Вернуться на предыдущую страницу

No. 5 (34), 2012

   

Проза


Александр ЮСУПОВ



БЛОК № 1
(Фрагмент романа)

С самого начала лета над городом повисла страшная жара. Днем температура не опускалась ниже тридцати пяти градусов по Цельсию, а ночь не приносила прохлады. Взбесившееся солнце раскаляло бетонные саркофаги, выводило из строя кондиционеры, заставляло кипеть автобусы и превращало людей в пахнущих потом, вечно раздраженных существ.
Вдобавок, в конце июня в окрестностях начали гореть леса, и дым от пожаров затянул город серым, полупрозрачным маревом. Пелена, окутавшая улицы была столь плотной, что солнце превратилось в неясный красноватый силуэт, маячащий на горизонте. Воздух наполнился гарью, стал горьким и отвратительным, царапал легкие изнутри, заставлял кашлять до посинения. Люди вставали в очередь на кондиционеры, скупали вентиляторы, завешивали окна мокрыми простынями, но эти меры не приносили избавления, и жизнь превратилась в сплошное, мучительное ожидание выходных. Двух дней в неделю, в которые можно было вырваться за город и найти прохладное место, где дым не ощущался с такой силой.
Однако даже в таком адском месиве были свои преимущества. Одно из них — пустая скамейка около фонтана, на которой я так любил обедать. До наступления жары ее занимали мамаши с колясками, подозрительные пенсионерки или шумно галдящая молодежь, но сейчас никто из них не решался провести хотя бы пару часов на раскаленном, отравленном воздухе. А редкие прохожие пробегали мимо, не задерживаясь ни на секунду, и потому в обычно шумном и оживленном месте царил полный покой. Я наслаждался им, как дети наслаждаются лакомством, и никак не хотел уходить, хотя время обеденного перерыва давно прошло. Пару раз экран телефона загорался номером секретарши шефа, но у меня не было настроения поднимать трубку. Сегодня я ждал совершенно другого звонка, и это ожидание переносилось в пустынном сквере гораздо легче, чем в переполненном кабинете. Но когда телефон начал вибрировать третий раз, пришлось взять трубку и услышать в ней визгливый, негодующий фальцет.
— Иванцов! Где тебя носит?! Иван Арнольдович уже полчаса спрашивает! Беги сюда живо!
Я помолчал секунду, а затем бросил с легкой усмешкой:
— Бежать также как ты после банкета, в одном сапоге, кидая второй в бампер такси?
Ленок промычала что-то невнятное и начала собираться с мыслями, чтобы ответить на выпад, однако мои слова ее опередили:
— Знаю, ты собираешься сказать, что лучше напиться на банкете, чем не быть на него приглашенным вовсе. Но это не совсем верное утверждение.
— Это еще почему? — машинально поинтересовалась девушка, и я понял, что как обычно попал в точку.
— Потому что меня, по крайней мере, не пародируют и не обсуждают на следующее утро по всем углам.
В трубке повисла пауза, и раздались короткие гудки. Ленка часто делала обиженный вид после наших перепалок, но ее обиды хватало лишь на несколько минут. Где-то глубоко внутри своей беззаботной, поверхностной натуры, она сознавала, что мои слова приоткрывают завесу над вещами, открыть которые самостоятельно у нее бы не получилось. И когда я переступил порог приемной, девушка, приложив палец к губам, прошептала:
— Правда, обсуждают?
— Правда.
— И че говорят?
— Тебе вывалить кучу гадостей или результат их анализа?
— Давай лучше результат!
— Меньше пей на банкетах, сделай Чечевихиной пару комплиментов, наконец, выкинь свои ботфорты — и все изменится.
— Правда изменится?
— Правда.
Ленка замолчала, видимо, обдумывая услышанное, затем немного помялась и смущенно предложила:
— Не хочешь поужинать сегодня в «Мюнхене»?
Я улыбнулся, подошел к столу и положил руку на монитор.
— Боюсь, разочарование от встречи окажется слишком сильным для нас обоих.
Девушка поджала губы и обиженно бросила:
— Вот вроде ты умный, Иванцов, а такая сволочь!
— Так не умней, Лена, а не то превратишься в нечто подобное.
Я улыбнулся ей еще раз, открыл высокую деревянную дверь с надписью «Начальник департамента культуры и связей с общественностью И. А. Заславцев», зашел в просторный прохладный кабинет и остановился на пороге, глядя на шефа.
Иван Арнольдович Заславцев являл собой личность исключительную, обладающую холодным и острым разумом, чуждым честолюбия и желания любой ценой занять кресло повыше. В свое время он грамотно рассудил, что прозябание на незаметном, не престижном посту принесет ему гораздо больше выгоды в долгосрочной перспективе, чем яркий взлет и быстрое падение. Поэтому, дослужившись до главы второсортного департамента, Заславцев не стал добиваться дальнейшего продвижения, а сосредоточился на извлечении выгоды из своего текущего положения. И вскоре одна из городских газет, популярный местный телеканал и небольшое, но весьма прибыльное рекламное агенство стали первыми плодами его четкой и обдуманной стратегии. Так шли годы, сменялись президенты, уходили в забвение губернаторы, а благосостояние и положение нашего начальника, все росло и росло, не взирая ни на какие перемены. Трезво смотрящий на вещи, предвидящий каждый шаг окружавших его людей, он казался спокойным, каменным колоссом, за которым можно было укрыться от любого шторма. К тому же, в силу равнодушия к карьерному росту и спокойной уверенности в будущем, к своим подчиненным шеф всегда относился благожелательно, даже по-отечески, стараясь до последнего защищать наши интересы и не заваливать никого не нужной работой. Правда, скрывалось такое отношение под маской грубоватого, а зачастую и вовсе пошлого цинизма.
Увидев меня на пороге кабинета, Заславцев оторвался от лежащего перед ним журнала и хмуро кивнул на кресло около своего стола:
— Присядь, дело есть.
Я медленно подошел и опустился в кресло, заметив, как пальцы шефа легонько постукивают по столу, что обычно означало хорошее расположение духа.
— Опять Ленку учишь? — с притворным недовольством начал он. — Лучше бы Демьяновым занялся. В который раз, мудак, пресс-релиз не успел подготовить. С работы без пяти шесть уходит, обедает по два часа в день и еще постоянно в буфете торчит, сосиски уплетает. С таким аппетитом он скоро сожрет кого-нибудь в кабинете, а у нас и так работать некому.
Я рассмеялся.
— Иван Арнольдович, вы же понимаете, что воспитать Демьянова сложнее, чем заставить льва стать вегетарианцем. Его убеждения сложились в десять лет и после этого никогда не менялись.
