Опустив жалюзи, Рита взяла книгу со стола. Это был школьный учебник по физике ее дочки Илэйн, уехавшей с мужем в свадебное путешествие. Рита чуть не выронила книгу, оказавшуюся горячей: ее нагрело июльское солнце. Рита повернула дверную ручку, чтобы муж или сын не смогли неожиданно войти. В полумраке она стала гладить и целовать книжку, а потом быстро ее листать: Рита надеялась, что в учебнике могут быть подчеркнуты какие-нибудь строчки и несколько фраз, возможно, вписаны от руки. Но пометок не было. Вскоре ей пришлось отложить учебник, чтобы слезы не испортили бумагу.
На кухне она быстро накрыла на стол и, поспешно распахнув окна, позвала всех обедать. Когда вошли домашние, она стала суетливо сморкаться и спрашивать: «Что это зацвело?» «Действительно, пахнет цветами, — согласился муж. — Прими от аллергии». И закрыл окна. «Я не буду есть салат, — сказал сын. — От него тоже пахнет цветами». «Ух, словно в шубе сижу! — пожаловался муж, принимаясь за мороженое. — Это ты жару напустила, Рита!» «Ему ничем не угодишь, — подумала Рита. — Жужжит и норовит ужалить». «Не надо так часто проветривать, мама, тебе вредно!» — заметил сын. Рита быстро глотала гамбургер, соленый от слез.
Когда закончили есть, сын опять включил свою игру. В звездном небе летали инопланетяне, поддевая друг друга металлическими крючками. «Бедный мальчик», — устало подумала Рита, удаляясь в комнату уехавшей дочки. Раньше бы она постаралась отвлечь сына: взяла бы отпуск на работе, оторвала бы, увезла, но теперь спасительное чувство долга, в которое раньше можно было бы нырнуть с головой, оставило ее. Это чувство было докучное, беспокойное, но когда оно накатывало, вечно тревожащаяся Рита подбиралась и готовилась встретить чудесное преображение. Сражаясь за сына, — а за него все время приходилось сражаться, — она чувствовала, что в груди ее теплеет и разгорается то, что в другом случае давалось ей задаром.
Что бы ни делали они вместе с Леной — болтали, играли, читали, — их захватывала одна волна, — с самого начала и всегда, пока девочка взрослела, превращась из Леночки в Илэйн. Нырять никуда не надо было, волна несла их, вздымала. Слишком высоко возносилась Рита, переходя грань, за которой терялось чувство родства. Тогда ей казалось, что еще немного, и ей надо будет защищать девочку от нее, от матери. Она запиралась в ванной и, уткнувшись в толстое полотенце, недолго, но бурно рыдала. Риту спасала повседневность, заботы. После работы в нотариальной конторе она принималась за приготовление и украшение пищи и ей казалось, что в салат или пюре с ее пальцев, скользнув по ложке, стекают живительные энергетические частицы.
Рита легла на диван. Лица мужа и сына, лишенные всякого выраженья, проплыли перед ее закрытыми глазами. «Простите», — сказала она.
Вчера Илэйн позвонила сообщить, что долетели благополучно. «Молодые так крепко любят друга, — попыталась утешиться Рита, — что целый месяц не будут никому звонить».
Утром она сказала спешащему на работу мужу, что у нее грипп, и она останется дома. «В июле грипп?» — удивился муж. «Всяко бывает», — сонно отозвалась Рита. Когда он ушел, она принялась себя уговаривать. «Я нужна, — шептала она в темноте. — Сын улетает на планету Мастыр. Сейчас я верну его». Но вместо того, чтобы пойти оторвать мальчика от компьютерной игры, она подумала, что лучше бы инопланетяне прошли сквозь стены и забрали ее на месяц с собой. Может быть, на их планете она бы не так тосковала по дочке. Она бы старалась все запомнить, чтобы потом ей рассказать. И Рита решила не вставать.
