ПрозаЮлия БЕЛОМЛИНСКАЯ
НЕВЕСТА
Политическая история Саше Бондареву
Дело было в Париже. Я сидела в подвале у Хвоста.
Как обычно, неприкаянная, в полной мере. Вокруг сидели другие пропащие ребята. И однажды в этот подвал пришел дядька, хвостов друг. Из респектабельных. Из переводчиков. Респектабельными из хвостовых друзей были врачи и переводчики. Дядька был красивый, кудрявый и с кудрявой бородой. Я с ним познакомилась еще в Нью-Йорке, когда он туда приезжал. И в общем, он забрал меня из этого подвала на выходные. Как детдомовского ребенка забирают. Привез в свою красивую квартиру. И там приготовил какой-то вкусный ужин… Мне там понравилось. Такая идиллия. И к утру я уже решила, что я — невеста. И он тоже так решил, потому что поэт Емелин не дать соврать, нет мне равных в умении разводить сентиментальный интим и морочить людям головы матримониальными наклонностями. Я вот, будучи, б…..ю, по которой проскакал эскадрон, тем не менее, не выношу слова «любовница». Да и слово «гелфренд» меня коробит. Я люблю простое слово «невеста». И вот, проснувшись на следующий день, мы решили, что я теперь невеста. И что в понедельник мы съездим за вещами в мою мансарду «шамбр де менаж» на Пигаль, 11, и буду я жить теперь, как невеста, вот в этой красивой квартире, с этим красивым дядечкой. А пока было воскресенье, и дядечка решил позвать гостей и показать им чудную невесту — меня. Сам он был русский интеллигент. Родом, наверное, из казаков. А в гости к нему пришли два друга, и оба из дворян. Один был происхождением русский князь. А второй — грузинский и тоже князь. Оба были ужасно красивые. В общем, вокруг меня были три реально красивых дядечки. Ну, с такими прекрасно-благородными лицами. И все трое были с такой пепельной сединой. Им, дядечкам, в ту пору было наверное чуток за 50. А мне было под 40. Мой дядечка-жених опять приготовил какой-то волшебный ужин. Я им понравилась. И я сидела такая радостная. И грелась в лучах их благожелательного внимания. Я там действительно устала в этом хвостовском подвале под названием «Пир на Райской улице». Устала от всеобщей неприкаянности. От того, что Хвост выдал мне ключи от этого места и поручил присматривать за порядком, то есть за всеми этими странными осколками развалившейся страны, которых понесло по свету и прибило к хвостовскому райскому пиру. Большинство из них были простые люди, не обремененные особым образованием, но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры, уличные музыканты… Я чувствовала себя — какой-то комиссаршей из «Оптимистической трагедии». А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой при штабе батьки Махно. И в общем — устала. А тут был дивный вечер. Столовое серебро. Крахмальная скатерть. И вино в хрустальных бокалах. И разговоры о литературе, о поэзии… О России… И я буквально расплавилась от покоя, уюта и восторга. И сказала: — Какое счастье, что в России наконец кончилась гражданская война! Что не прошло и ста лет, а мы, наконец, вот так вот сидим, и все мы на одной стороне фронта. Давай те выпьем за это! Это так ценно. А то ведь еще каких-то 80 лет назад, например в 19-м или 20-м, я ведь даже в плен не смогла бы вас брать… Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста. И дядечки удивились и спросили: — Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен? О чем вы, Джульетта? И тут я, конечно, стала разъяснять, следуя за полетом собственной бурной фантазии: — Да я о войне, о гражданской. Ну, если б мы все встретились тогда. Например, в 19 году. Вы-то были бы белые. Вы были бы офицеры Белой гвардии. Ну, чисто по происхождению. А я-то была бы красная, конечно. Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен, потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры. Не какие-нибудь юнкера. Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово. А вас пришлось бы расстрелять. Потому что мы не могли брать пленных. Вокруг была степь и на много миль кругом — никого. И только враждебные нам хутора с предателями-хуторянами. Может, мы вообще были в окружении. И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе. И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными. Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных? Невозможно. Взрослых белых офицеров — приходилось расстреливать. Не из садизма. Просто такая вот ситуация… Ну, вы сами представьте себе эту степь выжженную. И мы идем по ней. Раненые стонут. Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами… Нет другого выхода. Надо расстрелять… Вот такую я нарисовала словесную картинку. Вполне выразительную и выпуклую. И они дядечки эти как-то действительно все это представили…. И, наверное, так же хорошо, как я. Я ведь придумала все это на ходу. То есть мысль и фантазия бежали вровень с рассказом… Я часто так сочиняю, именно пока говорю. И конец моей речи был такой: — А вот нынче все мы тут вместе и как это прекрасно! Давайте выпьем за конец гражданской войны! Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы. Они еще спросили у меня: — А почему вы, Джульетта, так уверены, что были бы красной? Да еще и комиссаршей? — Ну, тоже чисто по происхождению. Я-то по происхождению из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже, наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну, была бы я гимназистка, или там курсистка какая-нить. Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были мои двоюродные бабушки. В общем, уверена… За столом повисло молчание. Дядечки князья и тот дядечка, что мой жених, — смотрели на меня хмуро и без малейшего умиления. Потом они сказали что-то неприятное даже не мне, а моему жениху — своему другу. Что-то не грубое — но такое горькое… И мрачно засобирались домой. И ушли. Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много я лишнего болтаю. И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал Хвосту с рук на руки. И больше он в моей жизни не появлялся… Потому что оказывается, гражданская война кончилась только в моем воображении. А в жизни она никогда не кончается. И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали… Питер 2014
|