— Да, похоже, уже и не изменятся! Ладно, давай лучше о деле поговорим.
Заславцев отодвинулся от стола и, ослабив галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— У нас с Архиереем встреча на днях была. Любопытная. Касалась парня из деревни Курино, который очень заинтересовал Патриарха. И скажу тебе по секрету, интерес этот грозит обернуться для нас большой проблемой!
И шеф уставился на меня, словно хотел, оценить впечатление от сказанного. Не дождавшись никакой реакции, он раздраженно бросил:
— Тебе что, совершенно не интересно, чем обычный деревенский парень заинтересовал Михаила?
— Нет. Потому что на девяносто девять процентов причина понятна.
— Вот как? Интересно — какая?
— Главная страсть Михаила — укрепление авторитета церкви и увеличение ее паствы. Порочных связей за ним не наблюдалось. К деньгам и собственному величию Патриарх равнодушен. Поэтому речь может идти только о двух вещах — «божественном» даре либо угрозе православию.
Шеф с ухмылкой покачал головой:
— Слушай, Иванцов, и почему ты в контрразведке не работаешь? Или в криминальной полиции? На премиях бы озолотился!
Я пропустил его сарказм мимо ушей:
— Так все-таки что с тем парнем? Дар или угроза?
— По мнению Архиерея, скорее второе. Ради его проповедей люди торчат на склоне холма и в дождь и в тридцатиградусную жару. Как ты понимаешь, на храм Божий у них времени не остается.
— И поэтому им заинтересовался сам Патриарх? Из-за нескольких прихожан, бросивших церковь ради дешевых обещаний?
— В том то и дело, что речь идет не о нескольких прихожанах! Парень умудрился отвадить от церкви почти всю деревню. И даже больше, люди из окрестных поселений часами идут по жаре, чтобы услышать его болтовню!
Заславцев замолчал на секунду, а потом вдруг сказал с явной иронией:
— Сколько же придурков вятская земля рожает! Недавно им церковь реставрировали, иконостас новый привезли! Ходите, да радуйтесь! Ан нет, предпочитают морозить задницы на холодной траве!
— Так ведь авторитет не иконостасами зарабатывают, — возразил я.
— А чем же еще? — искренне изумился шеф. — Вот если ты, например, Достоевского любишь, ты чтобы его духом проникнуться, в музей пойдешь или будешь по Засору бродить? То-то же!
Я улыбнулся в ответ и вернулся к теме разговора:
— И что конкретно хочет от нас Патриарх?
— Тут все, понимаешь, не так просто.
— В смысле?
— Ну, Архиерей попросил узнать о проповеднике как можно больше. Я подумал — он хочет накопать какой-нибудь компромат и подключил пару своих знакомых. Парня пробили по федеральным базам, но результат оказался нулевым. Ни судимостей, ни темных делишек, ни друзей-наркодиллеров, никаких, в общем, прегрешений. Мы встретились с Архиереем еще раз, и он, услышав результаты моих поисков, попросил вдобавок к сделанному, встретиться с парнем лично.
— Для чего?
— Не стал объяснять. Просто сослался на Михаила. Видимо, им нужно независимое мнение компетентного человека.
— Но почему Патриарх не отправил в деревню своих людей?
— Думаю, из местных отправлять особо некого, а приезд в деревню кого-то повыше саном привлечет к этому болтуну еще больше внимания. А излишнее внимание, как ты понимаешь, вещь крайне нежелательная. Поэтому тебе и предстоит поехать туда, потихоньку сблизиться с парнем, поговорить по душам, узнать о нем побольше, а потом доложить, так сказать, по всей форме.
— Мне поехать?!
Услышав в моем вопросе искреннее недоумение, Заславцев поднялся со своего места, пересел на соседний стул и наклонился ко мне вплотную, так что в нос ударил крепкий запах дорогого одеколона.
— Я тебя не первый год знаю, Андрей, — вместо ответа начал он, придав голосу оттенок вкрадчивой лести. — Ты к людям, конечно, особой любви не питаешь, зато читаешь любого человека лучше, чем собака берет след. Если к этому добавить элементарную эрудицию, которая у наших в принципе отсутствует, то выбор очевиден!
Заславцев выжидающе откинулся на спинку стула и, достав из кармана пачку сигарет, предложил:
— Покурим?
Некоторое время мы молча курили, и шеф постукивал пальцами по столу, выжидающе глядя на портрет Медведева на стене, а я молчал, никак не решаясь сказать что-нибудь в ответ. В этом проповеднике, сумевшем переманить столько людей в свой лагерь, несомненно, было нечто удивительное, и встретиться с таким человеком означало бы окунуться в совершенно новый, интересный и глубокий мир. Однако поверить в то, что намерения церковников кристально чисты и они вовсе не хотят делать меня орудием своих интриг, было очень непросто. Поэтому, взвесив все аргументы, я нехотя признался:
— Честно говоря, мне крайне неприятно такое задание. Дайте его кому-нибудь другому!
— Почему?
— Просто оно неприятное!
— Андрей! — в ответ повысил голос Заславцев. — Мы не первый год работаем вместе и за все это время ты отказывался от моих поручений раза два не больше. Причем отказывался обоснованно. В чем дело на сей раз?
Я помялся немного, размазывая окурок по мраморной пепельнице, и признался:
— Что-то не так в этой истории.
— Что именно?
— Видите ли, этот парень… это совсем не те масштабы, чтобы беспокоить Патриарха. А значит, Михаил знает то, чего не знаем мы, и не желает делиться информацией. Следовательно, он уже принял решение и хочет найти человека для его выполнения, а вовсе не выслушать чье-то мнение. А я не очень люблю роль марионетки.
Шеф внимательно посмотрел на меня и, достав из пачки еще одну сигарету, пожал плечами:
— К сожалению, Архиерей настаивает именно на твоей кандидатуре. Так что отказы не принимаются.
— Архиерей настаивает, или вы настоятельно ему рекомендовали?
— Послушай, Иванцов, есть задание, которое надо выполнить. И выполнить именно тебе! Никаких иных вариантов здесь быть не может! Из-за твоих фобий я с Патриархом ссориться не собираюсь.
Заславцев широко раскрыл глаза и снова наклонился ко мне вплотную, так близко, что каждая клеточка моего тела захотела умчаться отсюда подальше. Мне стало плохо, голова закружилась от запаха табака, смешанного с одеколоном и раздражения, сквозящего в его взгляде.
— Ладно, хорошо, — ответил я как можно быстрее.
— Вот и славно! — шеф поднялся со стула и пересел обратно на свое место. — Ехать надо завтра. Парень обычно выступает по субботам.
— В выходной?!
Заславцев развел руками и промолчал.
— Во сколько обычно начинается проповедь?
