Александр СИНДАЛОВСКИЙ (США)

СВЕЧА

Леониду Андрееву

Свеча стояла на ночном столике старой девы Марфушки. Одиноко горела зажженная дрожащей морщинистой рукой ранним зимним вечером. Никогда не видела солнца — ни в зените его огненной славы, ни апоплексического, устало клонящегося к забытью за чертой горизонта. Если бы знала о нем, возможно, все сложилось бы иначе. Но зимой солнце заходит рано.
Была простой стеариновой свечой, высокой и худой. Не треугольной, квадратной или круглой. Без геометрических изысков. Без претензий броской окраски. Без праздной мишуры ракушек, кораллов и бусинок внутри.
Горела в вечернем сумраке, в ночном мраке, окруженная фантастическими тенями предметов, потерявшими всяческий стыд пропорций. Кривлялись тени, тянули к огоньку кривые длинные пальцы, хотели задушить его. Металось пламя свечи, дрожало от ужаса. Не ведало, что оно само вызвало их к жизни. Кружили тени тесным хороводом вокруг свечи. Жаждали небытия, темноты.
Задыхалась свеча от духоты натопленной комнаты. Изнывала сухой тоской по глотку упоительно-холодного зимнего воздуха. Но плотно были сжаты губы девственного окна. Пропускали только отфильтрованный занавесками призрачный отблеск непорочно-белого снега. Чадила свеча в уютной комнатке с пестрыми занавесками, ходиками на стене и геранью на подоконнике. Хотела иного: распутных дверей, неверного сквозняка.
Беснуясь, освещала пожелтевшие страницы псалтыря, переворачиваемые старческой рукой. Желала бросать отблеск на иные книги — дышащие морем, гремящие горными лавинами, струящие благоухание весны. Гнула острый язычок пламени: лизнуть бы им псалтырь, занавески и герань. Жарким поцелуем обескуражить робкий уют комнаты. Мечтала отразиться тысячью искр в снеге за окном. Замарать белизну его простыней кровотечением пожара. Выпотрошить пух из его перин десятками взволнованных ног. Но только обжигала свое восковое матовое тело. Плакала навзрыд мутными, клейкими слезами.
Иногда грезила о мотыльках, доверчиво стремящихся к призывному огоньку, маяку в океане ночи. Воображала себя плотоядной хищницей, ведущей циничный подсчет сгоревших в ее объятиях. Глухо стукались пушистые мотыльки снежинок о стекло занавешенного окна.
Знала, что короток век свечи. Хотела лишь дотянуть до рассвета. Передать ему эстафету. Смешаться с болезненно бледным утренним светом, проступающим сквозь полупрозрачность занавески. Исчезнуть незаметно съежившимся, уставшим огоньком. Уйти, но не бесследно — претворив потенциал правильного тонкого цилиндра в ассиметричную индивидуальность причудливых восковых наслоений и наростов.
Не ведала, что иной ей уготован конец. Что поздним вечером обслюнявленный указательный палец потушит горячечный бред фитиля. Марфушке не спалось сегодня при свете...

ЛИНИЯ

For Samuel Beckett

Линия. Начинается в левом нижнем углу листа. Возникает из ничего. Все теории — домыслы, догадки, предположения. Галлюцинации безумцев, невзыскательность верующих, расчет властолюбцев. Знание — то, что на листе. На листе пустота. На листе появляется линия.

Сначала тонкая, бесцветная. Словно выдавленная ногтем. Идет горизонтально, вдоль нижнего края. Первые неуверенные попытки отделиться от него обречены на неудачу. Еле заметные бугорки на прямой — их единственное свидетельство.
Потом начинает приобретать цвет и вес. Уже не вдавленность на листе — тонкая линия. Беззащитная и потерянная среди всей этой белизны, такая ненужная ей. Но линия еще не знает об этом. Она длится.

И вот уже не простая прямая. Ее монотонность нарушается первыми петельками и вензелями. Пока они только признаки любопытства. Желания оглядеться по сторонам. Начало сознания. Слева — край листа. Снизу — он же. Сверху и справа — туманная безграничность неведомых пространств. Загадка. Ясно одно: можно только вперед и вверх.

Начинает свой подъем — восхождение к манящим пространствам листа. Не знает того, что сверху тоже край. Немота предела. Карабкается туда. Старается по прямой, но получается зигзагами. Зигзаги от усталости. Каждый излом — передышка.

Все толще и черней. Уже не линия — полоса. Набирает силу и уверенность. Но чем дальше, тем положе угол подъема. Первые подозрения быстро переходят в определенность. С приближением к цели становится ясно: там только край. Где-то она уже встречала такой. А что за краем? Все теории — праздное любопытство, изыски мечтателей, сбивчивые свидетельства сумасшедших, дешевый комфорт верующих, игра властолюбцев. Есть только верхний край листа и линия, подошедшая к нему в нерешительности. Она могла бы стать теперь асимптотой. Но есть ли в этом мире участь печальнее доли асимптоты?

