Вернуться на предыдущую страницу

No. 2 (41), 2014

   

Переводы


Эдвин МЬЮР



ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ
 
ОСЕНЬ В ПРАГЕ

здесь спелый плод
ждет
своего неизбежного часа
он отдыхает
на холодной почве
в пустынном воздухе
зачем все это
подумай про сколько у тебя в кармане
а земля —
чего она смыслит

стерня сияет в сухом поле
позолоченная бледным солнцем
деревья скинувшие бремя
и такие золотые
им легко
каждой ветке легко
девчонка пасет коз на лугу
сидит склонив голову
слепую
покрытую голову
как гнущееся дерево под ветром
в непрерывающемся сне

паутинки сковали свой орнамент
между травинок
надежно
так медленно
синий воздух
вздымает собственное море
великое
столь спокойное море
а земля
словно божество
уходит вдаль
и засыпает



ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ

Двери, хлопнув, распахнулись в Одиссеев дом,
Отвалились задвижки,
Теперь пусть свободно заходит
Предатель, трепло или занудливый торговец.
Комнаты и коридоры откликнулись гулом
Привычного и скучного болтливого базара,
Стены есть всего лишь стены и бессмысленно тянутся куда-то,
Плевки на полу встречают вошедшего
Равнодушным взглядом. Здесь ты мог бы быть самим собой.
Пыль по углам. Во дворе скучают сорняки.
Прочные стены крошатся. Даже скот
Входит в двери и бродит по лестницам,
Словно это их родной хлев.
А вокруг острова — чистое синее море.

В сердце дома Пенелопа одна
Сидит за выбранным занятием,
Бесконечно уничтожая
Бесконечно делающееся — сплетая, расплетая,
В чистых покоях. И так ее ткацкий станок пустеет
День ото дня. Она думала: «Так я ничего и не делаю,
Даже меньше, чем ничего, создавая пустоту средь беспорядка,
Сплетая, расплетая ложь злобы дня. Одиссей, это мой долг —
Делать и уничтожать, держать открытыми врата,
Куда закон и право, надежда и мир смогут войти.
Ну, вернешься ли ты когда-нибудь? Или если ты мертв,
Эта творимая пустота есть край моей опустошенности?»

Она ткала и распускала и ткала и не знала,
Что вот сейчас Одиссей, обошедший весь мир
Долгим извилистым путем,
Заявится сюда.



ЛАБИРИНТ

В тот день, когда я выбрался из лабиринта,
Обалдев от длинных и гулких проходов,
Набегающих страхов — их так много,
Что я уже привык бояться,
Я бы хотел встретить себя самого
В каком-нибудь уютном уголке,
Себя самого или собственную тень,
Поскольку все уже нереально,
И солома перестает шелестеть, и бык
Ложится мертвым на той же соломе. Даже когда я вернулся оттуда,
                          я, живой,
В кровавых брызгах — мертвый ли, живой ли —
Не различить в сумеречной пустоте (возможно, я был духом,
Ищущим тело на путях шустрого Гадеса), — и вот когда я вышел оттуда
                          В мир, где
Спокойные поля сами усеялись цветами, деревья сияют
В расцвете, маленькие зеленые холмы, море
И все, что движется по его мановению: пастухи, и стада, и птицы,
И юноши, и старики,
(Я глядел с удивлением на молодых и старых: их не было со мной
                                                                                      во время
Хождения по лабиринту
Я блуждал, казалось, по ту сторону солнца,
И времен года и прочих изменений
За пределами отдыха и движения;
и вот уже не смог бы понять,
в конце концов, шел я или оставался на месте;
сам лабиринт вертелся вокруг меня по его скрытой оси;
и мягко выбросил меня к своему врагу —
милому миру) — и вот когда я нынче выбрался наружу,
наконец-то я услышал звук своих шагов, до сих пор
                                                     звучащий в лабиринте,
и все дороги, что стелятся по шумному миру, врущие улицы,
что встречают, разлучают и встречают,
и комнаты, что открываются одна в другую,
и нет им конца,
лестницы, коридоры, вестибюли,
любезно ждущие многих посетителей,
гладкие морские дорожки, то открыты, то снова закрыты,
тропы на земле, туннели под землей,
И птичьи тропки в воздухе все как бы часть
Великого лабиринта. И тут я споткнулся
Во внезапной слепоте, торопясь, почти что на бегу,
Как будто сам лабиринт шел за мной и вскоре
Должен поглотить меня. Но мне пришла такая мысль,
И я себе сказал: «Не следует спешить. Здесь
Твердая надежная земля. И пред тобою все дороги открыты».
Дурная часть меня глумливо на это усмехнулась:
«Нет, не спеши. Спешить нет смысла.
Спешить — откладывать — одно и то же.
В этом едином мире, поскольку выхода отсюда нет,
Нет и места, куда ты придешь, и твой
Конец там, где ты есть —
В глубоком центре нескончаемого лабиринта».