— С восходом солнца.
— Хорошо. Выеду сегодня ночью.
— Спасибо, рад, что мы договорились, — с облегчением выдохнул шеф и предложил, — если хочешь, зайди в бухгалтерию, оформи командировку на два дня. Пусть дадут суточные и оплатят бензин.
Я кивнул, поднялся со стула, и направился к выходу.
Оставшийся день пролетел в поисках информации о юноше из Курино. Однако «Гугл» не смог ничего найти. Да и неудивительно. Кого интересует проповедник, наставляющий на путь истинный жителей маленькой деревеньки? Рейтинг ведь делают воры, маньяки и силиконовые звезды. Провозившись пару часов, я откинулся на спинку стула и оглянулся по сторонам. Все сотрудники отдела уже убежали домой. Кабинет опустел, и на столах остался лишь беспорядок. Пластиковые кружки, деревянные расчески, прозрачные шариковые ручки валялись на них вперемешку с бумагой и папками. «Безличные предметы делают нас безликими», — вспомнились мне слова старого друга. Он всегда повторял их, когда видел, как очередной подросток выходит из торгового центра с «mp3» диском в руках. Сейчас эта фраза показалась мне очень актуальной. Я бесцельно прошелся по кабинету, а потом, повинуясь какому-то внезапному хулиганскому порыву, переложил все личные вещи с одних столов на другие, улыбнулся и вышел на улицу.



* * *

Дорога домой заняла чуть более получаса. Обычно я выбирал самые пустынные улицы, чтобы встречать поменьше знакомых лиц, но плотный морок, царящий в городе, позволил существенно сократить путь. И вскоре маленькая, уютная квартира, как всегда встретила меня полумраком и скрипом старых петель. Это было мое царство, моя крепость, единственное место на свете, куда мир не проникал своими щупальцами, не вынуждал ни с кем общаться, не заливал потоками рекламного псевдосчастья. Я выключил кондиционер, разделся и открыл холодильник, достал оттуда маленький торт, спагетти с фаршем, соус и бутылку красного вина. Поставив сковородку со спагетти на плиту, я подошел к полке, уставленной дисками до самого верха. Моя рука скользнула по пластиковым коробкам, слегка замерла на месте, а затем решительно вытащила одну из них. Юрайя Хип «Лив» одна тысяча девятьсот семьдесят второго. Лучший концерт, который мне доводилось услышать. Идеальное сочетание страсти и мелодичности. Именно то, что было нужно сегодня.
Когда первые звуки поплыли по квартире, кто-то постучал в окно. Мягко и ненавязчиво, слегка царапая стеклянную поверхность. Я открыл створку. Большой рыжий кот запрыгнул на подоконник, ткнулся головой мне в живот и соскочил на пол, с готовностью направляясь к столу. Пришлось выключить музыку, снова открыть холодильник и достать оттуда свежую рыбу. Рыжий накинулся на еду, не теряя ни секунды, мурлыча с громкостью маленького генератора. Изредка он поднимал на меня глаза и, удостоверившись, что я дождусь окончания трапезы, вновь вгрызался в сочную мякоть.
Наши встречи повторялись каждую неделю. Рыжий приходил под вечер, голодный и уставший, зачастую потрепанный местными псами или ревнивыми конкурентами. Он наедался до отвала, запрыгивал мне на колени и засыпал, постукивая хвостом по дивану. Кот никогда не оставался на день, всегда уходил утром, словно любовник, получивший ночью свою порцию ласки. Хотя последней ему хватало с избытком — по весне во всех окрестных дворах рождались огромные рыжие котята. Он был настоящим мачо, реинкарнацией Марлона Брандо, гордостью кошачьего рода.
Когда от рыбы ничего не осталось, Рыжий хлебнул молока, обтер усы и запрыгнул на диван, выжидающе глядя на меня огромными зелеными глазами. Он помнил, несомненно, помнил этот ритуал, свято выполняемый нами каждый мой день рождения. Я убрал тарелку из-под спагетти в раковину, поставил домашний телефон на журнальный столик, положил рядом сотовый и, налив себе бокал вина, откинулся на спинку дивана. По комнате снова поплыли звуки музыки. Кот опустил голову мне на колени и замурлыкал.
Так шли часы. Пространство вокруг тонуло в вечерней мгле, один диск в проигрывателе сменял другой, а я все сидел и ждал. Ждал вот уже больше двадцати лет, ждал звонка, который мог бы многое изменить. И внутри меня почему-то крепла уверенность, что он раздастся именно сегодня. Я молча смотрел на оба телефона и уже почти видел, как экран одного из них загорается синим огнем и отбрасывает отблески на потолок. И если бы сейчас Бог спустился с неба и спросил: «Чего ты хочешь, сынок?», я пожелал бы только этого звонка, звонка и ничего больше.
Музыка стихла в очередной раз. Рыжий поднял голову, но тут же опустил ее, когда диск заиграл снова. Кот знал, что будет именно так, что пройдет целая ночь, а телефоны все так же молча будут лежать на столе, что надежда растворится в предрассветных сумерках и окончательно померкнет утром, а приютивший его человек выпьет все вино в холодильнике и уснет, выбросив сотовый в помойное ведро. От мыслей об очередной неудаче настроение совсем испортилось. Захотелось вырваться отсюда, убраться подальше и как можно скорее. Я оделся, сделал пару бутербродов на завтрак и выскользнул на улицу, оставив открытым окно, чтобы кот смог уйти.
Но сбежать от ожидания оказалось не так-то просто. Спустя три часа сотовый все также молча лежал на сиденье машины. Конечно, надо было сунуть его в бардачок, багажник, или выкинуть в окно. Глупо рассчитывать, что кто-нибудь из них позвонит в два часа ночи. Однако трубка оставалась на месте — к сожалению, надежду не убить аргументами. И сейчас, когда километры мелькали за окном пустыми полями, я все пытался вспомнить свой прошлый день рождения, позапрошлый день рождения и все остальные до него, чтобы хоть немного заглушить ожидание. Но память молчала. Слишком похожими друг на друга они были. Всегда одно и то же: надежда, бессонная ночь, разочарование. Мне вдруг захотелось скорости. Старенький Фольксваген зарычал и рванул быстрее. Боль немного отступила. Внутри стало расти желание, странное, почти неосязаемое желание разорвать узел и покончить со всем раз и навсегда. Я взял телефон, набрал нужный номер и услышал гудок. Несколько гудков, а потом гнусавый голос автоответчика. Сбросил, набрал снова. Тот же результат. Но они были дома, оба. И думая об этом, я снова увидел спальню, завешанную лиловыми шторами, хрустальную люстру на потолке, туалетный столик около огромного шкафа и большую двуспальную кровать, на которой просыпается женщина. Ее волосы слегка растрепаны, а щеки раскраснелись от ночной духоты. Она сладко потягивается и смотрит на часы на стене. Рядом с ней лежит мужчина, лет тридцати с глубокими залысинами на голове и трехдневной колючей щетиной. Он приподнимается на локте, гладит ее по голове и улыбается. Затем целует ее в шею и оборачивается на звук открывающейся двери. На пороге стою я, босой, в тоненькой хлопковой пижаме и мягким желтым жирафом в руке. Мы встречаемся с мужчиной взглядами и подмигиваем друг другу. Впереди играющая на солнце гладь реки, блестящая чешуя пойманной рыбы и горячий, желтый песок. Впереди целый день и целая жизнь, похожая на праздник.