Сразу после отъезда Леночки она стала бояться, что с дочкой может что-нибудь случиться. Страх все рос, и когда он сделался огромен, Рите стало страшно страха. Она изо всех сил начала душить страх в себе, пока он не задохнулся. На минуту она вздохнула легко. Она лежала и говорила себе, что просто временно не будет о ней думать. Постоянно повторяла в уме эту мысль; медленно-медленно, стараясь себя убедить, растягивая слова. Она и не заметила, в какой момент маленькое «не» ушло из фразы, устав поддерживать ложь.
Стемнело… «Я иду в темноте, натыкаясь на вещи, — прошептала Рита. — Я из страшного сна в сон дневной перебежчик. Что там брезжит за выгоревшей занавеской? Что толкает меня в день холодный и резкий?» Рита представила, как выходит из комнаты, в которой ничего нет. Но и на улице ничего и никого. Или она просто ничего не видит. Может быть, всех эвакуировали на Мастыр.
Учебник по физике она спрятала в книжный шкаф. Но картинки воспоминаний, когда-то радостных, превратились в плотные тяжелые полотна, от которых невозможно было отвести взгляд. «Пожалуйста, не выжимай воду на ковер из дырочки в резиновом утенке. Не прибегай ко мне в полночь рассказывать сон. Не пересказывай «Маленького принца» так горячо. Не говори мне больше о своем будущем муже, — шептала Рита. — Потому что я сейчас не могу тебе отвечать». Ей так хотелось приструнить себя. На подмогу опять спешила побывшая на воле отрицательная частица: «Не буду думать о тебе, доченька! Любимая. — Невыносимее всего было говорить в пустоту это страшное слово. — Пока что не буду, и время пролетит незаметно… Ты мне тоже ничего не говори издалека. Я постараюсь не представлять каждую минуту, где ты находишься и что ты делаешь, не думать о том, что думаешь ты, и не чувствовать твоих чувств. Не буду каждую минуту проверять, не нужно ли тебе чего? Не забыла ли ты дома какую-нибудь мелочь? Кстати, почему ты сняла колечко с ключа от нашего дома? Ключ без колечка может потеряться. Ты хочешь, чтобы он потерялся?..
Я буду здесь лежать и ждать тебя.Только как бы это мне временно не думать о тебе непрестанно? Тоска только сгущается. Она жирная и блестящая, как смола. Ее так много, она во мне и снаружи. Тебе нельзя сюда, в этот тягучий мрак. Я в нем завязла. Просто выбрось ключ, если ты его еще не потеряла».
Рита не знала, сколько она так пролежала. Духота не уходила, но телу почему-то стало холодно, даже под двумя одеялами. Несколько раз ей приносили чай с лимоном и бутерброд. Однажды она услышала протяжный вой за окном. Она не могла вспомнить, что он значит. Потом ей показалось, что кто-то бьет ее по щекам, желая разбудить. «Каждый жест мой во сне по лицу меня хлещет, — шептала Рита — Я встаю и иду, натыкаясь на вещи. Утро брезжит за выгоревшей занавеской. Звук сирены взмывает, пронзительно резкий. И нутро, что когда-то казалось душою, механически вторит протяжному вою...» Не видя ничего кроме мрака, она знала, что где-то оставалась одна яркая точка. Эта точка могла превращаться в линию, линия разворачиваться в спектр. Невидимая радуга, вопреки своей природе, никогда не исчезала.
Порой Рита ненадолго забывалась; ей снились гуманоиды, мастырки, о которых она раньше читала в какой-то фантастической повести. Это старший мастырка отхлестал ее тогда и включил сирену. «Мы пришли скорректировать тебя, — говорил старший. — Твоя любовь была нужна землянам. Согреть бедных, утешить сирот. Тебя ожидало поприще. Ты могла стереть разницу между бедностью и богатством. Ты должна была выбрать самое достойное правительство. Твоей любви могло бы хватить на весь мир. Ты радугу создала только для себя. «И для нее?» — робко уточнила Рита.
