Вернуться на предыдущую страницу

  Архив

No. 6, 2004

   

Проза

 

Эва КАСАНСКИ

И...

Он умер и забыл нас всех.
Страшно в этом аду любить. Холодные капли дождя разбивают землю на части. Осколки ветра путаются в ветвях.
Неизмерима эта тоска. И память наша хранит созерцанья — неизбежной красоты воспоминанья. Теперь он блуждает среди своих мыслей.

"Это здесь", — сказала И, протянула руку к дверному кольцу и застыла. Молчанье длилось — была зима.
Неизменно откроется дверь, и мы войдем, двигаясь на цыпочках, застанем И спящей в сумрачно-гнетущем пространстве, раскроем окна, и холод поползет по ее телу, отгоняя тени, коснется губ.

...Она проснулась рано и увидела томящуюся в клетке птицу.
Окна были распахнуты, и в них устремлялись наваждения. Целый мир.
Верно, что земля — старый безмозглый шар, плещущийся в океане покоя, и звон страстей его не усмирит.
В окне, в свирепых звуках ветра металось дерево, а он уносил его одеянья — безвольные листья.

"Зачем тебе они, эти лохмотья?" — спросила И, вглядываясь в происходящее со смутным, отчаянным страхом. Верьте мне, звезды.

Молчаливо тащилось по улице безмолвие, потерянное среди криков.
И вышла на черную, прозрачную дорогу, проложенную в памяти, и пошла по ней, путаясь в словах.
Еле видимая в тумане, она споткнулась о чью-то тень.
И лежала на дороге, измученная вьюгой. Сначала она посмотрела на звезды, на их стройные холодные лучи, застрявшие в пелене неба, потом закрыла глаза, погружаясь в ощущение темноты, мрака и предшествующего этому небытия.

Там не летели птицы ветра — синекрылые солнечные блики усталости. Грянет полдневное солнце, обливая деревья жалостью, и скроет все времена в одиноком взгляде.
"Какая жалость", — сказала И, протягивая разделенную тенью руку в пространство. Оно не коснулось ее ни мыслью, ни взглядом, ни страстью, скромное пространство, скроенное из предметов.

Он умер и забыл нас всех. Сладостно в раю идти вдоль небытия, а муки парят вне видений жизни.
Тонкокрылый Бог странствует, и он — его тело.
Вся наша любовь остается на земле. Здесь пустота и молчанье, и птицы смерти веют в пространствах земли и небес.
Он умер и забыл, где же его небо.

Жалобно плескалось повторенье в окнах и бокалах, наполненных тишиной. Жалобно пели стеклянные птицы, когда И проснулась среди утра и послала свою мольбу богине сна.
Она входила в упавшую во времени ночь.
"Что он хотел сказать, если его лицо было страшно и холодно, он, получивший от жизни рану смерти? — думала И. — Как он хотел сказать незрячей богине, вкладывая слова в уста?"
Жалобно падали сны в облака безвременья, ясную пропасть несли в хрупких возгласах небытия.
Как жаль, что солнце вместило полмира. Холодно мне, оставшейся. И не вынесла блужданья и проснулась.
Длинные коридоры вели в предназначенную для смерти пустоту. Они извивались в полупрозрачных видениях и снова путались в воспоминаниях.
Они, как дороги мести, рассеивались в туманных обликах и снова таяли, разделяясь на части в волшебных словах стоящего за невидимым углом человека.
И испугалась его проклятий и проснулась.

Здесь я столкнулась опять с собой...
Я — это мир, рассеянна и бледна, предаваясь вещам и пыльным комнатам, принося себя в холодный стол излишествами взгляда, уставшая от преображений.

Снова черная дорога во мне и летящий над ней ангел как сумрак, тихий и больной, шедший и упавший. Немного тоски, смешанной с усталостью от пережевывания времени; разбросанные скорлупки мгновений и затвердевшая душа прокрадываются в комнату из прошлого, и где-то в воспоминаньях — он — сонный, босой.
Вглядываешься в небеса: ты сейчас тоже там — сонный, босой.
Как это — два времени в одной точке? — сложное смешенье, что избегает изображения в словах и доступно видениям внутреннего мира.

Зло неизмеримо больше, чем жизнь двух бабочек — тебя и меня — бескрылых созданий, облетевших тьму, но между нами всесильная стена стонов и желаний облечься в другие тела.
Почему ты умер во время снов, когда ветер пел свои злые песни? Чем мне измерять нашу разлуку — окончанием твоего присутствия и ненавистью стен, навечно лишенных твоего взора?
Лист плененного постоянством дерева коснулся меня хладно и жутко, пытаясь вторить твоим прикосновениям.
Любовь, зачем ты душишь нас... сладостно... среди мерзлых камней... ненавистью...