Но видение исчезло. Перед глазами снова возникло пустое шоссе и предрассветные сумерки, разливающие по округе неровный тусклый свет. К горлу подкатил ком. Настал момент истины. Раз в двадцать лет стоило это сделать, сделать и покончить со всем. Как только автоответчик закончил свою отповедь и раздался щелчок для записи сообщения, я как можно спокойнее произнес:
— Мам, возьмите трубку. Ну, пожалуйста, возьмите трубку! Ведь не может же так продолжаться всю жизнь! Ну, прошу вас!
Хотелось заплакать, зареветь как в детстве и уткнуться лицом в огромную отцовскую грудь, почувствовать сладкий запах его одеколона и ощутить чувство полного, безграничного покоя. Но, видимо, напряжение было настолько сильным, что глаза остались сухими.
— Неужели так сложно раз в двадцать лет поговорить со своим собственным сыном?
И в этот момент кто-то поднял трубку. Это оказалось для меня настолько неожиданным, что слова застряли в горле и в глазах потемнело. Даже машина пару раз вильнула по асфальту, словно почувствовав напряжение водителя. Из трубки не раздалось ни голоса, ни шорохов ни даже дыхания. Но рано или поздно кто-то ответит мне. Вот только кто? Отец или мать? Чей голос я сейчас услышу? Да нет, мне все равно кто это будет, черт побери, только поговорите со мной немного! Ну, пожалуйста!
Секунды стали часами, превратились в вечность, в бесконечную пытку тишиной. И когда я уже приготовился начать разговор первым, в трубке что-то щелкнуло и раздались короткие гудки. Ни один из них не хотел говорить со мной. Им было абсолютно наплевать на своего сына. Черт возьми! Зачем было звонить и унижаться, для чего ждать этот день каждый год и разочаровываться, когда он приходит? Мне надоело все, я смертельно устал. К черту. Пошли они к такой-то матери! Я резко крутанул руль влево. Фольксваген удивленно взвизгнул колесами и рванул в сторону. Перед глазами все завертелось, голову пронзила боль, которую сразу же сменила полная и абсолютная пустота.



* * *

Первым звуком, долетевшим до меня из тишины, был хриплый, гортанный крик. Огромная серая ворона уселась прямо на днище искореженной машины и начала орать на всю округу, не обращая на застрявшего внутри человека никакого внимания. Пошевелив руками и ногами, я убедился, что отделался лишь ушибами и пару минут спустя выбрался из Фольксвагена и лег на землю, метрах в трех от машины, закрыв глаза.
В голове царил полный хаос. Думать ни о чем не хотелось. События последних часов: звонок, щелчок в трубке, поворот руля затихали вдали пульсирующей тупой болью, и взамен сознание заполняла сладостная, исцеляющая пустота.
Долгое время я лежал неподвижно, но потом, почувствовав, что в воздухе нет больше гари, открыл глаза и увидел небо. Безбрежный голубой океан, по которому неторопливым фрегатом, свободной, безмятежной тенью парил ястреб. Он раскинул крылья и замер в потоках ветра, несущих его навстречу солнцу. Навстречу старинному другу, восходящему на небо каждый день и прячущемуся сейчас за облаками. Другу, которого ястреб увидел в первый раз, когда не оперившимся еще птенцом открыл глаза, ощутив тепло материнских перьев, и с которым они всю жизнь парили в небе бок о бок. И мне показалось тогда, что сама птица полна этого ослепительного, всепоглощающего, дающего покой солнечного света. Что в ней нет ни одной темной тени, ни одного хранящего боль воспоминания.
Я улыбнулся ястребу и прошептал:
— Как я тебе завидую!
И в тот же момент из-за облаков показалось солнце. И трава под головой вдруг стала мягкой, словно старый шерстяной плед. И я услышал, как совсем рядом, прямо у моих ступней плещутся маленькие, холодные волны. Как вздрагивают пальцы, когда вода захлестывает их своим холодом. И затылок с поразительной ясностью вдруг ощутил под собой тепло нагретых солнцем слегка полноватых ног. А глаза увидели, как на фоне бескрайней синевы улыбается скуластое, смуглое мамино лицо. Как ее руки гладят мои волосы и заботливо стряхивают песок с груди. Как вкусно пахнет от нее полевыми цветами…
— Ну почему вы не уходите! — закричал я, вскакивая на ноги. — Почему вы никуда не уходите, ведь прошло уже двадцать сраных лет!
Воспоминания начали возвращаться, и знакомая горечь растекалась по языку, опускаясь в горло и сдавливая легкие. Я громко выругался, торопливо вытащил все нужное из машины и пошел вперед, не оглядываясь.
Дорога оказалась пустынной в это время суток. Пришлось брести по ней не меньше часа, прежде чем старый, крытый дырявым тентом ЗИЛ притормозил у обочины и водитель предложил лезть в кузов, кивая головой на торчащие из кабины головы мальчишек. Я залез под тент и лег на мешки с комбикормом, ровно сложенные на полу. Мне не хотелось ни о чем думать, хотелось лишь спать, и вскоре легкий, спокойный сон накрыл меня своим темным пледом.
Примерно через пару часов, вдоволь поскакав по избитой рытвинами дороге, грузовик наконец остановился около деревенского магазина. Солнце уже ярко светило на горизонте, часы показывали половину одиннадцатого, а значит, проповедь давно началась. Надо было успеть, хотя бы на ее оставшуюся часть. Расспросив местную продавщицу, я выяснил место, где юноша собирал свою паству. Путь туда занял не более получаса, и когда тропинка обогнула чью-то покосившуюся баню, передо мной открылось удивительное зрелище.
Это было место полное света. Иначе не скажешь. Залитый солнечными лучами пологий склон, полный запаха земляники. Река, переливающаяся внизу бриллиантовым блеском. Бескрайний лес за ее берегами. И небо, ослепительно голубое небо — крыша мира, казавшегося здесь таким спокойным и безмятежным.
