замелькало с быстротой, на которую не рассчитывал никто. Он не помнил, как выучил первые ноты, сыграл первую незатейливую мелодию, пошел в школу, потом бросил ее, из-за обилия лишних букв и цифр. Начались детские концерты; вокруг суетились взрослые, и чего-то хотели сверстники. Менялись учителя, инструменты, помещения для репетиций. Отец где-то напряженно работал. Семья переезжала во все более громадные квартиры. Вокруг все мелькало, наполнялось, пенилось...
... но ничего этого Вадим Шамшура не замечал.
Через двенадцать лет неожиданно и странно прозвучал выстрел.
До юного дарования дошло, что мир полон резких и громких звуков, и вылетают они отнюдь не из скрипки. Этим выстрелом был ранен его отец, который, как сообщали газеты, успел достать пистолет и начать отстреливаться. Пострадавшего увезли в реанимацию, а Шамшура-младший не понял решительно ничего. Как ни старался, он не смог уложить в своем воображении ни пистолета, из которого по отцу стреляли, ни оружия, из которого отец отстреливался. Вопросы, зачем и отчего все это произошло — он и подавно не сумел задать ни себе, ни матери, по той простой причине, что о профессии отца знал только одну несомненную вещь — профессия эта никаким образом не была связана с музыкой.
Шамшура-старший не собирался умирать, но на четвертые сутки подозвал Вадика к изголовью и прошептал:
— Ничего не выходит, сынок... Но я успел сделать слишком много... Продолжай играть... Нестор о тебе позаботится...
Отец умер через две минуты, а через пять — в реанимационную палату вошел тот, кого назвали Нестором, и, не пытаясь поднять с пола бьющуюся в истерике мать, положил руку на плечо сына.
— Еще раз не успел, — сказал он и неприятно поморщился.
Голова вошедшего походила на угловатый камень, сорвавшийся с откоса и мчащийся в никуда.
Через два дня, стоя на краю могилы отца, Вадим мучительно пытался понять, отчего ему не позволили играть вот здесь... сейчас... вместе с оркестром...
Еще через неделю к Шамшуре на репетицию приехал Нестор и, прогуливаясь среди пюпитров, сказал, что должен выполнить некоторые пожелания покойного относительно сына. Заглядывая в ноты, он поинтересовался, кого из итальянских скрипичных мастеров Вадим предпочитает, услышал ответ, еще раз выразил соболезнования и уехал.
Скрипку названного мастера доставили в квартиру Шамшуры сразу по истечении "сорокового" дня. При виде нее в голове у Вадима застучало, а все новые мысли об окружающем мире вылетели прочь, не оставив следа и запаха. Открыв футляр, он долго не мог взять инструмент в руки, но почти так же, как в детстве, начал гладил его рукой.
С Нестором приехали еще двое: пожилой мужчина и молодой человек.
— Это Зак, — сказал Нестор, указывая на мужчину. — Он будет охранять скрипку, потому что скрипка теперь твоя. Завтра тебя примут в тот самый оркестр, куда мечтает попасть любой умеющий издавать звуки. Придется много перемещаться по миру, о матери мы позаботимся, а к тебе у меня две просьбы: ты ни при каких обстоятельствах не поменяешь скрипичный футляр, а таскать его вместо тебя будет человек Зака.
Шамшура захлопал глазами, понимая, что надо поблагодарить, но вместо этого, запинаясь, пробормотал:
— Да... да... Я знаю. Вещь очень старая... нужен присмотр.
Так наступил второй этап его музыкальной карьеры.
На следующий день Вадима прослушали и приняли в оркестр, с которым он проколесил по миру добрых три года, до того злосчастного момента, когда, где-то в Лондоне, случайно открыв футляр, заметил внутри него то, что взбесило его совершенно невероятным образом.
Здесь, казалось бы, и можно завершить рассказ о его артистической жизни, по той причине, что жизнь эта кончилась. Однако повествование о том, как оказался он в комнате с двумя людьми, всего лишь переходит в другую плоскость. Его лучше услышать от этих самых людей, потому что только они знают, как все произошло на самом деле. Имя одного из них Квинт, второго все называли Фролом.
В то утро они сели в машину и поехали в сторону особняка, где жила вдова Шамшура с сыном, который несколько дней назад внезапно вернулся из Лондона. Квинт был менее посвящен в дела музыканта, поэтому задавал вопросы, на которые Фрол неохотно, но отвечал. Они редко работали вместе, и более спокойный Фрол явно недолюбливал взрывного Квинта.
— Что это за удивительный футляр для скрипки? — спросил взрывной у спокойного.
— Отличная вещь, — донеслось в ответ, после чего наступило молчание.
Фрол вел машину, Квинт сидел справа.
— Послушай, приятель, — раздраженно заявил пассажир, — меня не интересует тишина в твоем автомобиле... Я задал тебе вопрос.
— Да, я помню, — ответил водитель и вяло пустился в подробности. — Футляр чуть ли не вакуумный... Не знаю в чем там штука, но запахи из него не выходят. Можно везти через таможню, что хочешь: натасканные собаки не реагируют. Сам инструмент тоже требует уважения. А когда вокруг упакованный оркестр, пальто, бабочки — все упрощается. Каждый везет "деталь" стоимостью в две пятиэтажные "хрущевки"... Не всякий пограничник навострит штык. А если наш чемоданчик просили открыть — ломался в замке ключ. Это придумал Зак. Представь ситуацию: футляр почти бронированный, в нем скрипка, которой 250 лет!.. Ну и много найдется желающих взяться за автоген?.. Фомкой тоже как-то нехорошо. Вдруг какая царапина. Кто будет платить? Шестизначных цифр в баксах — боятся везде.
Квинт понимающе качнул головой и снова спросил:
— Шамшура и вправду не знал, что его используют как "перевозчика"?
— Он ничего не знал... кроме нот, — через паузу сообщил Фрол.
— А почему, когда узнал, отказался работать?
— А он и не работал. Просто играл. В том и была ценность. Боюсь, он не совсем понял, там, в Лондоне, что же на самом деле находилось в пакетиках, которыми наполнили его скрипку. Просто взбесился, от чужого вмешательства. Мы же и проглядели. Но на такую реакцию никто не рассчитывал.
— А что Нестор?
— Неужели ты подумаешь, что Нестор начнет уговаривать...
— И что теперь?
— Теперь все.
— В смысле! — встрепенулся Квинт.
— В смысле, что мы приехали, — ответил напарник, вылезая из машины и нажимая на звонок у чугунной калитки.
На крыльце показался Вадим, подошел к Фролу и, не здороваясь (хотя они были знакомы), спросил, чего он хочет.
— Нужно поехать с нами, — сказал Фрол, опираясь на массивное литье. — И захвати футляр.
— Если вы за скрипкой — то забирайте, а я не поеду.
— Помнишь, как три года назад Нестор принес тебе ее сам? — спросил Фрол и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Сегодня ты должен сделать всего лишь то же самое.
Шамшура помедлил, потом резко повернулся и, дойдя почти до самого дома, пренебрежительно бросил:
— Ждите.
Через пятнадцать минут он сел в машину, положив футляр рядом.
Ехали молча. Любопытный Квинт не задавал вопросов. Остановились у сталинского дома, дошли до третьего этажа. Квартира оказалась полупустой; в самой просторной комнате окна плотно зашторены. Шамшура остановился посредине; футляр у него отобрали.
— Где же Нестор? — спросил он с нескрываемым раздражением.
— Над тобой, — таким же тоном ответил Фрол и мотнул головой в сторону люстры.
Вадим задрал голову, но люстры не обнаружил. Вместо нее, из барельефного цветка на потолке, свисала петля.
Квинт отвязал закрепленную на крюке веревку, и петля стала медленно опускаться к Шамшуриной голове. Музыкант не двинулся с места. Подошедший Фрол набросил петлю на его шею и сразу же отошел к футляру. Веревка натянулась, но скрипач твердо стоял на полу. Фрол достал скрипку, повернулся к Шамшуре и, глядя в его бледнеющее лицо, сказал:
— Ты ел наш хлеб и позорил память своего отца. Ты даже не спросил, за что убили его, — а он был один из нас. Ты жил в своих грезах — в них тебе и умирать. Витающий в облаках да отправится ближе к небу. Это единственное, что я могу дать тебе.
Фрол подошел и вложил в опущенные руки Вадима смычок и скрипку.
Пауза длилась до того мгновения, пока руки висельника не стали медленно подниматься. Веревка натянулась еще, но он не обратил на это внимания. Каблуки по-прежнему касались пола, скрипка уперлась в шею, смычок лег на струны.
— Нет. Музыки нам не надо... Поднимай, Квинт.
Так распорядился Фрол, но было поздно. Смычок бешено заплясал, первые аккорды наполнили комнату. Одновременно с ними петля затянулась и поволокла Вадима Шамшуру вверх — туда, где он ни разу не был и ни разу не играл... Потолок медленно приближался, пол исчезал.
Приговор был исполнен, но нелепые звуки рвали пространство и не пускали Смерть. Скрипка продолжала упираться в подбородок... смычок — двигаться... повешенный музыкант — играть.
Онемевший Фрол стоял с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами.
Квинт держал веревку, не соображая, что ее надо зацепить за крюк в стене.

