Проза
Эва КАСАНСКИ
И...
Он
умер и забыл нас всех.
Страшно в этом аду любить. Холодные капли дождя разбивают землю на части.
Осколки ветра путаются в ветвях.
Неизмерима эта тоска. И память наша хранит созерцанья — неизбежной красоты
воспоминанья. Теперь он блуждает среди своих мыслей.
"Это
здесь", — сказала И, протянула руку к дверному кольцу и застыла.
Молчанье длилось — была зима.
Неизменно откроется дверь, и мы войдем, двигаясь на цыпочках, застанем
И спящей в сумрачно-гнетущем пространстве, раскроем окна, и холод поползет
по ее телу, отгоняя тени, коснется губ.
...Она
проснулась рано и увидела томящуюся в клетке птицу.
Окна были распахнуты, и в них устремлялись наваждения. Целый мир.
Верно, что земля — старый безмозглый шар, плещущийся в океане покоя,
и звон страстей его не усмирит.
В окне, в свирепых звуках ветра металось дерево, а он уносил его одеянья
— безвольные листья.
"Зачем
тебе они, эти лохмотья?" — спросила И, вглядываясь в происходящее
со смутным, отчаянным страхом. Верьте мне, звезды.
Молчаливо
тащилось по улице безмолвие, потерянное среди криков.
И вышла на черную, прозрачную дорогу, проложенную в памяти, и пошла
по ней, путаясь в словах.
Еле видимая в тумане, она споткнулась о чью-то тень.
И лежала на дороге, измученная вьюгой. Сначала она посмотрела на звезды,
на их стройные холодные лучи, застрявшие в пелене неба, потом закрыла
глаза, погружаясь в ощущение темноты, мрака и предшествующего этому
небытия.
Там
не летели птицы ветра — синекрылые солнечные блики усталости. Грянет
полдневное солнце, обливая деревья жалостью, и скроет все времена в
одиноком взгляде.
"Какая жалость", — сказала И, протягивая разделенную тенью
руку в пространство. Оно не коснулось ее ни мыслью, ни взглядом, ни
страстью, скромное пространство, скроенное из предметов.
Он
умер и забыл нас всех. Сладостно в раю идти вдоль небытия, а муки парят
вне видений жизни.
Тонкокрылый Бог странствует, и он — его тело.
Вся наша любовь остается на земле. Здесь пустота и молчанье, и птицы
смерти веют в пространствах земли и небес.
Он умер и забыл, где же его небо.
Жалобно
плескалось повторенье в окнах и бокалах, наполненных тишиной. Жалобно
пели стеклянные птицы, когда И проснулась среди утра и послала свою
мольбу богине сна.
Она входила в упавшую во времени ночь.
"Что он хотел сказать, если его лицо было страшно и холодно, он,
получивший от жизни рану смерти? — думала И. — Как он хотел сказать
незрячей богине, вкладывая слова в уста?"
Жалобно падали сны в облака безвременья, ясную пропасть несли в хрупких
возгласах небытия.
Как жаль, что солнце вместило полмира. Холодно мне, оставшейся. И не
вынесла блужданья и проснулась.
Длинные коридоры вели в предназначенную для смерти пустоту. Они извивались
в полупрозрачных видениях и снова путались в воспоминаниях.
Они, как дороги мести, рассеивались в туманных обликах и снова таяли,
разделяясь на части в волшебных словах стоящего за невидимым углом человека.
И испугалась его проклятий и проснулась.
Здесь
я столкнулась опять с собой...
Я — это мир, рассеянна и бледна, предаваясь вещам и пыльным комнатам,
принося себя в холодный стол излишествами взгляда, уставшая от преображений.
Снова
черная дорога во мне и летящий над ней ангел как сумрак, тихий и больной,
шедший и упавший. Немного тоски, смешанной с усталостью от пережевывания
времени; разбросанные скорлупки мгновений и затвердевшая душа прокрадываются
в комнату из прошлого, и где-то в воспоминаньях — он — сонный, босой.
Вглядываешься в небеса: ты сейчас тоже там — сонный, босой.
Как это — два времени в одной точке? — сложное смешенье, что избегает
изображения в словах и доступно видениям внутреннего мира.
Зло
неизмеримо больше, чем жизнь двух бабочек — тебя и меня — бескрылых
созданий, облетевших тьму, но между нами всесильная стена стонов и желаний
облечься в другие тела.
Почему ты умер во время снов, когда ветер пел свои злые песни? Чем мне
измерять нашу разлуку — окончанием твоего присутствия и ненавистью стен,
навечно лишенных твоего взора?
Лист плененного постоянством дерева коснулся меня хладно и жутко, пытаясь
вторить твоим прикосновениям.
Любовь, зачем ты душишь нас... сладостно... среди мерзлых камней...
ненавистью...
И вернулась
в жуткое время его смерти, и наткнулась на себя — белую статую на постаменте
памяти и грез. Платье ее развевалось, как живое, и тонуло в слезах.