На самой вершине склона спиной ко мне стоял человек и что-то говорил. Разобрать его слова было сложно — ветер уносил их прямо за реку, но спокойные и размеренные жесты говорили сами за себя. Он был похож на дирижера, чей оркестр играл медленную, минорную сонату. И ее звуки растекались сладкой патокой по лицам нескольких сотен человек, сидящих чуть ниже на склоне.
Их глаза следили за каждым движением говорившего, их уши ловили каждое его слово, они даже двигались в одном темпе, словно привязанные к своему пастырю тонкими невидимыми нитями. И они улыбались. По-дурацки наивно и радостно, словно каждую секунду кто-то клал им в рот сладкие кусочки пахлавы. Так радостно, что мне захотелось сесть между ними и вот также ощутить разливающееся по склону счастье. Но когда ноги уже готовы были идти навстречу этому неосознанному желанию, из-за спины раздался скрипучий резкий голос:
— Новенький, что ль?
Я застыл на месте и обернулся. Невысокий худой старик буравил меня пристальным, слегка насмешливым взглядом. Оценив стоящего перед ним незнакомца, он сделал несколько шагов и встал рядом, стараясь ничем не привлекать внимание собравших на склоне людей.
— С города, чай? — продолжил старик.
— Да. Из Кирова. Приехал посмотреть на вашего «пророка».
— Опять какой-то хрен понаписал в своей газетенке невесть что! Теперь всякая шушера сюда таскаться будет!
— Никто ничего не писал, мне друг рассказал о нем, — объяснил я, намеренно игнорируя нелестный эпитет в свой адрес. — Кстати, а о чем он сейчас говорит?
— Шут его знает! — пожал плечами мой собеседник. — Теперь же как, все неверующие в верующих превратились, аки кони в свинов. В церкви ходят, пальцами машут. Тьфу! Вот ты мне скажи, ежели семьдесят с лишком годков не было внутри веры, откуда она взялась? Правильно, от дурости! Моя вон бабка давеча на собраниях попа кляла местного, рот так разевала, что петухов слышно не было! И что ты думаешь? Прошел десяток лет, и она рот свой разинула для теста, которое ей тот самый поп начал сувать! Я ей говорю — лучше внуков за малиной своди, а она опять яйца завернет в платок и бежит, паскуда! Ну ладно, в церковь бегала, еще куда ни шло, но теперь, леший, на этой поляне торчит и в дождь, и в жару…
— Интересно, почему она решила не ходить больше в церковь, а сидеть здесь?
— Да шут ее поймет, эту бабу! Говорит, мол, слова его правдивее и понятнее, мол, объясняет все, как следует. А чего ей объяснять-то? Чай, восьмой уже десяток белый свет топчет, скоро в земельку ложиться, а все, видимо, дура дурой, раз чего-то не понимает!
Мы помолчали. Юноша показал рукой в небо, и все сидящие, как по команде подняли головы вверх.
— Откуда он вообще взялся? — спросил я.
— Да приехал давеча с другой деревни. Неподалеку отсюда, как сказывают. Приехал, поговорил с председателем. Тот ему сразу дом выделил на окраине, с обустройством помог, даже продовольствия кое-какого подкинул. Добряк, чтоб его!
— И много народу сюда сейчас приезжает?
— А все больше. Каждую субботу по пятку аль по десятку прибавляется. С Даровского уже прут! Пареньку чуток за тридцать перевалило, а глянь, сколько народу собралось его брехню слушать!
В этот момент люди начали подниматься на ноги и подходить ближе к своему пастырю.
— Щас будет по одному окучивать, надеюсь, моя не попрется спрашивать, почему курица на той неделе подохла! Ага, не пойдет, сюда чешет!
Пожилая полная женщина подошла к нам легкой и плавной походкой, словно большая груженная шлюпка, и замерла, покачиваясь на волнах.
— С кем опять треплешься, старый? — улыбнулась она.
— Вот, товарищ из города приехал на чудо-юдо ваше посмотреть…
— Я тебе щас дам чудо-юдо! — погрозила женщина кулаком, и старик в испуге отшатнулся. — Вы не стойте, подойдите лучше, — обратилась она ко мне. — Поговорите с ним, спросите, чего хотите, он вам все и объяснит. Сейчас как раз все подходят.
— Спасибо, подойду обязательно, — улыбнулся я и, попрощавшись, направился к склону.
В это время к юноше уже выстроилась добрая сотня человек. Люди встали в цепочку метрах в двадцати от пастыря и, дождавшись своей очереди, подходили к нему по одному, садились рядом и задавали свои вопросы. Он отвечал им тихим голосом, сопровождая свою речь мягкими, плавными жестами, ничуть не смущаясь криков, вырывавшихся иногда из уст собеседников. И люди слушали его, и было очень интересно наблюдать, как их лица порой кардинально меняли свои выражения. Поначалу многие садились с недоверием, едва заметной ухмылкой. Но проходили считанные минуты, и лица менялись. Глаза раскрывались в удивлении, недоверие уходило, и губы зачастую расплывались в невольной, искренней улыбке. Это была одна из самых интересных метаморфоз, которые я видел в последнее время. Мне даже пришло в голову сравнение с заклинателем змей, подчинявшем любую рептилию своей воле.
Я обошел толпу и сел позади всех. Оттуда лицо юноши было видно во всех мельчайших деталях. Однако сколько я ни вглядывался, так и не смог заметить на нем следов неземной благодати или типичных признаков шизофрении. Это было обычное лицо, разве что очень изящное, словно предназначенное для утонченной аристократки, но по недоразумению доставшееся мужчине. Высокий лоб, слегка впалые щеки, с ямочками около рта и огромные голубые глаза, всегда доверчиво раскрытые словам собеседника. А его волосы, длинные, с челкой, зачесанной набок, придавали облику некую мистическую окраску и делали пастыря похожим на эльфов из фильмов по роману Толкиена. Но главное было совсем не в лице, а в его манере общения. За свою жизнь я видел очень мало людей, чьи интонации и жесты были бы так харизматичны. Казалось, они дают подошедшим людям не меньше, чем сами слова. Даже мне, сидящему в отдалении от остальных, становилось спокойнее от его улыбки и уверенных, легких рукопожатий.