С этого места рассказ двух "исполнителей" комкается и раздваивается.
Квинт впоследствии утверждал, что Шамшура играл в петле очень долго. Так долго, что его, Квинта, руки устали держать веревку, она выскользнула, повешенный устремился вниз, прекратил играть и оказался мертвым.
Фрол говорил другое. Фрол говорил, что потеряв опору на земле, тело музыканта нашло поддержку на небесах. Будучи поднятым веревкой, оно играл на скрипке около двух минут, что привело в ярость Квинта, человека другой веры. Он стал поминать Сатану, затем намеренно подтянул скрипача под потолок и резко отпусти конец. Шамшура упал, ударился головой и умер.
Ни в одну из этих версий никто не верил, но результат каждой из них удовлетворял Нестора. Он услышал их позже, а тогда, в полутьме, возле трупа, обретший дар речи Фрол, запинаясь, спросил у Квинта:
— Почему, черт возьми, он не умер сразу?.. Почему он играл?
— Играл!? — злобно переспросил Квинт. — Ты же сам говорил, что этот человек не умел ничего другого. Что оставалось ему еще? Вспомни, он же был негодным курьером... пойдем... музыкантов много везде...

Теперь — когда все рассказано по порядку — нет смысла напоминать, что в комнате находилось трое. Один был музыкант...
...но уже мертвый.

апрель 2002 г.

 

ИСТОРИЯ...


Эту историю мне рассказывали разные люди.
Один из них Артур Вештер, сын Иммануила Вештера, умершего прошлой весной на станции Щербинка близ Подольска.
Он не наблюдал ее сам, но слышал от братьев Анисимовых, когда служил вместе с ними на полигоне в Семипалатинске. Братья работали заправщиками ракет, и Вештер работал заправщиком; их дороги долго шли рядом, но затерялись в пыльном хаосе 90-х годов. Братья тоже не были подлинными свидетелями этих событий, но уверяли Артура, что самые достоверные сведения услышали от двух надежных людей в разное время. Первым был Яков Хрящ — учащийся Электромеханического техникума, флегматичный молодой человек в длинном черном пальто, с сигаретой во рту. Он долго мялся и нервничал, но вино, закуска и несколько зеленых банкнот сделали свое дело: Яков разговорился. Его рассказ был сравним с течением полноводной реки, и братья устали, а вино закончилось. Хрящ клялся, что видел все сам, но заявления второго рассказчика ставили его слова под сомнение. Вторым был Тарас Остропико — украинский националист, поклонник Степана Бендеры и его жинки Насти. Он никогда не знал Хряща, а братья Анисимовы не стали упоминать о последнем. Остропико сказал, что сам участвовал в интересующих братьев событиях, но видеть ничего не мог, потому что стоял, как говорится, "на шухере", за что и получил два года тюрьмы, где впоследствии (на втором году отсидки) ему сломали ребро и три пальца на левой руке. Как бы ни были сомнительны кандидатуры обоих рассказчиков, основные факты из их повествований совпадали, что и превращало историю в реальность. Никто не мог точно утверждать, где и по какому поводу встречались братья с Остропико, но для подлинности рассказа это не имеет большого значения, тем более что Анисимовы, постоянно перемещаясь по территории бывшей державы, неоднократно слышали искаженные отголоски этой загадочной истории.
Близ Даугавпилса они встретили своего давнего партнера Гедеминаса Чекиса, который, распространяясь о курсе валют, ночных заведениях и падших женщинах. неожиданно пересказал короткий эпизод, полностью совпадавший с серединой нетрезвого рассказа Якова Хряща. Осторожные расспросы Чекиса ни к чему не привели, и Анисимовы уехали из Даугавпилса ни с чем.
Такое же разочарование ждало их в Хакасском автономном округе, где сотрудник Саяно-Шушенской ГЭС, энергетик Захар Ткач-Пивторан, показал удивительное знание финала истории, но на этом его речь прервалась. После их разговора поползли слухи, что падение Ткач-Пивторана с плотины в Енисей произошло вовсе не из-за приема избыточной дозы алкоголя. Но кто сегодня всерьез станет верить словам, долетевшим из-за Уральского хребта до башен столицы.
Больше всего повезло Анисимовым на трассе Хабаровск — Владивосток. Ночью, при 38-градусном морозе, они наткнулись на автомобилиста, который жег последнюю покрышку своего замерзшего джипа. Автомобилист сел в машину, выпил спирт и как-то сразу начал говорить на интересующую братьев тему. Его слова совпадали с самым началом рассказа Тараса Остропико. Через пять месяцев объеденную хорьками голову автомобилиста нашли охотники местной зверофермы.
Обо всех этих встречах на территории бывшей империи мне украдкой рассказывал шофер и телохранитель братьев Анисимовых Сидор Улыбайко. Сейчас трудно сказать, что именно интересовало братьев в этой странной истории, тем более, что на собирателей фольклора они похожи не были.
Все остальные рассказчики — которых не смогли найти Анисимовы, но которых выслушал я — слишком далеко отходили от истины. Обычно я вставал и уходил от них, не дослушав до середины. Они бежали следом, но я был непреклонен. Один лишь Артур Вештер, через семнадцать лет после возвращения с Семипалатинского полигона, сумел убедить меня в своей искренности.
Ему я и поверил.
Братьев Анисимовых уже нет. Нет Якова. Зарезан при очередной отсидке Тарас Остропико. Не смог свободно дышать без своих хозяев шофер Улыбайко.
Вчера Всевышний забрал душу Артура, оставив санитарам фиолетовое от героина тело. Мне давно известно, что никого из подлинных участников истории не осталось в живых. Все остальные знают ее приблизительно или в весьма искаженном виде. Слушать их все равно, что бродить по миру в поисках смысла.
Теперь эту историю расскажу вам я.

