Вернуться на предыдущую страницу

No. 1 (46), 2017

   

Силлабо-тоника


Ян БРУШТЕЙН



МАЙСКИЙ ДЕНЬ ВЫСОКОЛОБЫЙ
 
* * *

Дождь лупит, словно пулеметчик,
Дотянется, и всех замочит —
Вояка, гангстер, террорист!
То врежет очередью градин,
То мокрой ветошью погладит
Испуганный дрожащий лист.

Что за весна? Сочится злобой...
И майский день высоколобый
Ругает время, стынь и власть.
А мне плевать на эти темы,
Не с этими я и не с теми,
Дождем бы надышаться всласть!

Легко он радости научит,
И уползет устало туча —
Лохмотья, черное рванье.
Душа омыта и открыта,
И трассеры метеоритов
Летят бесцельно сквозь нее.



СИБИРСКАЯ ТРАВА

Мне бы уехать в Сибирь за травой,
Дикой, медвежьей, горячего рода,
Недоглядела однажды природа,
Вот и пробилась под клекот и вой.
Мне на Таймыре о ней прокричал
Старый шаман, почерневший от гнева,
Он обещал, что обрушится небо,
И покачнется начало начал.
Он говорил, что ворвется трава
В каменный день, позабывший о чуде.
Зверь или птица прознают, почуют,
И доберутся, и смогут сорвать,
И принесут: забери и уйди! —
Чтобы увидел я, тая от страха,
Вот, разлетается мир, как рубаха,
Та, что когда-то рванул на груди.
Буду бурханить у темной воды,
Буду упрашивать древнего духа,
Чтобы лишил меня зренья и слуха,
Чтобы не видеть мне этой беды...
Смехом подавится птица: «Увы,
Как же наивны, доверчивы люди!
Этой травы больше нет, и не будет.
Выдохни, плачь, если сможешь — живи».



* * *

Прощай, семидесятый мой февраль!
Ты старый враль — все о весне бормочешь.
Умри, тебя нисколечко не жаль,
Ты видишь: март несется что есть мочи.
Я был зачат в таком же феврале,
В седой любви блокадного разлива,
И Ленинград был первым на Земле,
Кто ждал меня тревожно и пугливо.
Осенний холодок в моей крови,
Февраль, какой же ты захочешь дани?
Балтийский дождик — вспомни, окропи
Мои следы, и легкий пар дыханья
Поднимется не быстро в небеса...
Прощай, февраль! Осталось три часа.



КАНИКУЛЫ

Анекдот: еврей-разнорабочий!
Я месил раствор, таскал кирпич...
Воду наливал из толстых бочек
И пытался эту жизнь постичь.
Каменщик Серёга, зэк со стажем,
В шрамах и наколках до ушей,
(Что ни скажет, словно с маху вмажет),
Все грозил прогнать меня взашей.
Я старался, я почти сломался,
Я вгрызался в стынущий раствор.
Надо мной все так же измывался
Каменщик Серёга, бывший вор.
Я давился от тоски и гнева,
Молча матерился и орал.
В спину мне смеялась королева —
Сонька из соседнего двора.
Но наутро, будто по этапу,
Шел туда, где вздыбились леса,
И опять тащил кирпич по трапу —
Лестнице, ведущей в небеса!
Отгорело лето, снова в школу,
И Серёга в этот сладкий миг,
Хрястнув по спине рукой тяжелой,
Усмехнулся: «Ну, живи, мужик!..»



* * *

Мой внутренний Ленинград истаял и обветшал,
Он давно не прикрепляется к пространствам и вещам,
Но там, на Петроградке, словно крепкий зуб, мой дом,
И братья мои еще не сгинули за кордон.

Крылатые львы, озябли вы на мосту,
Вскрикиваете простуженно: в Москву, мол, летим, в Москву,
Разбрызгивая позолоту, раскалываете пьедестал.
Пришел бы я к вам, родные, но выдохся и устал.

Мой внутренний Ленинград, осыпающийся с холста,
Печальны твои кварталы, и невская гладь пуста,
Вываливаются из рамы, обугливаются края...
Но можно там встретить маму с коляской, в которой я.



* * *

Из времени стыда
Во время равнодушия
Уходим навсегда
Сквозь эти ночи душные.
И сгинуть бы совсем,
Когда б ни встречи искрами,
Как леденцы сосем,
Надеемся, что искренни
И взгляды, и слова,
Объятья наши слабые...
И живы-то едва,
А все бежим за славою.
Но сколько ни беги,
Дорога нехорошая —
Из времени беды
Во время наше прошлое.



* * *

С неба серого и низкого
Птицы падают на лед.
Лишь деревья обелисками
Обрываются в полет.
Бродим, кашляя пронзительно,
Видим пасмурные сны,
Замечательных родителей
Недалекие сыны.
Снег не сыплется, а мылится,
Птичий грай: «Война, война!..»
Только вздыбленная улица
Не заметит ни хрена.
Черно-белым валом катится,
Будто кто ее обжег.
Вот бы солнышка хоть капельку...
Много захотел, дружок!



ЖИМОЛОСТЬ

Ты свои снега под ноги мягче кинь...
Через голосящие ветра
Тянет фиолетовые пальчики
Жимолость, застывшая вчера.

Вот как в этой жизни все заверчено —
И весна, и жимолость, и мы.
Так бывает: слабое, но вечное
Выживает посреди зимы.



* * *

Там, где падает солнце обугленной мордой в грязь,
Там, где ветры вихрасты, а тучи тучны, и Бог
Позволяет дышать, в этом воздухе растворясь,
Не узнавая созданный им лубок.

Там по местности порченой, перченой и печеной
Кот ученый, и ворон черный, да пес крученый,
Жизнью меченые, злом калеченые, напрямки,
Через лес горелый, поле брошенное, поперек реки.
Кот потери считает, пес на трубе играет,
А ворон — живых собирает.
Летит до самого края,
Где даже рай не помнит, что был он когда-то раем,
Где прячут спящих дома, похожие на грибы...
Но, может, хотя бы кого-то разбудит
отчаянный крик трубы.



* * *

Не дал ни злата мне, ни чина
Насмешливый, плешивый век.
Его я прожил самочинно,
Как вольный ветер в голове.
Когда же б´осым по траве
Забрав с собой одни морщины,
Седой, заслуженный мужчина,
Отбывший жизнь, а может — две,
Я побреду туда, где свет,
Где горизонт и сед, и розов,
Где сам себе я не знаком,
Где никого, возможно, нет,
Где говорить я буду прозой,
А думать, может быть, стихом.