Тем временем, стало понятно, что сидеть здесь придется еще очень долго. Солнце уже повисло в зените, а очередь практически не уменьшилась. Каждый из подходивших к юноше стремился выспросить как можно больше, не обращая внимания на истекающих потом земляков. Проповедник же не торопил никого из своих собеседников, внимательно вслушиваясь в каждое их слово. Однако вскоре он все-таки не выдержал жары и, встав с места, начал спускаться вниз. Остальные потянулись следом. Через несколько минут толпа остановилась около небольшого леска и расположилась в тени деревьев. Беседы сразу же возобновились. Юношу снова стали засыпать вопросами, зачастую заданными довольно агрессивным тоном. Однако, несмотря на усталость, он ни разу не рассердился, не прогнал от себя особо шумных просителей, но напротив впитывал словно губка весь негатив, неизменно отвечая спокойным, тихим голосом, успокаивающим даже самых завзятых крикунов. Он словно знал нечто скрытое внутри каждого из подходивших к нему людей, лучше чем они сами. И это впечатление заставило меня суматошно искать вопрос, с которым можно было подойти к проповеднику. В голове всплывали тысячи тем: от истории сотворения мира до легализации проституции, но все они казались какими-то фальшивыми, чужеродными, а значит совершенно не подходящими в данном случае. Нужно было найти действительно волнующую тему, идеально маскирующую причину моего приезда. И только мысль об этом появилась в голове, как сразу же перед глазами возникли лежащие на столе телефоны, пустое шоссе, гнусавый голос автоответчика и щелчок в трубке. И дикое желание узнать о том, почему все происходит так, а не иначе с силой сдавило грудь. Я гнал и гнал его от себя, но оно не уходило, цеплялось за свой шанс любым аргументом, и только последний человек из очереди, устало поднявшийся на ноги в вечерних сумерках, заставил его умолкнуть.
Юноша и сам уже выглядел измотанным. Он тяжело вздохнул, посмотрел на меня вскользь и предложил:
— Может, поговорим по дороге в село?
— Как скажете, — с готовностью согласился я.
Мы поднялись на ноги и начали неторопливо подниматься по склону.
— Слушаю внимательно, друг, — пригласил он к беседе, сосредоточенно глядя себе под ноги.
Передо мной вновь все смешалось: шоссе, спальня с лиловыми шторами, звук щелчка в трубке, почему-то птица, парящая в небе. Пришлось собрать в кулак все свои силы, чтобы выбросить из головы лишние мысли и задать первый, пришедший на ум вопрос:
— Честно говоря, просто хотелось узнать, почему вы проповедуете не в православном храме, а здесь, прямо посреди поля. Чем христианский Бог вам не угодил?.. В эту секунду проповедник вдруг положил на мое плечо руку, и это мягкое, почти кошачье прикосновение заставило меня умолкнуть. Я растерянно замер на месте, а он подошел вплотную и спросил тихим голосом:
— Друг мой, ты ведь по правде хочешь узнать совсем другое, не так ли?
Юноша спокойно, но твердо смотрел мне прямо в глаза, и было в его взгляде нечто такое, что делало ложь сейчас совершенно невозможной.
— Если честно… начальство… попросило приехать сюда…
Я замолчал, глупо глядя перед собой и не зная, как продолжить, а он вдруг ободряюще улыбнулся и прошептал:
— На самом деле ты хочешь понять, почему те, кто должен любить тебя, хранят молчание. Почему проходит время, но легче не становится и память хранит то, что должна была выбросить на свалку много лет назад. Ведь об этом сейчас все твои мысли?
Я был готов к любой реакции. К злобе, агрессии, насмешкам, к чему угодно, но только не к этим словам. Они проникли внутрь огромной холодной волной и захлестнули меня с головой. Я стоял растерянный, собирающий по крупицам свои мысли и теряющий их вновь, и не мог, не был в состоянии сказать ни слова в ответ. А он выждал еще несколько секунд и внезапным и мягким движением обнял меня за плечо, тихонько подтолкнул вперед, и мы пошли рядом, не говоря ни слова, даже не касаясь друг друга, но отчетливо ощущая, что этот момент связал нас какой-то невидимой, очень прочной нитью. И ступая по мягкой, скошенной траве я вдруг осознал, что впервые за долгое время не чувствую дискомфорта от близости с незнакомцем, не пытаюсь прогнать человека, столь бесцеремонно вторгшегося в мое личное пространство.
— Ладно, не будем забегать вперед. Скажи лучше: люди, пославшие тебя, чего они хотят? — наконец, спросил он.
— Узнать побольше о проповеднике из Курино.
— И что ты им скажешь?
— Не знаю, наверное, что ты любишь пытать своих последователей жарой и голодом.
Юноша рассмеялся, но уже в следующую секунду посерьезнел и пошел еще медленнее, думая о чем-то своем. Я молча шел рядом, не решаясь беспокоить его разговорами, чувствуя, насколько неуместными будут слова в этой густой темноте и горьковатом запахе костра, приносимого откуда-то ветром. И так мы шли рядом, в полной тишине, прерываемой лишь лаем собак и далекими криками детей, пока впереди не показалась дорога, и проповедник не пробормотал едва слышно:
— Видимо, начало положено!
— Какое начало?
Он ничего не ответил, но замер на месте, глядя, как луна выплывает из-за огромной, продолговатой тучи.
— У тебя было когда-нибудь такое чувство, будто мир как конь встает перед тобой на дыбы, а ты стоишь и боишься, что он растопчет тебя и сравняет с грязью? Растопчет и помчит дальше. И сколько бы ты не старался, сколько усилий бы не прикладывал, другого шанса остановить его и прошептать свое слово ему на ухо уже не будет?
Я растерянно остановился и замолчал, не понимая смысла сказанного. А юноша, не дожидаясь ответа, медленно побрел по тропинке, но вдруг остановился, повернулся ко мне и с улыбкой протянул руку:
— Варфоломей.
— Андрей… Андрей Иванцов.
— Скажи мне, Андрей Иванцов, как ты собираешься добираться обратно?
— Ну…, честно говоря, пока не знаю. На автобусе или попутке.
— Бесполезно. Автобусы уже не ходят, а попутку придется ждать до утра.
Он был прав, увлекшись происходящим, я совершенно забыл о времени, и шансов уехать домой до утра практически не осталось.
— Если хочешь, можешь заночевать у меня, а завтра утром сесть на первый автобус, — предложил Варфоломей и, словно чувствуя мои колебания, добавил: — Думаю, человеку, который хотел свести счеты с жизнью, не стоит оставаться ночью одному.
— Но откуда ты знаешь?!
— Месяц назад одна добрая женщина пришла сюда сразу после попытки самоубийства. У нее умер муж, и одиночество оказалось непосильным бременем. В ее глазах замерла такая же точно тоска! — с этими словами Варфоломей развернулся и пошел быстрым шагом к дороге, жестом пригласив следовать за собой.
