Свежий номер

Кафе-стекляшка провинциального городка. За столиком трое друзей: отставной майор Федулов, работающий столяром в похоронном бюро, бывший актер Вадим Светлый, уволенный за пьянство и бесталанность, и доцент Петров, читавший когда-то курс истории древнерусской литературы на кафедре местного пединститута.
Майор Федулов в свободное время варит самогон и время от времени ставит друзьям бутылочку. Собираются они в одно и то же время, в одном и том же заведении. Ведут они себя тихо, и персонал привык к ним, как к мебели.
Стол с пластиковой скатертью, имитирующей кружево, букетик искусственных цветов в пластиковой вазочке и три чашечки плохого кофе.
Уже выпили по глоточку, и доцент Петров с лицом обиженного ребенка выговаривается:
— Нет, судари мои — это не любовь к животным, это терроризм. Подумайте сами — у меня аллергия, а жена завела себе морскую свинку. Я понимаю, что с детьми у нас не вышло, что ей нужна отдушина... Я все, как интеллигентный человек, понимаю. Но почему бы тепло своей души не отдавать, к примеру, мне. Я же кроткий, неприхотливый, и на пол при этом не сру. Извиняюсь. А эта крыса откормленная мало того, что ходит, где ей понравится, так она вдобавок нагло спит в моей постели, а я должен ютиться на диванчике. Жена, видите ли, боится, что я эту инфузорию во сне раздавлю. Не знаю что и делать? Впору вешаться.
— Вот, господа, как вынуждена страдать русская интеллигенция! — заломил Светлый руки, — O tempora, o mores!
— А Вы, товарищ Петров, по башке этой свинке молотком! — посоветовал майор, — Свинье — свинячья смерть.
— Что Вы, сударь! — вздохнул доцент, — Вы войдите в мое положение. После убийства этого животного жена со мной разведется. У нас уже был разговор на эту тему. А доходов, сами понимаете, у меня никаких. А я уже много лет работаю над диссертацией, которая, несомненно, откроет человечеству новые перспективы... но кто это понимает?
— А вы, господин Петров, отравите животное. — посоветовал Светлый. И тут же заломил руки в отчаянии:
— Вот до чего нас довела суровая действительность, господа! Русский гуманитарий подсказывает русскому гуманитарию способ убийства. Боже!
Петров наклонился и прошептал:
— Я пробовал, судари. Я пробовал. Но эта сволочь не жрет то, что я положу ей в кормушку. Я и мышеловки ставил в потайных местах. Все зря. Эта тварь хитрее меня. Может, мне киллера нанять?
— Будем думать. — серьезно сказал майор и провозгласил: — За победу! Наше дело правое!
Выпили. Глотнули кофе. Доцент Петров посмотрел на часы и вздрогнул:
— Все, судари. Я пропал. Моя уже дома, а я дерьмо за этой свиньей убрать не сумел.
И выбежал из кафе.
Не успел майор Федулов рассказать Вадиму Светлому о стратегии и тактике современной войны как сияющий Петров с пластиковым пакетом в руках вновь появился в дверях.
— Судари! — провозгласил он, садясь за столик, — Мне необычайно повезло.
Животное издохло. И я тут оказался ни при чем. Жена вышла на балкон полить цветы, свинья за ней... и свалилась вниз. Труп я нашел и принес в дом, и супруга сейчас оплакивает потерю. Я пообещал ей, что майор Федулов лично изготовит гроб, а великий артист Светлый произнесет прощальную речь.
Светлый эффектно заломил было руки, но радостный Петров не дал ему и рта открыть:
— По этому поводу, судари мои, нам была выдана бутылка коньяку, с наказом выпить за упокой души невинно убиенной.
И Петров торжественно выставил бутылку на стол.
— Ну что ж? — сказал Федулов, зубами срывая пробку, — Помянуть — это дело привычное.
— Боже мой! До чего мы дошли, господа! — заломил руки Светлый, — Как низко мы пали!
Но он опять не сумел оплакать судьбы русской интеллигенции, потому что майор уже налил, поднял свой стакан и радостно рявкнул:
— Ну, товарищи, за удачу!