Я не могу здесь жить, если это не наваждение.
Хотя, возможно, это мир, но чей-то иной,
Потому что когда-то во сне или в трансе я видел богов;
Каждый из них сидел на вершине горы собственного острова.
Под ними проплывали кораблики —
Их много. Они, как овечьи стада,
Плыли к пастырю, чтобы именно на его острове
Бракосочетаться.
Маленькие праздники
Жизни и смерти.
Все позволено, все доступно
В добрых и прозрачных мечтах.
Но они, боги, ясные и большие, как облака,
Тихо разговаривали в небесах
Высоко над спокойным морем,
Где все усеяно волнами, и наша жизнь —
Аккорд в диалоге
При всей болтовне гармоничных миров,
Внезапных звуков, порождающих мир.

То был реальный мир; я один раз его коснулся,
И теперь буду знать о нем всегда. Но ложь,
Лабиринт, чащоба обмана, дороги,
Что бегут и бегут, и нет им конца…
Здесь какая-то ошибка — я в этой тюрьме,
Хотя моя душа хочет воспарить на птичьих крыльях.

Весь сей обман — почти что жизнь.
Я спал прошедшей ночью и был в лабиринте.
Проснулся так далеко. Не знаю где.



МОГИЛА ПРОМЕТЕЯ

Никто сюда теперь не приходит — ни бог, ни человек.
Звери давно уже держатся подальше,
Вспугнутые когда-то бессмертными стенаниями и визгом
                                                                    стервятников;
Вот так и вышло: тишина. Небесный вор, что украл
Опасную небесную ценность, обратился к низменной земле,
Покинув Олимп с бесценным сокровищем.
Огонь спалил его, огонь застыл и стал его могильным холмом.
А он лежал, растянувшись на десять ярдов в длину, и трава
Взросла над ним: все прочее забыто.
Пока еще можно увидеть окаменевший язык
В форме мозолистой руки (хотя руки там и быть не может),
Язык, высунувшийся из дерна, как бы просящий милостыню.
А ладонь, почерневшая, как бы опалена огнем.
Окаменение охладило его пламенную могилу
И сделало его пылавшее тело тихим курганом,
А его великий лик — бессмысленным кольцом маргариток.



КОНИ

Где-то через двенадцать месяцев после
Семидневной войны, погрузившей мир в спячку,
Поздно вечером появились удивительные кони.
До того мы согласно пребывали в молчании,
И в первые несколько дней было тихо:
Мы были так напуганы, что со страхом слушали свое дыхание.
На второй день
Сломались все радио; мы вертели ручки настроек; никакого ответа.
На третий день военный корабль прошел мимо нас, держа курс на север,
И на палубе валялись мертвые тела. На шестой день
Самолет пролетел над нами и свалился в море. С этого момента —
Ничего. Радиоприемники немы;
Они стояли по углам наших кухонь,
Стояли, возможно, включенными в миллионах комнат
Во всем мире. Но теперь, если бы они заговорили,
Если бы неожиданно они заговорили снова,
Если бы в расцвете дня из них внезапно ударил голос,
                                                           который мог бы говорить,
Мы не стали бы слушать, мы не позволили бы ему вернуть
Тот старый дурной мир, который заглотил своих детей быстро,
Одним огромным глотком. Мы не хотели бы, чтобы это повторилось.
Иногда мы думаем о народах, что покоятся,
Бессмысленно сраженные в непроглядной печали.
Тогда эта пришедшая мысль удивляет нас и сбивает с толку.
Тракторы валяются повсюду на наших полях; по вечерам
Они выглядят влажными морскими чудищами, лежащими
                                                                       и чего-то ждущими.
Мы оставляем их там, где они есть, — и пусть ржавеют:
«Они рассыплются и растворятся в суглинке».
Мы заставили наш скот тащить наши ржавые плуги
Далеко отсюда. Мы пошли обратно,
Туда, где очень давно была земля наших отцов.
А затем, в тот вечер,
Поздним летом появились удивительные кони.
Мы услышали дальний топот по дороге,
Нарастающую дробь; она смолкла, снова началась,
И вот возникли из-за поворота — тогда зазвучал барабанный гул грома.
Мы видели скопище голов,
Подобное несущейся на нас дикой волне, — и испугались.
Мы продали своих коней во времена наших отцов,
Чтобы купить новые тракторы теперь же кони поражали нас,
Как баснословные скакуны на древних щитах
Или иллюстрациях к книгам о рыцарях.
Мы не осмеливались приблизиться к ним: однако они ждали,
Упорно и застенчиво, как будто посланы
С давно отданным приказом разыскать место, где мы есть, —
                                            та давно пропавшая древняя община.
В первый миг у нас и мысли не было,
Что ими, этими созданиями, можно обладать или их использовать.
Среди них было с полдюжины жеребят,
Заброшенных в пустыню разрушенного мира,
Неведомого им, поскольку пришли они из своего Эдема.
С тех пор как кони впрягались в наши плуги и возили наши ноши,
Эта их добровольная верность слуг пронзила наши сердца.
Наша жизнь изменилась; их приход — наше начало.

перевел с английского Ефим Беренштейн