«Сначала нам так казалось, — ответил старший. — Бесполезная радуга держалась на двух концах, но никому не мешала. Теперь она… как это вы называете? Скособочилась. Это может вызвать смятение в умах. А также пороки развития».
Мастырки установили на окнах железные решетки и удалились. Рита знала, что посадили ее правильно. Ведь каждую минуту, пока лежала здесь, отдельно от всех, она совершала преступление. Ей очень бы хотелось удержать при себе Лену, никуда ее не отпускать. За это справедливо полагалось пожизненное заключение. Она не забирала мальчика домой. Она даже не знала, где теперь его искать, — в школе или на Мастыре. А за это — высшая мера…
Через неделю мастырки вернулись. Сказали: «Изменяем меру пресечения». «Я не хочу в общую!» — воскликнула Рита. «Напротив, эта — еще более отдельная, — успокоил старший. — Но мы должны учитывать интересы родственников. Несмотря на то, что тебе никто не нужен, они хотят тебя навещать. Мы откроем им двери, но тебя оградим». И мастырки молча вырыли яму посередине ее теперешней камеры. В яму опустили гроб с трубками для воздуха и глазком.
«Ты можешь сама открывать и закрывать глазок, — сказал старший мастырка. — Ложись!» Закрыв гроб крышкой, он поднялся в воздух, притянул металлическими крючками замешкавшихся работников, и мастырки растаяли в воздухе.
Рита безропотно легла и поскорее закрыла глазок. Ей больше не было ни страшно, ни холодно, ни душно. Иногда она слышала звук шагов: то грузных, то легких. Тогда ей хотелось вспомнить какое-то позабытое слово и сказать его тем, кто ее навещал. Но в словах больше не было смысла. Рита плотно закрыла глаза, чтобы лучше видеть радугу.
Илэйн приехала, закричала: «Мамочка!» и сняла с гроба крышку.
«Что — мамочка? Нет у тебя больше мамочки», — еле слышно проговорила Рита. — «Позвонить не могла?! — воскликнула она погромче. — Два слова по электронной почте написать было жалко?! Я умерла — видишь. Я скелет скрипучий. Нет, я не соткусь из воздуха, как привидение. Я просто буду скрипеть над твоим ухом всю жизнь!»
«Мамочка! Ты сошла с ума, — сказала Лена. — Ведь мы молодые. Нам хотелось побыть вдвоем».
«А я что, с вами поехала?»
«Так если б мы тебе звонили, ты бы выспросила каждую подробность: под какой сосной мы завтрак ели, в какой гостинице легли спать… Потом говорила бы, по какой тропинке лучше не ходить, а то заведет она нас неизвестно куда. Было б так, словно ты с нами поехала. Мы всего лишь месяц хотели думать только друг о друге».
Утерев слезы, Рита вылезла из гроба. Она прошла в комнату сына и стала через силу наблюдать бои с пришельцами, стараяась понять стратегию его действий. Потом она погладила по руке мужа, принесшего ей кресло. Так она продолжала сидеть, пока не почувствовала, как в груди ее зарождается слабое, беспокойное тепло.

