Все люди как люди — с руками, ногами
и повседневными заботами.
Правда, есть еще люди с крыльями,
но, во-первых, они от меня далеко,
а во-вторых, крылья — это ведь крылья.
А вот что делать, если у меня хвост?
Я умею из него завязывать
бантики и морские узлы,
а когда приходит вдохновение,
я вообще плету кружева.
Но я никому не показываю,
кому это нужно
в самом-то деле?
Впрочем, есть один человек,
у которого глаз на затылке.
Сам-то глаз разглядеть не так и просто.
Я догадалась о нем по одной слезе.
С тех пор, если и творю из хвоста
какие-нибудь штуки,
то — в память той слезы.

Вильнюс, конечно, симпатичный городишко,
с давней историей и разными красотами.
Все это я, конечно, очень люблю,
Но умирать буду — мне привидится только
моя родная улочка, деревянные домишки
с огородиками-садиками и сараюшками
для угля, дров, а то для кур или кабанчиков.
Мне привидится наша старая хибарка,
мое окно, дивные лиловые ирисы
да ива, что цвела желтыми сережками.
Мало того, что я пролетарская дочь,
так у меня еще было в центре города
босоногое деревенское детство.
Наша местность близ колхозного рынка
от автозаправки до хлебзавода и до речки
называлась в народе Лосёвкой
в честь, что ли, прежнего помещика Лосева.
Народ у нас был ой-е-ей какой,
и пьянствовали, и в семьях скандалили,
но на дворовых застольях все дружно пели
на половине языков Советского Союза.

Давно снесли мою родимую Лосёвку,
от садиков-огородиков ничего не осталось,
ни вишенки, ни кусточка белой сирени,
тем паче малино-смородино-крыжовенника,
где я вечно пряталась с книжками
и где, как читала про гибель шолоховской Аксиньи,
слезьми землю на метр прожигала.
Там теперь большой универсам, магистраль,
понаставили дурацких киосков,
а остался один прежний лосевский тополь,
так это тот, с которого я в детстве свалилась.

Нет, я ничего не забыла:
ни давние золотые осени,
ни безлюдье Александровского парка
под тихим моросящим дождиком.
Я до сих пор не люблю зонтики,
мне больше нравится мокнуть
с носовым платочком на затылке.
Обычно я шла к мостику с драконами,
а от мостика — к башне Шапель.
Я с живостью представляла себе,
как в полночь по пятницам
все тут преображается —
каждое дерево, каждая дорожка
принимает ухоженный вид,
у краснокирпичной развалины — башни
из дверных проемов исчезают завалы,
в окнах загораются цветные стекла,
а за ними возникает старинный зал.
На мосту оживают дракончики
и влетают прямо в круглые окна.
А немного позже съезжаются гости,
из тех, что и работать могут с радостью,
и отдыхают с пользой и весело...

Теперь в Питер я только наезжаю,
вернее, уже не я, а мы наезжаем.
Однажды мы выбрались в Царское Село
к мостику с драконами и башне Шапель.
Ах, колдовские ночи с пятницы на субботу,
приветливый уют, стихи, музыка!..
На самом-то деле китайским драконам
нечего делать в готической руине,
и вообще у меня репутация
м-м-м... девушки со странностями.
Но до чего ж обаятельны эти дракончики
и какая прелесть — эта башня Шапель!

Есть, есть любовь на белом свете,
и другие чудеса есть тоже.
А души человеческие всегда одиноки.

Такова жизнь, ничего не поделаешь —
и любовь есть, и души одиноки
неизменно и бесконечно.

У меня во владениях нет строгого порядка.
Если поискать, попадаются и детский смех,
и дружеский привет, и чудесные закаты,
и удачные мои творения — детские одежки.
Но это — если искать.
А основной пейзаж —
всяческие виды борьбы за выживание,
обычные тоска и усталость.
Я не запираю своих дверей,
но и не держу их, понятно, настежь.
А что эту дверь мало кто замечает,
так оно и к лучшему.
Да, за этой дверью
я бегу навстречу чужому человеку
да так, что — о-о-о!— только юбка полощется на ветру.
Но именно там и только там
на зеленом взгорке
в сентябре цветут одуванчики.
Именно за этой дверью звенит ручей,
в котором я намываю свой золотой запас.
А где бы иначе я брала силы
не на попреки и раздражение,
на улыбку и ласку для своих близких.