Восемьдесят третий год. Середина июля. Жарко и душно. На берегу у парома поставили желтую цистерну с пивом. Сразу же ее облепили мужики. И пошли разговоры о том, о сем.
Мне надоело сидеть под навесом в окружении насупленных баб. Парома не было и не было. И я решил побаловаться пивком. Только зря я слюни пускал раньше времени. На бочке висела бумажка с надписью: "Пиво отпускается только в свою посуду". Ни своей посуды, ни пластикового пакета у меня не было. И от этого стало грустно. И тут от мужиков, что кучковались вокруг странного сооружения, напоминающего стол, отделился старик в мятом пиджаке.
— Стою, смотрю, вижу человек мается. — сказал старик, подойдя. — Посуды нет, что ли?
Я кивнул.
— Ну, это горе — не горе. У меня банка лишняя есть.
И дед, раскрыв женскую хозяйственную сумку, показал мне несколько литровых банок из-под маринованных огурцов:
— Видишь? Не горюй. Со мной не пропадешь. Меня Никитой кличут. Кого хочешь спроси — все Никиту знают.
— А меня Борисом. — представился я.
— Еврей что ли? — заинтересовался Никита и тут же одернулся, — А по мне хоть бы и еврей. Что я евреев не видывал? Короче, мы с тобой, Боря, такой бизнес сделаем — я тебе банку даю, а ты мне за это тоже пива возьмешь. Типа, за аренду.
Я улыбнулся:
— Хорошо, Никита. Согласен. Давай банки.
— Ты что, брат? Очумел? — вздернулся дед. — Ты видишь какая очередь? Ты, как интеллигент, до вечера стоять будешь. Давай деньги, а сам иди к стояку.
И Никита показал на одноногий дизайнерский шедевр.
А там уже суетился горбатенький мужичок, вытирая круглую столешницу рукавом пиджака. Когда я подошел, горбатый вынул из кармана трех вяленых окуньков и торжественно разложил их на столе.
— Закуска. — объяснил он. — Сам ловил, сам вялил. Никакого обмана.
— Спасибо. — умилился я.
— Спасиба — таких денег нету. — объяснил мужик. — По полтинничку штучка. Хочешь ешь, хочешь смотри.
Я замялся, но тут прибежал довольный Никита с двумя банками в руках. Выставив их на стол, похвастался:
— Чуть прорвался. Народ совсем оборзел. Никакого тебе уважения.
Потом отлил горбатому пива и объяснил:
— Это внучок мой. Афанасий. Ну, за хорошего человека.
Я догадался, что хороший человек — это я, и отхлебнул из банки.
Пиво было жидким и теплым. Я отставил банку и закурил. Закурили и мои случайные собутыльники.
Помолчали.
Потом дед Никита начал разговор:
— Ты, мил человек, если не хочешь пиво — не мучайся. Афанасий допьет. Он не брезгливый.
— Это да. — подтвердил Афанасий. Это уж точно.
А дед продолжал балаболить:
— А ты, Боря, если хочешь узнать секрет бессмертия, так я расскажу. Даже и не сомневайся. Вот глотну самогоночки и все расскажу как оно было.
Я с недоверием посмотрел на деда:
— Так нет самогонки, Никита. И взять негде.
— Ты, товарищ дорогой, таких слов Никите не говори. — взъерепенился дед. — Ишь ты! Негде взять. Давай два рубля и бутылка на столе.
Я задумался. Двух рублей было жаль. Но дед был убедителен, как ребенок, просящийся на горшок. И я, покопавшись в кошельке, выложил на стол две рублевых бумажки.
Никита счастливо засмеялся:
— Ну, вот, Афанасий. Видишь. А ты говорил, что интеллигент не настоящий. Что ни на есть настоящий.
Потом он сгреб рублевки со стола, порылся в своей сумке и выставил поллитровку с синеватой жидкостью. Вынув зубами пробку, скрученную из газеты, озабоченно спросил:
— Сам-то будешь? Нет? Ну, как хочешь. Нам больше выйдет.