Бабка начинает сходить с ума. Она твердо знает, что с каждым днем все ближе подходит к черте, которую так легко перейти. Как зовут бабку — неважно, ведь ей самой все уже неважно, кроме одного. Желательно знать, сколько ей лет? Это она может сказать. Ей шестьдесят. Голос звучит гулко, словно доносится из бочки, на дне которой еще плещется молодое вино. А выглядит так: ширококостная, смуглолицая, с кирпичным румянцем, но седая. Крепкая еще бабка, хотя все у нее болит. Если б она не так увлекалась, оставалась бы еще цветущей, на радость себе и людям, женщиной. Конечно, вам нужна краткая биография. Бабка согласна удовлетворить вашу любознательность. Страна проживания, национальность, семейное положение, профессия, — все это у нее слабо обозначено: на карте, которую она носит в ридикюле вместо документов, одна большая клякса; люди на пожелтевших фотографиях сняты со спины, уходящими в густеющий туман; произведения прикладного искусства, изготовленные бабкой, распадаются сами собою и растворяются в воздухе. Здесь бабка просит довести до сведения читателей, что одно время она изготавливала бойко распродаваемые шкатулки для хранения старых писем, пуговиц, обгорелых спичкек и кусков тонкой резины с многозначными номерами, — такие браслеты одевают людям на запястья при входе и при выходе. Потом она вышивала шелком, и ее работы даже попадали на выставки, но бесследно исчезали. Каждому увлечению бабка посвящала все свое свободное время, от этого ее время становилось заполненным, оставаясь свободным. Внушительная и надежная внешность бабки вводила в заблуждение многих; бабкина душа оставалась расплывчатой, душной и липучей. Однако она пожелала, чтобы ее бесформенный характер был обрисован крупно, вот мы и стараемся. Она мне деньги за это заплатила. Пришла и говорит: «Иван Нежеланный, пиши меня! Я хочу излиться на бумагу вся!» И театрально прикоснувшись рукою к мутноватым глазам, добавила: «Спаси меня, Ванечка, я заплачу тебе тысячу гульденов или иен, кому какое дело, но изобрази похоже, а когда я исчезну во мгле, людям будет пример и назидание…» Хлюпнув носом, она добавила: «А если я полюблю тебя, Ванечка, как брата, после окончания работы, примешь ли ты мою любовь?» Я ей ответил:
— Уважаемая бабушка, вы сначала излейтесь, а там посмотрим!
— Ну пиши, Иван, вот тебе моя краткая биография.
В молодости мне приснился сон. Мне принесли животных, кошку с собакой. Собака понимала и говорила по-человечески. Чуткая кошка читала мои мысли, — они мгновенно отражались на ее лице, — но молчала. Мой муж сказал: «Животные будут жить во дворе, как пристало тварям. И чтобы тут не валялись куски шерсти и то, что источает вонь!» Так и пиши, Ваня. Я ж тебе не современная писательница, чтобы все называть своими именами… Хорошая у тебя ручка, Ванечка: в ней много пасты. Ты успеваешь? Съешь пирожок с курагой, я тебе пяток принесла.
Про назидание — это я так, для отвода глаз. Я хочу излечиться, Ваня, но не до конца. Поэтому я к тебе и пришла… Когда муж вытолкал собаку, кошку и меня, я пошла бродить по свету и родила много детей: беззаконных я любила сильнее. Часто я их теряла: шахтеры проваливались в шахты, балерины подпрыгивали и улетали, а учителя забивали себя насмерть указками.
Сейчас я перейду к главному. Как это тяжело! А Вы хороший писатель, Иван Нежеланный?
Иван только поджал губы.
— Записывайте, не слишком исправляйте, не причесывайте меня, ведь я не к парикмахеру пришла…
Все новые домашние рвались меня обогреть, думали, что я добрая; иногда я служила им верой и правдой, а иногда — как рабыня. Я недолго задерживалась дома; притянув их за кофту, жарко просила прощения и сразу уходила к случайным прохожим, которых я встречала на дорогах нашей неразборчивой родины. Я долго надеялась встретить своих кровных родственников, ведь я детдомовка и долгожительница, но они ушли давно и номерков не оставили. Не знаю, хватит ли у меня времени рассказать о своих поисках, у меня ведь все болит; это расплата за беспорядочные связи. (Не пиши эту пошлость, Ванечка, редактируй, ты же писатель.)
А теперь дай мне руку, левую, с пирожком, а правой пиши. Психиатру я б столько же заплатила, сколько и тебе, но в тебя я верю. Пирожок в рот (не бойся, это курага, не урюк), а руку дай. Я бы могла быть хорошей хозяйкой… А как я вышивала бисером и шелком! И на шкатулках барельефы делала. Перед тем как умер японский император шкатулка с его изображением треснула и рассыпалась в прах. А когда скончался датский принц, из его остроносого лица на батистовом платочке одной горожанки все нитки повылезли и расползлись. Дети стали меня бояться, говорили: колдунья…
— Бабушка, ложитесь на кушетку и рассказывайте! Хватка у вас железная! Рука занемела.