Его дом стоял на самой окраине. Низенький и неприметный с дороги, с покосившейся крышей и упавшим забором, он сиротливо поглядывал на нас треснутыми стеклами окон. В отличие от этих развалин, огород, начинавшийся у правой стены, радовал глаз сочной зеленой ботвой и тонкими ветками кустов смородины и малины. Тщательно выровненные и прополотые грядки были подбиты досками, разбитые стекла в теплице заделаны пленкой. Здесь чувствовалась рука хозяина, человека, любящего землю и возделывающего ее с удовольствием.
Остановившись у входа, Варфоломей открыл дверь и жестом пригласил пройти внутрь. Мы вошли в ограду, щелкнул выключатель, и моим глазам предстала картина отважной борьбы с запустением. Старые, прогнившие столбы были подбиты свежими досками, двери подвешены на новые петли, пара ступенек, ведущих к крыльцу, недавно заменены.
— Пытаюсь держать все в форме, — прокомментировал Варфоломей, открывая обитую железом дверь.
Мы зашли внутрь и оказались на кухне с растрескавшейся белой печкой, столом, стоящим на трех уцелевших ножках, и коричневым старым шкафом с газовой плиткой наверху.
Я присел на грубо сделанную табуретку и замолчал, не решаясь начать разговор. Юноша зажег газ, поставил на него сковородку и попросил:
— Последи за картошкой, пожалуйста, надо посмотреть, протопилась ли баня.
Он ушел, тихо закрыв за собой дверь, и я с удивлением осознал, что находиться здесь мне комфортно. Не было ни страха, ни беспокойства, ни неудобства. И даже наоборот. Девственная темнота за окном, звук шипящего на огне масла, выцветшие обои на стенах, простота в каждой вещи словно окружили запахом детства, который вот также кружил в старом двухэтажном доме и щекотал ноздри, когда бабушка садилась рядом и открывала их единственный с дедом фотоальбом. Я встал с табуретки, помешал картошку и зашел из кухни в единственную комнату со шкафом и кроватью, сиротливо жавшимся к облупленным желтым обоям. Около кровати стояла тумбочка без дверцы. Внутри ее лежали книги. Библия и Коран, Типитака и Махабхарата, Илиада и Авеста. Фолианты, из-за которых люди веками истребляли друг друга, мирно пылились рядом. Я наклонился, чтобы рассмотреть все получше, но в ограде послышался звук шагов, и мне пришлось вернуться на место, чтобы не показаться невежливым.
Варфоломей зашел на кухню раскрасневшийся от жары, улыбнулся, поднял вверх большой палец и сообщил с гордостью:
— Баня — просто наслаждение! Степаныч — молодец, потрудился на славу. Давай быстрей поедим и пойдем париться! И веники прошлогодние еще остались! Ух, как здорово посидим! Кстати, в подвале квас есть холодный, самое то после парилки.
В его голосе я с удивлением уловил нотки суетливой, почти мальчишеской радости, делавшей до этого плавные и спокойные движения резкими и натужными. Наверное, здесь редко бывали гости, зашедшие просто так поболтать или скоротать вечернее одиночество.
Мы поели картошки, жареной на сливочном масле, выпили по кружке молока и, взяв полотенца, направились к низенькой баньке, стоящей метров за сто от дома под огромным старым тополем. Предбанник ее оказался очень маленьким, но уютным, к тому же с еще блестевшей свежим лаком скамейкой, добротно сделанной чьей-то умелой рукой. Варфоломей быстро разделся и, сняв с гвоздика березовый веник, открыл дверь в парную, откуда сразу же пахнуло нестерпимым жаром. Заметив мое смущение, он назидательно произнес:
— В человеческом теле нет ничего постыдного. Раздевайся и заходи. Нечего стесняться.
Я постоял в нерешительности еще пару минут, потом разделся, проскользнул внутрь парной и, застыв на пороге, огляделся по сторонам. Слева от входа была выложена небольшая кирпичная печь, дальше у стены стоял длинный дощатый стол с тазами, а справа широкая гладкая скамья. Варфоломей сидел на ней, скрестив на груди руки.
— Заходи, здесь нечего стесняться. Можешь облиться холодной водой — тут пекло еще то! — предложил он.
Я отрицательно помотал головой и сел, наклонившись пониже, где воздух был чуть прохладнее.
— Ну как, обжигает? — с потаенной радостью поинтересовался юноша.
— Не то слово! Прямо как у деда в деревне!
Мы помолчали немного, наслаждаясь витавшим по бане запахом, пока я не вспомнил его слова о несостоявшейся самоубийце:
— А что ты сказал той женщине? Ну, которая потеряла мужа?
— Сказал, что тень, закрывшая ее глаза, падет, когда она поймет произошедшее.
— Разве можно понять смерть близкого человека?
Варфоломей повернулся ко мне, выждал паузу и тихо, но очень отчетливо, выделяя каждое слово, будто выстукивая его на печатной машинке, произнес:
— Ты не понимаешь. Дело вовсе не в смерти. Ее муж ушел, потому что Бог пожелал дать ей ребенка.
Я отшатнулся от него, отказываясь верить в услышанное:
— Такого просто не может быть!
— Может! — голос юноши сразу стал громче. — Разве есть право судить у человека, который видит перед собой лишь мазок, а вся картина остается задернутой покрывалом? Тебе ведь неизвестно, что ее муж был бесплоден, а она молила о ребенке каждую ночь. Молила, но не могла изменить своей привычке просыпаться рядом со знакомым еще со школы человеком. Скоро она встретит другого мужчину и родит от него ребенка, и будет очень счастлива и, стесняясь собственной радости, будет благодарить небо!
— Но говорить так — кощунство! Получается, что ты заставляешь человека радоваться смерти близкого.
— Нет. Радоваться не смерти близкого, а тому, что она несет. Радоваться новой жизни.
— Но ведь это отвратительно, заявлять, что муж умер на радость твоей прихожанке!
Варфоломей в ответ улыбнулся, и в глубине его глаз вдруг засверкали едва заметные, хитрые искорки:
— Скажи, жестокость, убийства, насилие — это плохо?
— Конечно.
— Тогда почему столько добрых христиан, любит читать про это или смотреть по телевизору?
— Ну… не знаю. Наверное, зло по-своему притягательно.
— Почему?
— Ну, не знаю. Возможно, примерному семьянину просто любопытно взглянуть на другую сторону жизни, на то, что он не видит обычно вокруг себя.
— Хорошо, тогда ответь, примерный семьянин часто становится мучеником и принимает обеты во имя Бога?
— Нет, конечно.
— Тогда почему жития святых и христианские фильмы не пользуются такой популярностью?
— Андрей, друг мой, ты смотришь на мир вокруг, широко раскрыв глаза, но боишься заглянуть внутрь самого себя.
Я поморщился с видимой досадой, но внутри вынужден был признать, что эта игра в загадки человеческой природы оказалась увлекательной:
— Ты хочешь сказать, что в нас самих живет это зло? Это, по крайней мере, не оригинально.
