Алексей ДАВЫДЕНКОВ (Санкт-Петербург)

ВЕСЕННИЙ ВОПРОС

Пушкин весну не любил. А Маяковский любил, но больше, как весну человечества, а так — виделся ему в ней некий кардинальный вопрос, с точки зрения пролетарской диктатуры — весьма болезненный. И вот, гуляет как-то он весенней (именно!) ночью по бульварам Москвы, вдруг навстречу — Пушкин. Маяковский — честь честью: "Разрешите представиться, Александр Сергеевич, — Маяковский". Пушкин, на это: "А-а..." Маяковский: "А ведь у меня — да, кажется, и у вас, если не ошибаюсь? — в запасе вечность. Что нам не потерять из нее часок-другой?" Пушкин: "А что? — вполне". И идут дальше вместе.
Шли, шли — вдруг Маяковский и заявляет: "А ведь нельзя не убедиться, Александр Сергеич, в том, что земля поката". Пушкин: "Как?" — "Садись на собственные ягодицы, — разобъясняет глашатай революции, — и катись!" Пушкин — плюх, сейчас же! — и покатил. Маяковский — плюх, скорее, на собственные!.. Катят вместе. И тут вдруг выкатывает еще какой-то, из-за угла, и норовит затесаться между.
Маяковский, только взглянул — сразу: "Катись, — кричит, — ты куда-нибудь на Ща!.." Тот — враз отпрянул. А из-за угла следующий выруливает.
"Вот нам — компания", — говорит с удовлетворением Маяковский. И зовет: "Вали, сын покойного Алёши, к нам — вместе мчать, болтая!" А у Некрасова — ну, никак не получается пристроиться к ним: заносит... Маяковский: "Эх!.." И тут, откуда ни наберись — толпы, именитых, безымянных, бессмертных даже — в один миг позапрудили своими филейными всю проезжую.
Пришлось перебраться на тротуар.
Встали, отряхивают друг друга. Пушкин по сторонам огляделся — и: "Да, — грустно, грустно мне, все же, твое явленье — весна... пора любви..." — "Любви — каюк", — мрачно подхватил Маяковский.
Идут, беседуют. "Бойтесь пушкинистов!" — предостерегает Пушкина Маяковский. "Да мне — что, — возражает Пушкин ему, — а вот Вам..." Идут же — как раз, мимо пушкинского памятника на Тверском бульваре. "Во! — Маяковский говорит. — Навели, понимаешь, хрестоматийный глянец..." Пушкин: "Да ничего, пусть себе..." — «Бури революций, — внушает ему Маяковский, — всяко посерьезней какой-нибудь там "Полтавы". Любовь — всяко пограндиозней Онегинской любви!.." — "Любви — каюк", — печально соглашается Пушкин.
А Маяковский пуще того кипятится. "Мне-то, — кричит, — еще ведь при жизни полагался бы памятничек — по чину!.." Пушкин молчит... "Вот, ка-ак заложил бы, — мечтательно кричит Маяковский, — динамиту, да ка-ак —дрызнь!.." — "А у меня есть", — говорит Пушкин, хлопая себя по мгновенно оттопырившемуся карману. "А хватит?" — спрашивает с сомнением Маяковский. "Да на всех, я думаю, — Пушкин ему говорит, — и еще с запасцем". — "А как с ним... вообще-то?.." Пушкин говорит: "Я умею".
И, более ни словечка не проронив, они, взявшись за руки, ринулись бегом по направленью к площади Маяковского.