Возвращаюсь домой с рынка.
Мою и бережно выкладываю на полотенце
рукколу с переломанными хребтами,
пеленаю в полиэтилен
дольку тыквы.
Пальчик имбиря укладываю
в стеклянную банку,
нежно, как будто
готовлю уродца
в кунсткамеру.

Бедные мои, обмороженные,
сгниют прежде, чем я успею их съесть.

Овощи —
безвинные жертвы
моего одиночества.

то,
что нельзя сказать тебе

можно вплести в тело текста
можно спеть
сделать вид
притвориться
что это не для тебя,
для себя
что это поэзия,
песня
—
словом что-то
для вечера на берегу
когда все хорошо
но чтоб окончательно
отогнать заклятье
нужно еще

слово для красоты
просто для красоты
которая теперь презренна и недостаточной
которая все же однажды
защитит как не раз защищала

слово для бога
с которым не о чем спорить
но все равно тянет
—
спокойно не торопясь свивать себе текст
или просто кричать там
где можно усилить голос эхо
делая вид
что не тебе кричу

то,
что нельзя сказать тебе

приготовься
к вечному сиротству:
обоюдоострое понимание —
невозможно
равносильное устремление
к друг другу —
тоже

маленькая поэтка
идет на могилу большой
чтобы навестить никого
и утопить две слезинки
в надгробной вазе
потом уйти
тяжелым шагом
и перестать плакать

не взлетающий,
фарфоровый голубок
и букет цветов
для которых не знаю названия
оставлены для никого
и для — уже ли — почти ничего

что тут странного

несла меня
через поля
укрытые полупрозрачным
ледяным молоком времени
слоящимся на рассвете
полегчавшим к рассвету

волокна тумана
соцветия хлопка

через лес
в котором уже
прозвенели ветви
и рассыпались капли

умыла меня сквозняком
и сквозь расцарапанное стекло
моего вагона
я уже видела
первое солнце