Стройный ряд звуков плясал и звенел ожерельями дней — наших тел.
Вот мой покой, обретенный внезапно из твоего сердца в исчезающем замке
времени, очерченном днями. И только рдеющие капли страданий, вплетенные
в них, повисают.
И споткнулась
о распластанную в облаках темноту и уронила печаль с гибких рук, стряхнув
ее и забыв. Что-то живое забилось в ней — память.
Гора, безмерная как мысль, — шаг в небытие. Сонный король у окна, и
он скрыт тенями на границе солнца и тел.
Он шел, касаясь бестелесной рукой необозримого простора воспоминанья.
Жгло его оно, вонзались в него взоры еще не умерших.
И падала, и летела.
И падала, и летела. И ничего не осталось от ее полета.
Тот,
кто умер, вплетается в звездное тело смерти. А души? Уходят ли души
за ним в бездонную пропасть вечности? Мертвым жалом нанизывает жалость
наши тела. В сонмах ангелов далеко за горизонтом плещутся души, меняя
лики. Четверть ада пламенеет, четверть длится. В предвидевших глазах
гаснут сердца и возвращаются надежды. Как странный кошмар с позволения
легкомысленного Бога, повторяются вскрики умчавшегося за пределы видений
дня. Как ты ловила его взглядом, прозрачно беспокойной тканью сомнений?
Беспредметное существо — время притворно облекается в формы, носит сутану
забора и всегда плачущей скамейки.
Он
умер, странная песня, прячась от темноты в моем прозрачном теле. Я разрываю
этот мираж мыслью: в мгновенье вечная загадка, поскольку неуловимость
совпадает с отсутствием и присутствием и уходом — неповторимое созвучие.
Кто научился различать мгновенья, живет в вечности, теряясь в них, не
существует вообще.
И обернулась,
но всегда видишь себя вчера, всегда оборачиваешься к себе. Жирные пятна
горизонта расплываются, и видения умирают, и взоры смертны. Бог устало
смотрит из черной колесницы. И не оборачивается, когда она, удаляясь,
вдруг поворачивает за угол этого мира.
— Не повторяйся больше, создавший самого себя и придумавший нас и наши
расставания.
Шаг
беззвучен, ночи в росе застыли среди травы — так преодолеваются пространства.
И только грезила — шаг — это греза. Смерть им равна.
— Ты заснул, я разбужу тебя, когда умру. Жди моего умиранья, незаметного
тленья мира, истекающего в пространство. Жизнь — злобные стоны разрушающейся
плоти, мерзнущей и утрачивающей структуру желаний, жидкая смесь смертельных
тканей и материй.
И терзалась — мы все боимся будущего, потому что оно отсутствует всегда.
Узор страданья еще не соткан.
Твои чувства вплетаются в моря, и волны, и бури, и летящую стаю и увлекают
за собой безвольно и беспощадно.
— Жил
ли он, раз я жива? в предвечерней мгле бродит ответ. Солнце мечется
в темницах своих ночей и натыкается на сто жал. Как он был — пропал
в несуществующем мире, как я несу розовые одежды, канув в чьих-то глазах,
случайно, непреднамеренно. Встретимся ли мы в исчезновеньях? Жалость
— яд.
— Я ищу разметавшиеся мои образы в опыте случайных прохожих. И там не
ты. Память сознанья меркнет как солнце, когда танцует твоя тень, когда
И просыпается и думает о тебе, ты в ней оживаешь.
Это
тайна, что тела покинули нас, что они, сонные, в предчувствиях обнаженности
небес падают. Смерть — это боль, что следует за тонкой нитью взора,
вплетаясь в хрупкие члены лилий, существ, увядших в черных просторах,
которые лишь отраженье испещренного морщинами лица земли. Ты плачешь,
небо, о них. Я плачу о тебе, моя смерть.
И вот
она, прибежище бегущих. И там в ее холодных руках — мертвое тело, где
же спасаются чувства от мрака, ты — равнодушная бесчувственная бессмертная
плоть. Сотканы уже все страданья и радости. И умерла и забыла его.
Лик сонного дня не одушевлен. Во времени можно встретить сад с поникшими
гроздьями плодов, выглядывающий из-за забора цветок и безответную тишину
безголосых кустов и трав. Почему-то там бродят слабые блики солнца,
рассыпаясь по моему разбросанному в стеблях телу и волосам, струящимся
словно для того, чтобы хоть капля движенья присутствовала в истомленном
зноем дне. Неровное пятно солнца растекалось в моих глазах, как клякса
в небесном горизонте. Изломанные моим телом и подрагивающим осязаемым
воздухом травы излучали прохладную немощь, соперничающую со страстным
солнцем. Лукаво И возвращалась из мгновений, ощутив плотью расколотое
временем пространство и множество дорог для отражений и безвозвратности.
Все эти впечатления существовали в теле, прятались в клетках и каплях
крови.