Вернуться на предыдущую страницу

No. 1 (44), 2016

   

Проза


Юлия БЕЛОМЛИНСКАЯ



НЕВЕСТА
Политическая история

Саше Бондареву

Дело было в Париже. Я сидела в подвале у Хвоста.
Как обычно, неприкаянная, в полной мере.
Вокруг сидели другие пропащие ребята.
И однажды в этот подвал пришел дядька, хвостов друг.
Из респектабельных. Из переводчиков.
Респектабельными из хвостовых друзей были врачи и переводчики.
Дядька был красивый, кудрявый и с кудрявой бородой.
Я с ним познакомилась еще в Нью-Йорке, когда он туда приезжал.
И в общем, он забрал меня из этого подвала на выходные.
Как детдомовского ребенка забирают.
Привез в свою красивую квартиру.
И там приготовил какой-то вкусный ужин…
Мне там понравилось. Такая идиллия.
И к утру я уже решила, что я — невеста.
И он тоже так решил, потому что поэт Емелин не дать соврать,
                                                                            нет мне равных
в умении разводить сентиментальный интим и морочить людям головы
матримониальными наклонностями.
Я вот, будучи, б…..ю, по которой проскакал эскадрон, тем не менее,
не выношу слова «любовница». Да и слово «гелфренд» меня коробит.
Я люблю простое слово «невеста».
И вот, проснувшись на следующий день, мы решили,
                                                           что я теперь невеста.
И что в понедельник мы съездим за вещами в мою мансарду
                                                                       «шамбр де менаж»
на Пигаль, 11, и буду я жить теперь, как невеста,
                                               вот в этой красивой квартире,
с этим красивым дядечкой.
А пока было воскресенье, и дядечка решил позвать гостей
и показать им чудную невесту — меня.
Сам он был русский интеллигент. Родом, наверное, из казаков.
А в гости к нему пришли два друга, и оба из дворян.
Один был происхождением русский князь.
А второй — грузинский и тоже князь.
Оба были ужасно красивые.
В общем, вокруг меня были три реально красивых дядечки.
Ну, с такими прекрасно-благородными лицами.
И все трое были с такой пепельной сединой.
Им, дядечкам, в ту пору было наверное чуток за 50.
А мне было под 40.
Мой дядечка-жених опять приготовил какой-то волшебный ужин.
Я им понравилась. И я сидела такая радостная.
И грелась в лучах их благожелательного внимания.
Я там действительно устала в этом хвостовском подвале
                                                                       под названием
«Пир на Райской улице». Устала от всеобщей неприкаянности.
От того, что Хвост выдал мне ключи от этого места
и поручил присматривать за порядком, то есть
                                               за всеми этими странными
осколками развалившейся страны, которых понесло по свету
и прибило к хвостовскому райскому пиру.
Большинство из них были простые люди, не обремененные
                                                              особым образованием,
но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры,
                                                              уличные музыканты…
Я чувствовала себя — какой-то комиссаршей
                                               из «Оптимистической трагедии».
А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой
                                                           при штабе батьки Махно.
И в общем — устала.
А тут был дивный вечер. Столовое серебро. Крахмальная скатерть.
И вино в хрустальных бокалах.
И разговоры о литературе, о поэзии… О России…
И я буквально расплавилась от покоя, уюта и восторга.
И сказала:
— Какое счастье, что в России наконец кончилась
                                                           гражданская война!
Что не прошло и ста лет, а мы, наконец, вот так вот сидим,
и все мы на одной стороне фронта. Давай те выпьем за это!
                                                                          Это так ценно.
А то ведь еще каких-то 80 лет назад, например в 19-м или 20-м,
                                                                       я ведь даже в плен
не смогла бы вас брать…
Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста.
И дядечки удивились и спросили:
— Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен?
                                                           О чем вы, Джульетта?
И тут я, конечно, стала разъяснять, следуя за полетом
                                               собственной бурной фантазии:
— Да я о войне, о гражданской. Ну, если б мы все встретились тогда.
Например, в 19 году. Вы-то были бы белые.
                                   Вы были бы офицеры Белой гвардии.
Ну, чисто по происхождению. А я-то была бы красная, конечно.
Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен,
потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры.
Не какие-нибудь юнкера.
Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово.
А вас пришлось бы расстрелять.
Потому что мы не могли брать пленных.
Вокруг была степь и на много миль кругом — никого.
И только враждебные нам хутора с предателями-хуторянами.
Может, мы вообще были в окружении.
И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе.
И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными.
Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных?
Невозможно. Взрослых белых офицеров —
                                               приходилось расстреливать.
Не из садизма. Просто такая вот ситуация…
Ну, вы сами представьте себе эту степь выжженную.
И мы идем по ней. Раненые стонут.
Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами…
Нет другого выхода. Надо расстрелять…
Вот такую я нарисовала словесную картинку. Вполне выразительную
                                                                                  и выпуклую.
И они дядечки эти как-то действительно все это представили….
И, наверное, так же хорошо, как я. Я ведь придумала все это на ходу.
То есть мысль и фантазия бежали вровень с рассказом…
Я часто так сочиняю, именно пока говорю.
И конец моей речи был такой:
— А вот нынче все мы тут вместе и как это прекрасно!
Давайте выпьем за конец гражданской войны!
Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы.
Они еще спросили у меня:
— А почему вы, Джульетта, так уверены, что были бы красной?
                                                                 Да еще и комиссаршей?
— Ну, тоже чисто по происхождению. Я-то по происхождению из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже, наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну, была бы я гимназистка, или там курсистка какая-нить.
Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были
                               мои двоюродные бабушки. В общем, уверена…
За столом повисло молчание.
Дядечки князья и тот дядечка, что мой жених, —
                                                           смотрели на меня хмуро
и без малейшего умиления.
Потом они сказали что-то неприятное даже не мне,
                                                  а моему жениху — своему другу.
Что-то не грубое — но такое горькое…
И мрачно засобирались домой. И ушли.
Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много
                                                                       я лишнего болтаю.
И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал Хвосту
                                                                               с рук на руки.
И больше он в моей жизни не появлялся…
Потому что оказывается, гражданская война кончилась только
                                                                    в моем воображении.
А в жизни она никогда не кончается.
И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали…

Питер 2014