И вернулась в жуткое время его смерти, и наткнулась на себя — белую статую на постаменте памяти и грез. Платье ее развевалось, как живое, и тонуло в слезах. Стройный ряд звуков плясал и звенел ожерельями дней — наших тел.
Вот мой покой, обретенный внезапно из твоего сердца в исчезающем замке времени, очерченном днями. И только рдеющие капли страданий, вплетенные в них, повисают.

И споткнулась о распластанную в облаках темноту и уронила печаль с гибких рук, стряхнув ее и забыв. Что-то живое забилось в ней — память.
Гора, безмерная как мысль, — шаг в небытие. Сонный король у окна, и он скрыт тенями на границе солнца и тел.
Он шел, касаясь бестелесной рукой необозримого простора воспоминанья.
Жгло его оно, вонзались в него взоры еще не умерших.
И падала, и летела.
И падала, и летела. И ничего не осталось от ее полета.

Тот, кто умер, вплетается в звездное тело смерти. А души? Уходят ли души за ним в бездонную пропасть вечности? Мертвым жалом нанизывает жалость наши тела. В сонмах ангелов далеко за горизонтом плещутся души, меняя лики. Четверть ада пламенеет, четверть длится. В предвидевших глазах гаснут сердца и возвращаются надежды. Как странный кошмар с позволения легкомысленного Бога, повторяются вскрики умчавшегося за пределы видений дня. Как ты ловила его взглядом, прозрачно беспокойной тканью сомнений? Беспредметное существо — время притворно облекается в формы, носит сутану забора и всегда плачущей скамейки.

Он умер, странная песня, прячась от темноты в моем прозрачном теле. Я разрываю этот мираж мыслью: в мгновенье вечная загадка, поскольку неуловимость совпадает с отсутствием и присутствием и уходом — неповторимое созвучие. Кто научился различать мгновенья, живет в вечности, теряясь в них, не существует вообще.

И обернулась, но всегда видишь себя вчера, всегда оборачиваешься к себе. Жирные пятна горизонта расплываются, и видения умирают, и взоры смертны. Бог устало смотрит из черной колесницы. И не оборачивается, когда она, удаляясь, вдруг поворачивает за угол этого мира.
— Не повторяйся больше, создавший самого себя и придумавший нас и наши расставания.

Шаг беззвучен, ночи в росе застыли среди травы — так преодолеваются пространства. И только грезила — шаг — это греза. Смерть им равна.
— Ты заснул, я разбужу тебя, когда умру. Жди моего умиранья, незаметного тленья мира, истекающего в пространство. Жизнь — злобные стоны разрушающейся плоти, мерзнущей и утрачивающей структуру желаний, жидкая смесь смертельных тканей и материй.
И терзалась — мы все боимся будущего, потому что оно отсутствует всегда. Узор страданья еще не соткан.
Твои чувства вплетаются в моря, и волны, и бури, и летящую стаю и увлекают за собой безвольно и беспощадно.

— Жил ли он, раз я жива? в предвечерней мгле бродит ответ. Солнце мечется в темницах своих ночей и натыкается на сто жал. Как он был — пропал в несуществующем мире, как я несу розовые одежды, канув в чьих-то глазах, случайно, непреднамеренно. Встретимся ли мы в исчезновеньях? Жалость — яд.
— Я ищу разметавшиеся мои образы в опыте случайных прохожих. И там не ты. Память сознанья меркнет как солнце, когда танцует твоя тень, когда И просыпается и думает о тебе, ты в ней оживаешь.

Это тайна, что тела покинули нас, что они, сонные, в предчувствиях обнаженности небес падают. Смерть — это боль, что следует за тонкой нитью взора, вплетаясь в хрупкие члены лилий, существ, увядших в черных просторах, которые лишь отраженье испещренного морщинами лица земли. Ты плачешь, небо, о них. Я плачу о тебе, моя смерть.

И вот она, прибежище бегущих. И там в ее холодных руках — мертвое тело, где же спасаются чувства от мрака, ты — равнодушная бесчувственная бессмертная плоть. Сотканы уже все страданья и радости. И умерла и забыла его.
Лик сонного дня не одушевлен. Во времени можно встретить сад с поникшими гроздьями плодов, выглядывающий из-за забора цветок и безответную тишину безголосых кустов и трав. Почему-то там бродят слабые блики солнца, рассыпаясь по моему разбросанному в стеблях телу и волосам, струящимся словно для того, чтобы хоть капля движенья присутствовала в истомленном зноем дне. Неровное пятно солнца растекалось в моих глазах, как клякса в небесном горизонте. Изломанные моим телом и подрагивающим осязаемым воздухом травы излучали прохладную немощь, соперничающую со страстным солнцем. Лукаво И возвращалась из мгновений, ощутив плотью расколотое временем пространство и множество дорог для отражений и безвозвратности. Все эти впечатления существовали в теле, прятались в клетках и каплях крови.