январь 2002 г.

 

ВЕТКА ИБЛИСА

Когда двое сидят в вагоне, а электровоз тащит этот вагон к центру материка — получается беседа, о которой можно написать отдельную повесть. Если материк — это Евразия, а поезд движется с Запада на Восток, то уже в Казани головы пассажиров тяжелеют, на Урале мутнеют, а в районе Алтая в беседах появляются откровения, способные излечить мир от ненависти.
Никогда не известно, куда эти откровения приведут и чем закончатся.

Андрей Ахов вошел в пустое купе и сел так, чтобы видеть, куда едет поезд и откуда бегут деревья.
Минутой позже в дверь протиснулся приличного вида пожилой мужчина в брючном костюме. В купе запахло пыжиковым мясом и непонятной травой. Мужчина снял костюм, под которым оказался длинный стеганый халат и сапоги из оленьей кожи. Потоптавшись на месте, он сел напротив и посмотрел Андрею в лицо. Через минуту его взгляд стал обжигать щеки, но когда Ахов решил прервать молчание, попутчик шевельнулся и вместо приветствия сказал:
— Если в рассветный час в миску с кумысом опустить цветок базилика, можно узнать будущее врага на трое суток вперед.
Андрей попытался открыть рот для ответа, но мужчина в халате не стал дожидаться.
— Знаешь ли ты, — спросил он голосом заговорщика, — что ободранная баранья шкура может сказать о твоем недруге гораздо больше, чем отваренные в собачьей моче шишки хмеля?
— Что, простите? — выдавил наконец Ахов.
— Прощает Аллах, а я всего лишь угадываю его мысли, — не моргая, сказал попутчик и представился. — Сарыг Аксы Хамсара-Хем, народный колдун Тувы, член Уйгурского шаманского каганата...
Он оправил халат, привстал и добавил:
— Лауреат премии "Саянский оракул".
Взгляд его успокоился. Напряжение в купе спало.
"Старик-то шутник, — заулыбался Ахов. — А раз такое дело, поиграем в его игры".
— Корреспондент желтой газеты, — манерно представился он в ответ. — Еду в Хакасию изучать кочевые привычки животноводов и искать сенсацию.
Колдун поморщился, но пить с Андреем не отказался.
Поезд едва пересек границы Москвы, а водка уже перелилась из стаканов в желудки. Огурцы раскатисто хрустнули, салатный лист зашуршал, а шаман оказался цивилизованным человеком. При внимательном рассмотрении на лице его обнаружилось несколько свежих шрамов, левое ухо казалось слегка надорванным, переносица, увы, тоже была не в порядке. Сарыг Аксы долго молчал, но вторая рюмка, которую он выпил, проезжая Малаховку, сломала границы запретного. Ахов тихо надавил на кнопку диктофона, а член Уйгурского каганата сказал:
— У нас в роду шаманили все — мне расхотелось. Я уже научился слышать, как шепчутся камни и разговаривают злаки, но мысли мои шли дальше. Презрев наставления предков, я уехал в Свердловск, чтобы выучиться на геолога и найти в верховьях Малого Енисея ту единственную породу, из которой вытачивают статую Бога. Этого не случилось. В первую же ночь в чужих горах мне явился во сне мой прадед, говоривший с духом тьмы — Иблисом. Я видел их обоих, понимал, что речь идет обо мне, но слов разобрать не мог. Тогда прадед повернул уставшее от вечной жизни лицо и приказал мне возвращаться на родину. Иблис тоже посмотрел на меня с высоты Саян, но исчез, не сказав ни слова. Утром я сел в поезд, идущий на Абакан, и с тех пор варю зелья и лечу травами людей и овец. Те, кто хочет увидеть свое будущее, тоже приходят ко мне и, отдав последнее, обретают надежду. Одни, узнав про день своей кончины, успокаиваются, другие, не узнав о нем ничего, погружаются в безысходность. Смерть к тувинцу приходит по степям соломенной Монголии из Индии или Ирана. Каждый встречает смерть по-своему; мое дело — сообщить о ее неторопливых шагах или стремительном приближении. Зачем, Ахов, ты едешь на земли наших отцов?
— Я?.. — не понял Андрей. — Я... Я уже говорил — изучать жизнь... искать сенсацию... А что у вас с лицом?
— В прежние времена было спокойней, — вместо ответа сказал Сарыг-Аксы. — Со времен Тюркского каганата к лицу шамана мог прикоснуться перстом один Аллах — сегодня это делает любой пастух, чье стадо перевалило за пять тысяч овец. Правители городов и мелких селений тоже суют мне руки в глаза всякий раз, как мой прогноз оказывается им не по нраву. Они прибивают рога сайгака к огромным машинам, мчатся по ущельям, передергивая затворы, и сами творят себе будущее. Но горы видят эти бесчинства: я давно слышу над вершинами их недовольный шепот. Ложь закрыла глаза людей, и заточила их руки под плети; вот и ты, Андрей Ахов, не хочешь сказать мне, зачем тебе нужно в Ак-Довурак или Самагалтай.
Ахов насторожился и порозовел.
Поезд стучал колесами, диктофон работал, водка покачивалась в казенных стаканах. Сарыг Аксы распахнул халат и показал шрамы. Ахов внимательно осмотрел каждый рубец: все было по-настоящему. Колдун запахнул одежды, вынул из своего тюка медный ковш, вышел из купе, но скоро вернулся с крутым кипятком из котла. В него он бросил траву из нескольких мешочков и кропотливо размешал деревянной лопаткой. Запах вскружил Андрею голову: "Что за черт, — подумал он, пытаясь левой рукой надавить на фрамугу. — Надо этот спектакль кончать".
Но как раз в этот момент тон шамана переменился. Он недобро взглянул в глаза попутчику и заговорил:
— Я не рассказал тебе, Ахов, конец того сна, в котором прадед просил меня вернуться домой... хотя это был не сон. Перед тем как исчезнуть, прадед шепнул мне, что во время строительства Саяно-Шушенской ГЭС экскаваторы случайно завалили один из проходов в пещеру Иблиса...
От таких слов Андрей вздрогнул, а взгляд колдуна сделался еще злее:
— Разгневанный дух хотел поднять гору и обрушить ее на строительство... но раздумал. Вместо этого, темной хакасской ночью, он взлетел над Саянами и бросил в середину плотины ветку с ягодами кизила. Наутро никто из неверных ее не заметил, потому что каждый неверный слеп. То место, куда упала ветка Иблиса, строители залили раствором и забросали землей.
Хамсара-Хем наклонился над своим ковшом и несколько раз втянул ноздрями воздух. Взгляд его стал черен.
— Теперь каждый Тувинский шаман знает: если дьявол захочет зла, он щелкнет пальцами, ягоды на кизиловой ветке начнут лопаться, плотина треснет и разорвется на две половины. Вода Енисея сметет сначала поселок Черемушки, потом Саяногорск и Шушенское. Через два часа она подойдет к Красноярску...
— Хватит, старик! — крикнул Ахов, закрывая лицо рукой. — Рассказывай лучше про пастухов и геологов.
— Но если Иблис натешится, — не замечая крика, продолжал шаман, — Енисей изменит русло, и тысячи жизней будут спасены... Только за твою жизнь, Андрей Ахов, нельзя будет дать и копыта хромавшей козы.
— Ты врешь, колдун! — закричал Андрей, но оракул опять не обратил на него внимания.
— Ночью я могу опустить в твою лживую душу такую же кизиловую ветку, и ягоды лопнут на ней по моему желанию. Тебя разорвет надвое, и кровь твоя, Ахов, смоет следы, оставленные тобой. Ты обманул меня, но травы сказали мне правду, и теперь я знаю, что магнитофон шуршит, а внутри твоих одежд кроется то, о чем ты не захотел рассказать.
Упало молчание. Стало слышно, как трясутся руки Андрея и дергается веко. С большим трудом он привстал и надавил на ручку вагонного окна. Свежий воздух ворвался в купе, прогнав травяной дух. Руки перестали трястись, веко дергаться.
— Ты прав, шаман, — признался Ахов, вынимая из грудного кармана красную корочку. — Я не сотрудник желтой газеты. Я работаю в органах. Ты много говорил о смерти, Сарыг Аксы, хотя я тебя и не спрашивал. Но сейчас я задам тебе один вопрос, и ты на него непременно ответишь, потому что мысли твои чисты, а руки не знали невинной крови. Скажи, уважаемый Хамсара-Хем, как погиб прошлым летом на плотине Саяно-Шушенской ГЭС энергетик Захар Ткач-Пивторан?
Оракул впервые хитро прищурился, но безысходность мелкнула в его узких глазах.
— И все равно ты лжешь, Ахов, потому что там, где единожды ночевала ложь, никогда не поселится правда. Тебя не заботит смерть энергетика Ткач-Пивторана, тебе нужны те двое, что разговаривали с ним в последнюю ночь на плотине. Они хотели узнать конец одной странной истории — и они узнали его. Но я вот что скажу тебе, Ахов, — колдун подался вперед и перешел на шепот. — Серый пар из моего ковша вьет странные кольца... А значит, история эта бродит по миру, чтобы губить людей и смущать рассудки. Откажись от нее и возвращайся в дом предков. Неважно, кто был ее участником или кто ее выдумал... Важно то, Ахов, что истории этой...
...никогда не было...