— Спасибо. Лучше посижу на краешке: так я себя уверенней чувствую… Приготовься, Ваня! Я словно с горы лечу и могу сбить тебя с ног... Я нашла брата. Мне бы так хотелось описать его, Ваня, но нельзя. Ни лепить, ни вышивать, ни описывать самое дорогое нельзя! Это вы, писатели, поднимаете пыль столбом, чтобы невозможно было разглядеть родное лицо. И собирательные образы мастерите из всякого хлама. А я так не могу. И, главное, боюсь очень, Ванечка.
— Не бойтесь, мамаша. Пирожки у вас очень вкусные. Ничего, вы еще не совсем спятили. Сумбурно излагаете, но это от волнения. Вот вам яблоко. Погодите, я себе половину откушу… Ну что вы, носовой платок надо с собой носить. Вы ведь пожилая женщина. Ладно, я вам салфетку дам. Смелее. Нате и мою половину яблока. Я расхотел… Чего боитесь? Говорите прямо!
— Иван! Я думаю о нем ежесекундно. Как Вы полагаете, если о человеке думать постоянно, не может ли это негативно сказаться на предмете неотступных мыслей?
— Слушай, бабушка, давай все же к врачу! Я отдам задаток, отдам!
Ваня, мы должны справиться…
— Ну ладно, попробуем. Хорошо думаешь хоть?
— Я целую воздух, которым он дышит.
— Может, к сексопатологу талончик возьмешь? Не могу я такое записывать! Неприлично, неприятно… Бери свой задаток… Ты что, померла?
— А?
— Скорую вызвать?
— Я просто уснула, Ваня. Я сплю пять минут в час, днем и ночью.
— А остальное время что делаешь?
— Я пишу к нему письма. А потом иду в лес и жгу их на костре. Иногда поднимается ветер и взметает пепел, это мои слова превращаются в маленьких пыльных птиц. — Бабка встряхнула седыми жесткими волосами, и пепел посыпался на пол.
— Не сорите, бабуля. Опишите мне его, я‑то не сожгу свой труд, будьте спокойны!
— Я сказала, не буду описывать его как личность. Скажу только, другого такого нет. Его душу нельзя сравнить ни с чем. И не пытайся. Просто скажи: лучше всех на свете. Как дети говорят.
— Видишь ли, читатель…
— Мне не надо, чтобы твоему читателю нравилось! Еще 500 гульденов, Иван, и продолжим.
— Ухх… Он что, тоже пенсионер?
— Нет, он младше меня на двадцать пять лет. Женат. А мне он — младший брат. (В рифму не пиши, это случайно получилось.)
— А ты с ним персонально когда-нибудь беседовала?
— Ну, конечно, Ваня. Когда я возвращаюсь из лесу, мы говорим часами, ведь у меня богатый жизненный опыт. И он меня жалеет… А потом я беседую с ним мысленно.
— Он что, тоже того?
— Не смей, Иван Непотребный!
— Сейчас я скажу тебе все, что думаю, Безымянная!
Ты приворожила женатого молодого человека, и вот уж ради тебя он готов забыть о долге перед отечеством и семьей!
— Я его не заставляю со мной разговаривать, Невостребован­ный!
— Может быть, он тоже писатель? — ревниво уточнил Иван.
— Он — родственная душа. Ну погоди, Ванечка! Колпачок от ручки потерял, теперь она засохнет, как и твое жестокое сердце! Придется не переставая писать… Ой, какая клякса! Не плачь, Небезнадежный! Мою речь не пятнай, а на свои реплики можешь сморкаться и плакать!