Возобновляются петляния, арабески и кренделя. Уже не от любопытства. Теперь от сомнений: куда чертить себя дальше? Сверху край. Снизу дразнящая память о былом. Слева — смутное воспоминание о небывалом.
Больше не прямая и не ломаная — змееподобная кривая. Извивается, кружит, мечется. Не может найти себе места. Не знает, куда приткнуться. То как спираль в погоне за собственным хвостом. То как густые клубы едкого дыма. И вдруг раздваивается в ожесточенном споре с собой, чтобы через короткий отрезок пространства снова слиться в непрочном мире, заключенном с усталостью.
А потом опять в бешеном хороводе изводить себя.

Иногда встречаются другие линии, параллельные и перпендикулярные. Но коротки встречи. Быстро теряются из вида, увлеченные своими одиссеями в прямоугольных гробах листа. Стираются из памяти, будто их и не было никогда. На листе — одна самодовлеющая линия.

Уже давно не вверх, но вдоль верхнего края. Не глядя на него от обиды. Откуда взялся он? Там внизу была лишь нетронутость девственных пространств. Туманная прозрачность фаты невесты.

Венозная чернота линии, покрытой тугими бугристыми узлами. Это затянулись петли. А иногда расширение контуров, подобное кляксе.
Натянутый нерв.
Лопнувший сосуд.

В таком состоянии столкновение с правым краем было бы трагедией. Но его не происходит. Начинается спуск. Сначала он неотличим от затянувшегося влачения вдоль верхней границы. Но потом становится очевидным, что верхний край листа все дальше. Значит, вниз...

Уже опять линия. Без выкрутасов. Почти прямая. Не ломаная. Движение вниз не знает усталости. Оно не нуждается в паузах. Сначала пологая, затем все более вертикальная и стремительная. Скорее вниз. К истокам.

Очередное изменение комплекции. Уже не линия — пунктир. Скупой язык азбуки Морзе. Три точки, три тире, три точки... Замолкающие сигналы. Все реже и реже. И вот в эфире листа тишина. Возобновление былого белого безмолвия.

Это закончилась линия. Ушла в никуда. Все теории — утешения слабых, откровения помешанных, лукавство властолюбцев. Есть только линия, возникшая в левом нижнем углу листа и пропавшая в правом. Для математиков — кривая нормального распределения. Для мистиков — предначертанный контур судьбы. Для верующих — след мудрой старческой руки. Но для себя — просто линия, узнавшая о четырех пределах листа.
Не больше.

25 — 31 августа 2002 г. Филадельфия.

ТОГДА И ТЕПЕРЬ

Когда-то мелочей не существовало. Когда-то они преображались пытливым и впечатлительным умом в нечто равное по необъятности Земле, а по глубине — океану.
Теперь в перевернутый бинокль апатии и важные события предстают мелочами. Кроме мелочей не осталось ничего. Они заполонили сознание, подобно неприметным, но исполнительным солдатам азиатского полчища — жалким в отдельности, страшным вкупе. Крупное действует, как слон в зоопарке: ну и что?

Когда-то снег появлялся сверху, плавно оседая мохнатыми кружащимися хлопьями. Он облеплял ресницы и порхал вокруг неоновых фонарей, как мотыльки вокруг свечи. А когда снег достигал земли, он вторил своими переливами под светом фонарей алмазной игре ярких зимних звезд.
Теперь снег оказывается сразу внизу. Теперь он меряется не снежинками, а сантиметрами, и его нужно срочно сгребать с дорожек вокруг дома. Если этого не сделать, он превращается в лед.

Когда-то Новый год без бенгальских огней, шипящих и колючих, как шампанское, был не в счет.
А теперь он и с бенгальскими огнями не в счет. И с шампанским тоже.
Когда-то было несколько настоящих друзей, но хотелось иметь много хороших приятелей.
Потом были приятели, но хотелось остаться наедине.
Теперь нет ни друзей, ни приятелей, а остаться наедине превратилось в синоним одиночества.

Когда-то было очень интересно отрывать листки календаря. За каждым из них скрывалось много других, ничуть не менее увлекательных.
Теперь в доме больше нет отрывных календарей — по причине фобии календарей, в особенности отрывных и перекидных.

Когда-то по ночам не хотелось спать. Ночью, казалось, можно было приблизиться к неизъяснимой тайне мироздания. Подойти вплотную к суверенной самости бытия.
Теперь хочется спать даже днем. Хочется спать и ночью. Но по ночам теперь бессонница.

Когда-то снились длинные, запутанные сны, о которых не было времени думать и которые тут же забывались.
Теперь сны короткие и простые. Их помнишь долго, но думать о них страшно.

Когда-то сигареты курились, как проживались дни, и пачка, израсходованная за день, была предметом гордости.
Теперь думаешь, что, если пропустить сигарету после обеда, вечером можно будет выкурить две.

Когда-то я влюблялся в девушек и женщин, но они не баловали меня взаимностью.
Потом я увлекался ими, и они увлекались мной.
Теперь я еще смотрю им вслед, но это только по инерции.

Когда-то мама смеялась над моими проблемами, высказанными вслух.
Теперь ей едва удается скрыть тревогу по поводу того, что я держу при себе.

Когда-то было все.
А теперь — только теперь.