апрель 2002 г.

 

ТЕМА АВТОРА И ГЕРОЕВ

— Все, что сделано из песка, когда-нибудь рассыпается на две равные половины, — сказал Зак и выпил все, что было в стакане.
— Похоже на правду, — кивнула Тамара.
— А я не согласен, — заявил Квинт и зажмурился. — Симметрия — враг пространства. Я не единожды пробовал разрезать его ножницами, но всякий раз солнце начинало слепить мне глаза, и я ошибался.
— Ты всегда не умел сесть нужным боком к настольной лампе, — пояснил Тимур.
Все засмеялись, но Квинт вытащил из-за пазухи большой нож и несколько раз рассек воздух над головами сидящих.
Компания отодвинулась, не вставая со стульев, а Мунко сунул руку за голенище. Это не ускользнуло от Квинта. Он опустил нож, цинично улыбнулся и, чуть помедлив, добавил:
— Настоящему мужчине, Мунко, всегда есть куда запустить ладонь.
— И главное зачем, — соврал Мунко, у которого в сапоге ничего не было.
Воцарилось молчание.
— В тот вечер я возвращался из Нерчинска, куда посылал меня Нестор вместе с двумя товарищами, — оборвав тишину, начал Тимур. — В поезде все еще пахло оленьими шкурами и золотыми самородками, которые недавно перекочевали из сундуков убитых в карманы живых. Мы везли Нестору то, чего он ждал и, не скрою, были довольны своей работой...
— Я слышу эту историю третий раз, — оборвал Тимура Мунко. — Расскажи лучше что-нибудь посвежее... хотя бы про то, как получилось тогда в Чарджоу? и почему никто из тех парней не вернулся назад, в Бугуруслан?
— Если ты думаешь, Мунко, что в твоем сапоге лежит стоящая вещь, мы можем выйти на воздух и сравнить ее с моей, — довольно резко ответил Тимур, но Зак поднял руку, и все умолкли.
— Лиса всегда сытее волка, — медленно сообщил Зак, прикурив у Фрола, — а из двух дерущихся петухов в суп попадает, как правило, победитель. Все мы уважаем Нестора, потому что он ходит там, где остальным трудно стоять. Его рука показывает хлеб, но не прячет камень, ибо способна убить хлебом. Я хочу рассказать вам один эпизод, о котором сегодня не принято говорить с молодежью, но мне нравится молодежь, наверно поэтому я так часто думаю о Христе... Передайте мне салат, который стоит возле копченой трески; я заметил в нем много зелени. Зеленый цвет для человека, дожившего до шестидесяти восьми, всегда предпочтительнее бурого, а тем более красного. Столько я за свою жизнь видел красного...
— Если старик заведется, — шепнула Тамара Квинту, — наши надежды умрут в утробах матерей.
Квинт согласно кивнул, но подать голос после недавней выходки не решился.
Положение спасла Мадлена.
— Если не питаете неприязни к желтому, попробуйте сначала вот это, — предложила она, передавая в сторону Зака тарелку, — здесь много кукурузы, но нет ничего алого.
Зак внимательно осмотрел блюдо, пододвинул ближе и погрузил в него мельхиоровую вилку. Наблюдая за ним, все замолчали, а Фрол неожиданно начал:
— Знаете, как умер Хранитель печати из Салехарда?
— Нет, Фрол, — ответил за всех Квинт, - не знаем.
— А меж тем это известная история, которую я слышал от самих исполнителей. Его закидали снежками по просьбе Нестора.
— Снежками!!!
— Да, — подтвердил Фрол, — на Рождество собралось много народу. Ели, пили, плясали. Потом высыпали на улицу, начали возиться. Кто-то в кого-то кинул снег. Потом еще. И еще. Начали перекидываться. Человек пятьдесят народу. С Хранителем заигрывали. Шутили. Начали кидать исключительно в него. Сначала человек десять, потом все. Та-ак, первое время навесом... Потом прямой наводкой. А там, в Салехарде, снегу навалом, убирай не убирай, на всех хватит. Ну и закидали... Смеялись, дурили, а дело сделали хорошо: умер не от попадания в голову — задохнулся в сугробе. Милиции сказали, что увлекался, в смысле, любил подурить, поваляться...
— Хорошая работа, сынок, всегда чиста и бела, как снег, — оторвался от желтого салата Зак. — Вот мы позатем летом в Чулимске... Мадлена, извини, дорогая, что возле тебя дымится?
— Манная каша.
— Вижу, что не буженина. Передай посмотреть.
Глядя на Зака, все потянулись к горячему.
— А меня один раз разыграли в Болгарии, — робко признался Юё.
Все сочувственно повернули головы, но от горячего не отказались.
— Брожу по Софии, до поезда три часа времени, вижу приглашение на стриптиз, покупаю билет на 8-е место, захожу в маленький зал, народу — человек семь, свободных кресел много, а на моем месте сидит огромный бродяга. Примерно, как наш Сигурд.
— Не может быть, чтобы как Сигурд! — возразило несколько голосов, а Сигурд поежился.
— Как Сигурд, не меньше, — настоял Юё, и ему поверили. — Сидит на 8-ом месте и отвратительно воняет, потому как бездомный. На какие деньги такие люди ходят смотреть стриптиз — не мое дело, но я прошу его освободить мое место, а он показывает руками вокруг и мычит, мол, садись куда угодно. Я бы понял, случись такое у нас в Котласе, но здесь Болгария. Обращаюсь к нему еще раз — он грубить, а заведение приличное. Ну, хорошо. Спрашиваю управляющего, мне указывают на дверь. Иду по длинному коридору, упираюсь в кабинет, сидит управляющий. Рассказываю ему о бомже, он цокает языком: "Опять эта пьяная скотина отбивает клиентов. Вот возьмите (он грохает металлом о крышку стола) и убейте его прямо в зале. Из-за такого дерьма полиция шума не поднимает". Я беру пистолет — почему-то "вальтер" 38-ого года выпуска — но, признаться, робею. О Болгарии я слышал другое, а у них тут, как у нас в Котласе.
— ...Мадлена, передай мне крылышки... Спасибо.
— ...беру пистолет и возвращаюсь по длинному коридору. Управляющий идет следом. Входим в полутемный зал, "вальтер" я прячу в карман, ищу бродягу глазами, а он сидит по-прежнему на 8-ом месте. Подхожу ближе, предлагаю убираться...
— ...Мадлена, забери крылышки назад...
— ...предлагаю убираться, но громила ни с места и опять грубит. Я вспылил, обернулся на управляющего, но увидел только его укоряющий взгляд, мол, в чем дело? я же дал тебе оружие? Понимаю, что медлить уже нельзя, но в волнении забываю про "вальтер", а достаю свой ТТ и курочу бродяге череп...
— ...я бы сейчас кофе выпил, а то что-то...
— ...управляющий одобрительно смотрит и предлагает занять любое место подальше от трупа. Я сажусь в угол, представление начинается, две смелые женщины выходят из-за ширмы, а управляющий уходит по коридору. Все спокойно. Звучит музыка, но через десять минут кто-то из зрителей истошно орет: "У Бзденека настоящая кровь!" Здесь я начинаю ничего не понимать. Как же не быть крови, если в голове пуля? Но включается свет, начинается беготня вокруг убитого, от меня шарахаются, а я на всякий случай отодвигаюсь к выходу, выкидывая "вальтер" в урну. Уже кричат полицию, а один "зритель" поворачивает ко мне глаза и картавит: "Что вы сделали? Вы убили актера". Дальше не знаю. Выбежал из заведения, поймал машину и на вокзал. Никогда не думал, что болгары склонны к розыгрышам.
— В некотором роде, Юё... но... все не совсем так, — попыталась начать Мадлена.
— Тебя разыграли, Юё, но дело тут не в Болгарии, — пояснил Мунко. — Это был театр для одного зрителя. "Вальтер" был "холостым", а Бзденек артистом.
— Надо мной тоже попытался надругаться югослав. Мусульманин, — призналась Ульяна. — Я ударила ему, куда учили, но он успел оросить мужской субстанцией крестик на моей груди. Очень трудно было отмыть... Каждый день появлялись пятна, а кожу жгло.
— Аллах развел людей и не велел им встречаться, — объяснил Тимур.
— Извини, друг, но югослав бежал за мной два квартала по ночному Белграду.
— Бывает...
— Я люблю молодежь, — поморщился Зак, догребая с тарелки кашу, — но слушать ваши похотливые истории не желаю. Дисциплина нужна везде. Прошлой зимой один парень отстал от нас в морозную погоду. Засмотрелся на девушку. А дело было в сорока верстах от Кандалакши. Сильно дуло со стороны Баренцева моря. Ну и где, вы думаете, мы отыскали его, когда наступила весна и взошло солнце?
Все задумались, а Юрп, делая паузу между каждым словом, сказал:
— Снег... покрывает... всё...
— Возможно, — согласился за всех Амос, но Филипп возразил.
— Я тоже так думал, когда мы искали нашего общего друга Харитона Ильича, — начал он, поигрывая поролоновым слоником. — Но след человека бывает настолько горяч, что снег, накрывший его... (здесь он остановился, но через мгновение добавил) — тает.
Снег тает, — пробуя на вкус каждую букву, повторила Ульяна, а Филипп продолжил:
— Когда стало ясно, что он не сбежал на Запад, мы процедили Средний и Дальний Восток, как песок через сито, но Харитона не было. Тогда мы образовали цепь, которая медленно поползла в сторону Ледовитого океана. Везде на нашем пути был снег, но беглец, как вы знаете, был найден. Он и на Юге слыл чудаком, но на Севере решил поглумиться на полную ладонь: устроился учителем в среднюю школу. Говорят, потешался над якутскими ребятишками, смешивая политику с арифметикой. Явно переборщил: поимел ненужную популярность в культурных кругах. Они его и сдали...
— Я слышал, что не за деньги, — перебил Филиппа Амос.
— Ты прав, друг, — подтвердил Филипп. — Творческая зависть работает не хуже гражданской совести. Брали учителя с местной милицией, которая так до конца и считала, что арестовывает политического преступника.
— Я не совсем понимаю, — возмутился Юрп, — зачем тратить столько сил на парня, который исчез, не прихватив даже пары чистого белья?
Многие закивали в его поддержку, но Зак недовольно замахал вилкой с куском студня. Студень упал на скатерть, а Зак сказал:
— Ты очень неправ, Юрп. И вы все очень неправы. У меня ощущение, что я сижу среди присяжных, которые пытаются оправдать кролика, укравшего цветную капусту. Никто не хочет обвинить учителя в жадности, но у него была слишком хорошая память. К тому же он быстро умнел, а умнеющий человек часто меняет взгляды — с ним становится трудно работать. Река течет в одну сторону — и я плыву по ней с людьми, которые одинаково работают веслами. Если один гребец увидел красивый берег и желает скорее свернуть — его выбрасывают за борт. Поэтому, Юрп, окажи мне услугу, — умней, не бросая весел.
— Я буду стараться, — пообещал Юрп и начал рассказывать про последнюю благотворительность, которая впервые обошлась без жертв, но Зак опять поднял руку и снова заговорил.
— Довольно. На свете много историй, но Нестора сегодня интересует только одна из них. Вы знаете, о чем я говорю, и мне известно, что каждый из вас об этой истории мало что знает. Но нам нужно определиться. Я не сторонник бумажных отчетов, поэтому сейчас каждый из нас в присутствии остальных расскажет, что он слышал о братьях Анисимовых и их проклятой истории; за которую, кстати, обещено... ну да не будем про деньги. Начнем с левого края. Вот ты, Гедеминас, сегодня весь день молчишь, так скажи нам, о чем спрашивали тебя братья в Даугавпилсе, и что ты им...
...но в дверь позвонили.
Компания шевельнулась. Зак досадливо поморщился:
— Не судьба сегодня посидеть в тишине. Сигурд, пойди открой. Или нет, сиди... Патрик, сынок, возьми "беретту" и посмотри, кто там.

Патрик поднимается и уходит в прихожую. Через секунду кричит:
— Какой-то мужчина хочет войти.
— Что за безумец! — усмехается Зак, вытирая салфеткой руки. — Как его имя, и кем он прислан?
— Говорит, никем, а имя его Хорхе.
— Какой Хорхе?
— Хорхе Луис.
— И это всё?
— Хорхе Луис Борхес, если до конца.
— Патрик, скажи ему, что нас и так много...
— Да, я сказал... Но он говорит, что нас вообще нет.
— Как это нет? — удивляется Зак, оглядывая свои чистые руки.
— Говорит, что нас нет, потому что мы персонажи...
— Что за бред, сынок. К чему он это? Впрочем, впусти... вдруг он от Нестора.

Борхес неторопливо переступает порог.
В комнате никого нет.
Посредине стоит большой стол, в центре которого валяется пачка рукописей.

март 2002 г.

 

КРЕСТ

Учителя немецкого языка звали Геббельс.
Учительницу химии — Фаина.
Меж ними явно что-то происходило, и ученики посмеивались.
У женщины, которая преподавала биологию, была разбитая фигура, но бархатный голос. Хотелось слушать слова, не вникая в смысл. Голос менялся, когда женщина раздражалась. Биология прошла мимо.
Геометрия привлекала кубизмом, алгебра была темной и душной комнатой, внутри которой ничего не было.
От русского языка подташнивало.
Литературу преподавала дура, но след в виде звонких рифм и бойких сюжетов остался. Читать толстые книги было скучно; хотелось смотреть телевизор, но ничего не показывали.
Школа не подарила друзей, но посеяла раздражение.
Дальше была армия, которая научила лгать и выходить на берег сухим. Ее хватило для того, чтобы Феликс Ялов понял — мир плох, а его изменениями насладится лишь тот, кто появится через тысячу лет.
Но разочарований не последовало — наступила ясность. Захотелось, как все, вцепиться зубами в тушу и вырвать кусок мяса. Институт подарил ненужные знания и выплюнул в жизнь. Жизнь познакомила с людьми, которые показали, как выглядят деньги. Чаша соблазна наклонилась, и в рот Ялова потекло вино желаний. Сделав несколько робких глотков, он согласился...
Ему объяснили, что нужно делать. Процесс был грязный, но денежный. Работа вытеснила из головы лишнее, и Феликс понял, что счастлив... что движется в правильном направлении... что все хорошо... Но случилось странное. Одно из старых армейских увлечений неожиданно возобладало и стало мешать.
Когда-то, на втором году службы, томимый пустотой и блеском стали, Ялов прихватил в "ночной дозор" книгу поэта, о котором не принято говорить шепотом. Стихи перевернули его и долго били головой о пол караульного помещения. Ему не столько понравилось, сколько показалось, что это просто. Отыскав карандашный обломок, за сорок минут он сочинил полтора десятка четверостиший...
После армии увлечение продолжилось. В институтских тетрадях рифмы упрямо наезжали на параболы, Баратынский теснил Марию Кюри. Нужно было определяться — и Ялов сел за другие учебники.
Литературная теория поддалась безропотно и легко. Физика перешла в метафизику, метафизика — в лирику. Лирика упрямо соседствовала с грязной работой... Неточные рифмы звенели бубенцами Валдая. Рубленый ритм чередовался с мягкими интонациями, а лица новых литературных друзей — с надоевшими рожами посредников и партнеров.
И пришла скука.
Руки делали слишком много... руки всегда были заняты — голова отдыхала. Люди вокруг говорили не о том, что хотелось узнать и запомнить. Сначала Феликс перестал восхищаться деньгами, потом перспективой... чуть позже понял — о такой работе не может быть и речи.
— С меня довольно, — объяснил он своему работодателю. — Ухожу к другим берегам.
Работодатель сдвинул брови и поправил:
— Берега у нас одни.
— Тогда пароходы разные, — подхватил шутку Ялов, но с ним не шутили.
Тот, на кого он работал, носил странное имя Амос и разговаривал редко и неохотно.
— Тебе нужно встретиться с одним человеком и рассказать обо всем. Покажи ему, что ты пишешь. Это поможет, — сказал он Ялову и вышел из комнаты.
Через три дня Феликс сидел перед господином, голова которого напоминала камень, сорвавшийся со скалы и мчащийся в никуда. Господин взял протянутые рукописи и долго читал их, забыв о присутствии автора; потом очень медленно произнес:
— Путь на Парнас усеян трупами слов... Слова гибнут от рук поэтов сотнями... Те, которые остаются, ложатся в строку и приносят поэтам славу. Пока ты не понимаешь, кого казнишь, а кого оставляешь жить.
На этом их разговор закончился, а в голове Ялова впервые шевельнулось сомнение. "Сколько слов я должен убить, чтобы остались самые нужные?" — спросил он себя, но не нашел ответа.
Не нашел он его и через месяц.
Ничего не изменилось и через год. Новая среда плевалась отказами, а литературные друзья врали и лицемерили не хуже прежних. Мириады звуков сбивались в тучи из слов. Одни из них умирали тысячами, другие, которым суждено было выжить, попадали в строку, но огня не давали. Феликс вынимал каждое слово руками, долго рассматривал... аккуратно вставлял в нужное место... любовался, отойдя на шаг в сторону... брал снова... подтачивал, чтобы влезло в строку...
Все было ровно.
Но текста не получалось.
Через год добавилась бедность. Она подползла и свернулась у ног добродушной гадюкой, которая еще не слишком проголодалась. Феликс не сразу, но все же понял — это конец. Он плохой поэт, и у него ничего не получится. Нужно признать поражение и ползти к бывшим благодетелям. Нужно снова работать руками и не терзать голову. И тогда все наладится. Все будет хорошо. Исчезнет бессонница, утихнут амбиции, появятся деньги... Деньги, деньги!.. Только они смогут вернуть покой. Ему не надо много. Для него главное — изменить ритм. Снова рано вставать и весь день заниматься чем-то однообразным и пошлым. Говорить о делах вполголоса, передвигаться с оглядкой, запоминать нужные телефонные номера, не записывая их в книжку. Он сможет. Он еще не утратил навыка. Вечером Феликс позвонил Амосу и попросил о встрече. Тот долго молчал в трубку, но согласился.
— Хочу снова работать, — заявил Ялов после рукопожатия и с минуту дожидался ответа.
— Берега у нас все же одни, — ответил Амос, глаза которого наполнились меланхолией.
Через два дня Феликсу поручили цех в большом подвале. Полтора десятка темных рабочих делали в нем по ночам такое же темное дело. Каждый вечер грузовик привозил сырье, каждое утро — возвращался за товаром. Ялов принимал, сдавал, понукал и подсчитывал. Иногда появлялся Амос, расхаживал меж станков, заглядывая людям в лица. Некоторые отводили глаза. Другие сдержанно улыбались. Не задав ни одного вопроса, Амос уезжал. Феликс подолгу смотрел ему вслед, не пытаясь выяснить цель визита. Лишние мысли его не мучили. Он снова был счастлив, и даже сочинительство стихов не могло — как раньше — испортить ему настроение.
Так было до того случая, когда утренний грузовик с товаром отъехал от Феликсова подвала и канул в небытие. Это был сравнительный пустяк, если бы не приличная сумма денег, которую получил экспедитор грузовика для текущих закупок. Деньги эти привез накануне Амос, и Ялов, по его поручению, передал их экспедитору.
В течение дня машину найти не удалось.
На следующее утро Феликсу позвонили и попросили приехать по названному адресу. Он долго ехал, еще дольше искал нужный дом, который оказался металлическим ангаром на территории промзоны. Феликс вошел. Внутри было много пустого пространства, посреди которого стоял Амос. Неожиданно со спины подошли еще двое. Ялов узнал их (это были Мадлена и Филипп), хотел поздороваться, но увидел в руке Филиппа оружие и попятился в сторону Амоса. Последний безучастно отошел, а Ялов, споткнувшись обо что-то твердое, упал на спину. Под ногами лежал большой деревянный крест.
— Рабочие сказали, что ты крепко дружил с водителями того грузовика, — сказал Амос, подойдя к лежащему.
— Ну и что, — ответил Ялов.
— А то, что оба они были дураками... А сейчас их нигде нет, — подхватила Мадлена.
— И что, — уже озлобленно бросил Феликс, пытаясь подняться.
— Кто-то научил их потеряться с деньгами, — пихнув его ногой, объяснил Филипп.
Глаза Ялова бешено завращались, но его ярости не суждено было вылететь наружу.
В следующую секунду он был схвачен и положен на крест. Растянутые в стороны руки ощутили жжение веревок. Голова завертелась, не веря в увиденное. Ноги стянули чуть позже. Феликс пытался пинаться, но все было тщетно.
Мадлена стояла напротив и наблюдала.
Еще через минуту крест подняли. Его основание воткнулось в глубокую впадину в центре ангара. Суставы привязанного хрустнули. Покрасневшее лицо исказилось, а изо рта вырвались первые визгливые ругательства. Они продолжались долго... слишком долго, но когда их поток иссяк, Амос безучастно спросил:
— Рабочие мне сказали, что ты дружил с водителями нашей машины?
От слов этих привязанный сник и обвел всех троих стеклянным взглядом.
— Они были дураки и не могли сбежать просто так, — сказала Мадлена.
— Расскажи нам... как ты это устроил, — попросил Филипп.
Поток ругательств повторился. Ялов был невменяем. Ему казалось, что сила его голоса вот-вот разорвет веревки и сломает перекладину...
...но ничего не случилось.
Крест ритмично покачивался, веревки остались на месте. Трое угрюмых людей стояли у его ног, и когда он успокоился, в очередной раз повторили свои вопросы.
Феликс обмяк. Он впервые ощутил физическое неудобство и появляющуюся боль.
— Мы придем к тебе через два часа, - сообщил Амос.
Свет был погашен, троица удалилась.

Через сколько они вернулись, человек на кресте уже не помнил.
Зажегся свет. Снизу вверх в него плеснули водой из ведра. Струя разбилась о грудь и ударила в подбородок. Вопросы прозвучали в том же порядке.
Ответа не последовало, хотя человек был в сознании. Его блуждающий взгляд удивил вошедших. Они стали заглядывать ему в лицо. Мадлена сказала:
— Сейчас он заговорит.
Привязанный действительно шевельнул губами, но вместо ответов из него полезли короткие фразы из ненужных слов. Трое прислушались, но смысла не уяснили. Тогда Филипп достал оружие и попросил говорить четче. Человек на кресте как будто понял угрозу: голос его окреп и превратился в речитатив. Трое подошли ближе, снова прислушались, но вскоре досада отразилась на их лицах.
Сначала никто из них не мог принять решение, а человек на кресте продолжал свою речь. Они начали расхаживать вокруг, а подвешенный все говорил, и слова его заполняли пустое пространство ангара. Люди с земли поднимали глаза — он отвечал на их взгляды. Они пытались прервать, но он не останавливался, лишь ненадолго замедлял темп и вдруг начинал говорить еще быстрее. Сбивался. Возвращался назад. Повторял фразу по несколько раз. Внезапно оборвал речь и после паузы почти приказал:
— Достаньте бумагу и записывайте.
Филипп скривился от возмущения, но Амос достал мятый блокнот и сунул Мадлене.
— Продолжай, — сказал он. — Она будет писать все, что ты скажешь.
— Да, - донеслось с креста. — Все, что я скажу.
Речь возобновилась. Теперь человек говорил медленно. Карандаш забегал по мятой бумаге в его угоду. Филипп непонимающе посмотрел на Амоса, но тот отошел в самый угол ангара и набрал номер.
Далекий голос, не здороваясь, задал ему вопрос, и Амос ответил:
— Он почти бредит, но пока не сказал ничего полезного. Из него выходят стихи... подозрительно складные... Просит, чтобы записывали.
— Стихи!.. — удивился "голос" и, чуть помедлив, попросил. — Записывай каждое слово. Через них он и проговорится.
— Я уже начал... но может быть, освежить ему память?... поторопить?..
— Распятие — хорошее средство для памяти. Крест его поторопит.
Голос превратился в гудок, Амос опустил телефон в карман. Прежде чем вернуться, он выволок из угла три пыльных стула и потащил к кресту.
— Не переношу религии, — отвернувшись от распятия, сказал Филипп.
Мадлена села ближе других, Амос — рядом, Филипп продолжал стоять, сжимая оружие. Всем стало понятно, что монолог затянется и нужно набраться терпения. Больше они не разговаривали; говорил только человек, ими распятый. Через час его голос перешел на крик, через два — сделался хриплым. Потом наступило молчание, и Мадлена перечитала записи вслух. Несколько раз ее остановили и поправили сверху. Потом человек умолк, а когда заговорил снова, троим показалось, что голос его уже не принадлежит Феликсу Ялову.
Ночь застала их за прежним занятием. Через большие паузы стихи падали вниз, Филипп нервно ходил, Мадлена записывала, Амос смотрел на ее руку с карандашом.
Загудел телефон, и прежний голос спросил Амоса:
— Ты уже понял, куда уехали наши деньги?
— Нет... Мы ошиблись. Он висит зря. Его текст не содержит ответа...
— Ждите, — приказал "голос"...

...и через полчаса человек с головой, похожей на камень, сорвавшийся со скалы, распахнул дверь ангара. Его звали Нестор. Казалось, в руке он держит хлеб, которым может убить, точно камнем... На самом деле в руке у человека ничего не было.
Он быстро подошел к кресту. На подбородке распятого висела пена. Голова лежала на плече, глаза были закрыты.
— Уже не разговаривает, — пояснил Амос.
— Снимайте, — тихо сказал Нестор, но его услышали.
Привязанный открыл глаза, поднял голову и, взглянув на подошедшего, хриплым шепотом начал выдавливать из себя фразу. Мадлена подскочила к нему и прислушалась. В этот момент фраза была закончена, и голова упала.
— Что он сказал? — спросил вошедший.
— ..."вбей гвозди". Он сказал "вбей гвозди". Наверно, это последняя строчка, — пояснила Мадлена.
— Он рехнулся... — взвизгнул Филипп.
— Быстро снимайте, — уже закричал Нестор.
Но Мадлена неожиданно закрыла блокнот и отбросила его в сторону.
Амос повернулся к ней и нахмурился:
— Подними. Ты должна писать до конца...
— Уже конец, — прошептала Мадлена, и все увидели, что человек на кресте мертв.

Мятый блокнот Нестор поднял сам и, открыв первую страницу, зашагал по ангару.
Пока он читал записанное, трое стояли молча.
"А ведь я не ошибся, — подумал он, дочитав до последней страницы, — у него действительно получилось... Стихи, продиктованные смертью... Как странно действует на человека распятие. Никого не назвал... значит чист. Но что с этим теперь делать?" Он остановился напротив креста и посмотрел на покойника. Трое стояли рядом.
— Снимайте, — сказал Нестор и отвернулся.
Медленными шагами он направился к выходу, то вынимая, то засовывая в карман блестящую зажигалку.
"Зачем России еще один мертвый поэт", — подумал он в последний раз и аккуратно поджег блокнот с помятого края.

июнь 2002 г.