Потом Никита плеснул из бутылки в банки с пивом себе и Афанасию, аккуратно заткнул бутылку, спрятал в сумку провозгласил тост:
— Ну, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось. Чтобы в следующем годе, было б с кем и было б где.
Я подождал пока мои собеседники выпьют, отгриммасничают и закурят. А потом спросил:
— Так как насчет секретов долголетия, Никита?
Никита посерьезнел:
— Ты, товарищ, надо мной не надекивайся. Молод еще. А насчет бессмертия — это целая история. Роман написать можно и за большие деньги продать. Но я даром расскажу своими словами. Ты только не перебивай.
Словом, жил я с своей бабой и горя не знал. Троих сынов подняли. Внуки выросли. Стали мне восемьдесят лет справлять. Ну, понятно, выпили малость. А как без того? И вот на следующий день схватило у меня живот. Болит и болит. Что сделаешь? Пошел к врачу. Тот крутил, вертел да и говорит моей бабе, что надо желудок резать. Мол, без этого никак не выйдет, потому что рак. Ну, резать, так резать. Отхреначили мне две трети. Оно бы и ничего, только жрать все время хочется. А много не могу — не лезет. Вот и клюю, как тот воробей, по крошечке.
Словом, прошло лет несколько. Иду я на кухню, чтобы перекусить чего-нибудь. И вдруг в глазах потемнело. Чую, что падаю, а ничего сделать не могу. И упал. Поднимаюсь — мать честная! Стою я на лугу некошеном. Трава в пояс. Тепло. А на лугу бабы в белых балахонах хоровод водят и песни играют. Я подхожу. Глянул — что такое? Бабы все умершие, кто когда. А среди них Маруська, моя зазнобушка. Это когда я еще малец холостой был, так с ней гулял. Вот, вышла эта Мария из хоровода. Подходит и говорит:
— Заждалась я тебя, Никитушка. Что ж ты так долго?
А я на нее смотрю во все глаза. А груди у нее такие пышные. Так под балахоном и торчат. Вот я не вытерпел. Правой рукой за сиську, а левой — под подол. Щупаю, щупаю — ничего нужного найти не могу. Ровное место между ног да и все.
А она смеется:
— Грех это, Никитушка. Мы тут этим баловством не занимаемся.
— Тут мне сразу скучно стало. Тут я сразу сообразил, что рано или поздно придет пастух, что этих овечек выпасает. И что отхтит тогда он мне все мое мужское под ноль.
— Ты, Маруся, — говорю, — подожди. Ты только подожди. Я сбегаю на кухню, кусну хлебца и назад.
И побег. Бег, бег — смотрю, а я в своей хате. Сижу на носилках. А фельдшерица Нинка ратунки кричит.
Тогда я встал, пошел, хлебца поел да так и живу. Все Бог смерти не дает. Сынов всех схоронил, из внуков один Афанас остался. А я все небо копчу.
— Это чистая правда. — подал голос Афанасий. — Я в огороде был. Захожу в дом. Глядь, а дед на полу лежит и не дышит. Я бегом к соседям. Потому что у них телефон есть. Позвонил в Скорую. Ну, пока то да се... Короче, приехали через час. Фельдшерица Нинка посмотрела на деда и хайло свое раскрыла, что Скорая покойников не перевозит, что, типа, ложный вызов. Кричала, кричала, а тут дед встал и на кухню пошел. Так эта Нинка, паскуда, до сих пор заикается.
— Так вот, Боренька. — продолжил дед. Такое мне счастье вышло. Ну, Афанас, пошли. А то прицепились к порядочному человеку.
Дед Никита подхватил свою сумку и они с Афанасием исчезли между серых заборов.
Я постоял, закурил и сказал мужику, пившему пиво напротив меня:
— Это ж надо? Действительно, счастливый дед.
— А чего ему быть несчастливым? — отозвался мужик. — Раскрутили тебя на бутылку, как лоха последнего. Идут сейчас и смеются. Они тут каждый день промышляют. Ищут кто почище одет и крутят. А горбатый этому деду никто. Называет себя внуком, чтобы правдивей вышло.
Я хотел было возразить, но подошел паром и я побежал, чтобы на него не опоздать. Да и нечего мне было возразить.