— Ну, пускай, пускай все так как ты сказал. Не оригинально, согласен. Но если признать, что в нас живет и добро и зло, попробуй прочертить границу между ними. Вот ответь мне, Римская империя, завоевывавшая Грецию, Сицилию, Африку, убивавшая тысячи воинов, грабившая храмы и облагающая народы данью, несла добро или зло?
— Не знаю, к чему ты клонишь, но попробую предположить, что зло.
— Тогда почему историки говорят о мире и процветании, которые римляне принесли разрозненным, гибнущим под взаимными войнами, находящимся в разврате и упадке полисам? Почему ливийцы с радостью восприняли гибель Карфагена, этого высокомерного скопища торговцев, истязающих окрестные земли?
— Согласен, разница иногда призрачна, но…
— Но если нельзя провести границу между добром и злом, как можно признать вообще различие между ними? — перебил меня Варфоломей, повышая голос и от волнения приподнимаясь на скамейке. — Мы смотрим на убийства детей и не плачем, и даже не переключаем канал, а лишь делаем звук погромче, чтобы услышать подробности. Съемки наводнений, землетрясений, всех картин разрушений привлекают людей больше, чем образы изобилия. Спроси себя — почему? И чтобы найти ответ, не плавай на поверхности. Оставь разум позади, ведь он может обмануться, ведомый сиюминутной нуждой. Нырни поглубже. Туда, куда обычно ты заплывать не рискуешь. Глубоко внутрь себя. На самое дно. В океан непознанного. В свое подсознание. Ты увидишь, что там нет ни добра, ни зла, что оно не осуждает, не милует, не требует доброты, оно просто подчиняется закону, заложенному в него Создателем. Закону, согласно которому каждое, пусть даже самое незначительное деяние или ощущение находит ответ внутри нас. И не только в нас! Цыпленок, недавно появившийся на свет, еще не познавший мира, идет за любой курицей, которая готова вести его за собой. Это спасает малыша от гибели в случае смерти матери. Ребенок моментально отрывает пальцы от горящей сковородки, чтобы не обжечься. Человек тянется к знанию, чтобы утолить свербящий внутри голод.
Варфоломей сделал небольшую паузу, задыхаясь от духоты парной. Признаться, у меня в легких тоже полыхал огонь, но оторваться от разговора сейчас было никак невозможно.
— Так вот. Каждый стимул рождает реакцию, каждое действие, явление вовне вынуждают подсознание действовать определенным образом, диктуя наши поступки, — продолжал юноша. — И если бы мы отвечали злом на зло и добром на добро, то да, тогда миром бы правила мораль и нравственность. Но миром правят совершенно иные вещи. Миром правит единый, универсальный закон, лишенный этики, преследующий вполне определенную цель и вложенный в нас безусловными стремлениями. И приняв этот закон, обретя способность видеть его, мы сможем лицезреть истинного Бога. Создателя, который есть не сияние или дух, гневающийся, карающий, любящий, нет. Бог есть процесс, неумолимый процесс изменения Вселенной, и единый алгоритм, определяющий судьбу каждого. Алгоритм, определяющий жизнь человека, создающий и рушащий империи, вызывающий к жизни революции и топящий их в крови, возвышающий новые религии и оставляющий в забвении старые. Это и есть проявление Бога и скрытая его суть. И тот, кто принимает такого Бога, видит в каждом событии, в каждом поступке человека его волю, способен правильно понять суть происходящего и донести это до остальных людей.
Варфоломей тяжело дышал. И смотрел на меня с какой-то смутной надеждой. Будто бы ждал одобрения или согласия со своими словами. Но я молчал в замешательстве, не в силах до конца осознать смысл сказанного. Заметив мое состояние, он устало улыбнулся и продолжил говорить уже гораздо менее страстно:
— Знаешь, я всего лишь попросил ту женщину открыть глаза и прозреть! Увидеть истинную цель произошедших событий. И она поняла волю небес и приняла ее с покорностью и радостью. Теперь у нее будет ребенок, будет целая вселенная, которая улыбнется, протянет к ней свои маленькие ручонки и прильнет к груди матери, наполнив женщину бесконечной любовью и счастьем. Не это ли подтверждение правоты моих слов?!
— Но откуда тебе известно, что ты правильно понимаешь этот «универсальный алгоритм»? Что твои слова истинны?
Варфоломей на секунду задумался, по его разгоряченному жарой лицу пробежала легкая, едва заметная тень, дыхание участилось, голос стал прерывистым и глухим:
— Мне было послано… видение. В тот самый момент, когда я пребывал во тьме и… ужасе. Когда жизнь оставила меня покинутым и брошенным. Когда внутри угасла надежда. Я ощутил благодать и наполнился светом, таким ярким и ослепительным, перед которым померкло бы и сияние дня, а любая тьма отступила бы. Мне выпало счастье познать просветление и увидеть Бога во всех событиях, которые предшествовали тому дню!
— Какому дню? Что случилось в тот день?
— Как-нибудь я расскажу тебе о том, что случилось, но не сейчас. Придет время, и расскажу, обещаю.
Варфоломей улыбнулся и задышал ровнее, словно мой вопрос вернул его в реальность, потом вскочил на ноги, вытер пот со лба и с затаенной радостью предложил:
— Мы скоро заживо здесь изжаримся! Побежали лучше окунемся в речку. Отсюда недалеко. В темноте нас никто не увидит.
Мы выскочили из пекла парной и помчались по едва заметной тропинке к реке. Голые ступни на бегу чувствовали мягкую, сочную траву, в лицо дул свежий ветер и внутри росло такое сильное ощущение радости, что хотелось закричать во все горло, зачеркнуть и закрасить всю прошедшую жизнь и начать ее с этого счастливого мгновенья. Добежав до крутого невысокого берега, Варфоломей прыгнул в воду и поднял после себя целый фонтан брызг. Я прыгнул следом, и сразу же прохлада реки погасила жар, оставшийся после бани, и разлилась по телу приятной истомой. Мы вынырнули одновременно и засмеялись, выплевывая изо рта воду.
— Очень скоро мое слово разлетится по миру, как ветер разносится по горам и долинам, как солнечный свет растекается по миру, неся возрождение после долгой зимы. Мы скоро встретимся с тобой, и ты увидишь, как знание истинного Бога преобразит весь мир!
Он смотрел на меня, улыбаясь открыто и простодушно, словно только что сказанные слова были чем-то будничным. Словно речь шла не обо всем мире, а о маленькой соседней деревне. И тогда, среди холодной, темной воды и звезд, устилающих небо яркими пятнами, мне в первый раз показалось, что его пророчество обязательно сбудется.