 

ГУСЕНИЦА

"Я разрубил телевизор двуручным японским мечом на две почти равные половинки и ушел из квартиры в душное лето.
Асфальт был горяч. По асфальту ползла жирная гусеница — мохнатая, зеленая и неторопливая. Я пошел рядом, а гусеница сказала:
— Скоро в моду войдут гнилые зубы и деревянные протезы. Белозубые красавицы начнут расковыривать рты напильником, а дантисты думать, куда девать запасы металлокерамики и пластмассы. Особенным спросом будут пользоваться розовый бук и дуб. Потом все утрясется, и значение приобретет железное дерево. Хотя найдутся чудаки, желающие видеть меж губ сикамору или можжевельник... и все это будет очень скоро...
Я прервал монолог гусеницы, сказав, что не интересуюсь стоматологией.
— Не экспериментируй с правдой. Живи во лжи, но не давай лжецу на трибуне выглядеть убедительно, — не обидевшись на меня, заявила гусеница и поменяла цвет с зеленого на фиолетовый.
— Асфальт дымится, и мне горячо, — продолжала она, то горбя, то выпрямляя спину. — Я ползу к соседнему дому, где листья сочней и полезней, а трава не пахнет тосолом и жженой резиной. Если ты проводишь меня и заслонишь от автомобильных колес, я расскажу тебе историю, о которой многие догадывались, но которую никто не слышал. Мне ее не рассказывали, но это не значит, что истории этой не было. Возможно, я придумала ее сама, но все, что придумано сегодня, могло случиться две тысячи лет назад.
Я признался гусенице, что живу во лжи, и согласился проводить ее к соседнему дому. Гусеница улыбнулась, поменяла цвет на оранжевый, мы двинулись вперед, и она начала:

— Когда-то по северным беспределам мира, где снег так высок, что разгребать его нужно собственной бородой, бродил Человек, говоривший истину. В те времена никто не знал, как нужно жить, поэтому Человеку безропотно верили, лишь иногда задавая вопросы. Он охотно отвечал на них, получая от людей сырое мясо птиц и шкуры животных.
"Не изображай любовь, когда ее нет, — говорил Человек тем, кто встречал его слишком любезно. — Если хочешь выглядеть честным — покажи мне свою злость. Я все равно не верю тебе, дающему мне хлеб и мясо. И ты не верь мне, когда я улыбаюсь твоей удаче. Моя улыбка правдива, но она лишь часть моего лица".
"В мире, построенном на доверии, гнездится подвох, — говорил Человек у другого очага. — Как из добра получается зло, никто не знает, но все видят, что творится вокруг. Ложь носит золотую маску, правда ходит в стоптанных сапогах, но, когда требуется, никто не может отличить первую от последней".
Человек переходил от селения к селению, и снег таял под его подошвами.
"Если хочешь женщину, скажи ей об этом, — учил он самых робких любовников. — Если у женщины есть муж, не усмиряй своего желания: она сама выберет между им и тобой".
"Миром правят желания и необходимости, — наставлял Человек всесильных вождей и их воинов. — Раньше за мной шла толпа подражателей, но, получив неплохие деньги, я всех предал. Если вы думаете, что я жаден, то ошибаетесь. Иначе бы они предали меня и были бы тысячу раз правы. Теперь я хожу один и знаю, что в любую минуту могу погибнуть. Но пока вы спрашиваете, а я держу ответ, все будет по-прежнему".
"Убей, если есть необходимость, — советовал Человек тому, у кого дрожала рука. — Убивать естественно. Надо делать все, что естественно. Тогда наступит гармония и лишнее зло исчезнет. Все проблемы не в зле, а в его избытке. Если ты не убьешь недруга, который этого заслуживает, его заберут в солдаты и рано или поздно убьют безо всякой причины. И ему станет обидно. А потому убей его сам".
Владыки и нищие, мужчины и женщины, больные и здоровые, дети и старики в страхе и трепете чаще всего задавали Человеку один вопрос, на который отвечал он коротко и зло: "Не верьте в того, кого не видели сами и не видел никто".
Человек этот ходил по северным беспределам долго и неустанно. Многое из того, чему он учил, не сохранила бумага, еще больше — не сохранила память. Но в те времена к его словам прислушивались, а его советами пользовались. И близок был век всеобщего счастья. И отступало зло, видя свое лицо в зеркале человеческих страстей. И поняли люди, что даже среди льдов и мороза можно жить, не веря в того, кого никто никогда не видел. И наступало время, о котором мечтали мудрецы с начала мира, но именно тогда, где-то на южных беспределах земли, появился другой Человек...

На этом прервался рассказ оранжевой гусеницы.
Богатый автомобиль вырвался из-за поворота и поехал в нашу сторону. Я попробовал наклониться, чтобы поднять насекомое, но автомобиль ускорился, и я малодушно отпрыгнул.
От оранжевой гусеницы на асфальте осталось красное пятно".

Стол, стул, коричневый кабинет следователя Бурко. Часы на стене показывают 3 ночи. Бурко ходит от окна к двери. Останавливается. Спрашивает.

— И это все?
— Да, — отвечаю я, — это все, что успела рассказать гусеница.
— Жаль, — говорит Бурко. — Но ничего страшного. Я сам дорасскажу вам эту историю, благо, что осталось произнести всего несколько слов. Гусеница не договорила следующее: "...на южных беспределах земли появился другой Человек, который советовал людям совершенно противоположное".
— Спасибо. Теперь мне понятно...
— Ах, вам понятно! Прекратите юродствовать, Ковригин, и отвечайте на ранее поставленный вопрос: это вы разбили витрину в стоматологической клинике "Деревянный зуб" с целью похищения древесины особо ценных пород?
— Я же вам отвечал: я не интересуюсь стоматологией.
— Не интересуетесь? Очень здорово! Хотя теперь это уже не так важно... Теперь... после вашего рассказа о Человеке.
— Про Человека мне рассказала гусеница.
— Гусеница! Великолепно. Так значит, вы ее и убили. В смысле, раздавили... каблуком...
— Что за бред! Я протестую! Ее раздавил "мерседес"... Я сам едва успел отскочить. Да и вообще, при чем тут какая-то гусеница? Вы спрашивали про витрину?
— При чем тут гусеница! — дико вращая глазами, орет Бурко. — При том, что прошлой ночью она сбежала из секретной лаборатории Министерства обороны, о которой ни вам, Ковригин, ни даже мне знать не положено... А вы ее, господи боже, каблуком... каблуком...

(здесь чтение можно закончить)

Длинный коридор психиатрической больницы со множеством дверей. Санитар закрывает смотровое окошко в одной из них и, улыбаясь в усы, направляется в кабинет главврача.

— Ну что сегодня Бурко с Ковригиным? — спрашивает врач санитара, едва тот переступает порог. — Опять играют?
— Играют, Реваз Амбросимович.
— О чем пьеса? Политика, философия?
— Да нет, зачем же, — не слишком уверенно кривит губу санитар. — Насекомые какие-то...
— А вот это уже радует. Значит, с завтрашнего дня на два укола меньше... и продолжайте наблюдение.

Палата психиатрической клиники. Только что захлопнулось смотровое окно. Шаги санитара удаляются в сторону кабинета главврача. Бурко медленно поворачивает голову и говорит.

— Что, брат Ковригин, развели лохов...
Ковригин так же медленно кивает в ответ:
— Думаю, от пары уколов избавились. В четверг дадим "Трех сестер" и пойдем на выписку.
— Неудобно как-то "сестер"... вдвоем...
— Ничего страшного. Здесь зритель привыкший, — утвердительно бросает Ковригин, ложится на кровать и сразу поворачивается лицом к стене.

январь 2002 г.