— Да не хватай ты меня за руку, железная баба! Сама держись! Нечего руки людям ломать! И чужую жизнь калечить! И пиши сама, тоже мне! Неграмотная, что ли? Как рассказываешь, так и пиши.
— Ваня! Сама я только письма могу. А произведение… Дети прочтут и засмеют меня. А ты профессионал, с тебя взятки гладки. Мы скоро закончим, и я больше не приду. Это будет вставная новелла в один из твоих романов. Я умру, Ваня. Такая, как есть, я не могу оставаться. Даже ты чувствуешь давление.
— Я тиски чувствую, уважаемая! Мертвую хватку.
— Не говори так, Ванечка!.. Потом я рожусь вновь. Может быть, буду твоей мамой. Займусь твоим воспитанием. Или старшей сестрой… Ты с чем пирожки больше любишь? С клубничным вареньем? С морковкой полезнее. Я обжарю на растительном масле… Не обижай старуху, Ваня! Съешь пока что еще один, с курагой, пожалуйста.
— Ладно, давай. Вкусные. Видишь, ты кое-что умеешь. Пирожки. Шкатулки. Вышивка… Тебе надо почаще переключаться, и ты сможешь приносить пользу людям… Опять уснула, что ли? Старуха! Проснись!
— А?.. Мне приснилось, Ваня, как мы идем с ним по лесу и смеемся. Походка у брата стремительная, но я за ним поспеваю.
Тропинка, по которой мы идем, сразу зарастает зеленой травой. Рядом журчит полноводный ручей. Маленькие серые птички, возможно, соловьи, поют, перелетая с ветки на ветку. Только что прошла гроза, и солнце сияет. В воздухе пахнет свежим яблоком… (Спасибо, я съела обе половинки.) Там как раз росла дикая яблонька… Мы сели под яблоньку. Да, на мокрую траву! Это же сон, Ваня! Ты очень внимателен к деталям. Хороший ты, должно быть, писатель, Ваня, не зря я к тебе пришла!..
Брат посмотрел на меня, словно впервые увидел, и спрашивает:
— Кто ты, сестрица? — Почему я вижу солнце на небе, а в твоих глазах отражаются тучи? Почему твои щеки такого же цвета, как стены роддома? Почему ты рассеянно мнешь цветы, которые я для тебя срываю? Почему мы с тобой сразу после дождя на траве сидим, ведь это не принято…
— Да Жизнь я, — отвечаю. Сестра твоя — Жизнь. Теперь ступай, братик! Я буду о тебе всегда думать. Если вдруг тень пробежит по небу и со дна ручья проступят чьи-то сморщенные лица, не пугайся. Это просто ветер немного исказил наши отраженья. Мы с тобой одновременно вздремнули и увидели один и тот же сон… Это как бы сон во сне, Ваня, знаешь, так бывает.
— А теперь ты не спишь?— спросил Иван. Разве ты не во сне разговаривала? Это ты в моем сне разговаривала, Жизнь!.. Не нужны мне твои гульдены и иены. Я молод и смогу сам заработать. Твой брат — он что, тоже твои речи записывает? Тебе нравится, как он пишет?
— Что ты, Ваня! Я не знаю!
— А мое прочтешь? Я хочу, чтобы вышло похоже! Как уловить мне тебя, подскажи!
— Мне некогда. Я не читаю, Ваня.
— Так ты не можешь мне помочь, жалкая Жизнь! Только мучишь и манишь!
— Погоди. Ты унижал меня и гнал от себя, Иван. Но ты выслушал безумную старуху и немного пожалел. За минуты вниманья и мгновенья сочувствия награжу тебя. Иногда под утро, когда бросив написанное в корзину для бумаг, ты достанешь чистый лист и уснешь за столом, я позвоню тебе и что-нибудь продиктую.

Под утро молодой литератор Иван Нежеланный, засыпая на рабочем месте, положил перед собою мобильный телефон. И не напрасно. Только он смежил веки, раздался звонок и гулкий влажный голос, проговорил: