Лайла Арсанова — загадочное явление отечественной литературы.
Ее тексты в редакцию передал Сергей Евгеньевич Бирюков. Они были отпечатаны на печатной машинке. Адреса на них не было.
То есть про автора практически ничего не известно, кроме одного — что это очень талантливый человек.

Конь, который бежит через пашни и гривой не машет, — мой.
Конь, которому воздух не важен, который копытами влажен, стой!
Пристрели взглядом. Иней вырос в ресницах, —
почему не уйдешь в леса поселиться? —
Конь зверя боится. Жители ближайших деревень забили ставни,
выходящие на пашни, где мучается после человека конь,
где мчится день и ночь их бывший друг сквозь снег и дождь.
Люди решили воспеть птицу и принялись пахать на курицах.
Огородились от раздолья и стали бегать и влюбляться на подворье.
Избавились от всех копытных, чтобы дети стали добрее
и не прознали о пытках. Коня окрестили... Дьяволом, детей
приучили к молитовкам, насочиняли эпосов, да сообща собрали церковку.
Боялись дети Дьявола — черного, глазастого, с копытами кровавыми от
ран немногочисленных. И запрещалось детушкам заходить за изгородь, —
там Дьявол их съест, как предрекают эпосы.

Здравствуйте, Ялатан, рыжеглазое детство!!!
Спешу сообщить, что луки мои уже готовы. Тетива из ресниц, потерянных
прибрежными птицами, прослужит до их возвращения. Я раскрыл секрет прежних облаколовов — особо крепки ресницы, потерянные птицей в полете. И еще: ни слова при них об охоте.

И вот в полях безглазых
ищу для тебя ресницы.
Синее в рыжем мне уже снится.

Отныне не бойтесь ходить босиком. — Я убрал все скелеты с материков. И ветра
согнул вокруг паруса, — никаких сквозняков. Только воздух дыхания с утра
позднего до утра раннего. Вы же знаете, с Вами я могу и не спать. А для Вас —
шалаш из ароматного каштана. И гамак из огромной океанской лилии. Если хотите,
могу послать к Вам птиц со своими письмами, только бы не задохнулся от пуха
город. Подниму ворот, — приказал камням не расти у гостей за спиной, даже если
это спасает от холода. А под водой установил качели, — не знал, что делать с
глубиной. Теперь и там Вам развлеченье.
Что ж, заканчиваю мое песчаное письмо. Скоро Ваш вертолет сядет на эти буквы...

царапаю тебе уже следующее письмо. Птицы настороже. Прилетай скорее, не то я
задушу твой город. А потом и все остальные. Ты же знаешь, — я неугомонен во
гневе. Ты же за это и любишь меня. Если прилетишь ночью, увидишь костер из моей
кожи — на меня не похоже? Хорошо, подожду еще пятнадцать минут. Птицы тоже.
Волны слизывают слезы. Мне сочувствует все естественное. Зачем я жду тебя?
Просто все здесь служит тебе. Я построил это царство. И не повернуть вспять. Я
чувствую твое приближение. Мне лучше. Вены залезли под кожу. Клювы улыбаются,
волны пляшут...

Ты таки осталась! Я даже и забыл, точнее совсем не знал, что ты еще в шалаше.
Что же меня так убивало? Наверное, ветер нанес ран и не вытер. Я приказываю
этому царству состариться! Потому что я хочу тебя сразу и сызволь! Да!! Я
впервые ору на свой остров! Оскальтесь, скалы, будьте милосердны, камни, выньте
свое — или мое, сердце из-под чресел. Я накладываю вам каши каждое утро, но вы
для меня не КАЖДЫЕ!

Я отвезу тебя на море и только тогда поверю, что оно действительно существует.
Вокруг океан, и он меня заебал. Хочу в твои уюты, хочу в убогие каюты. Изъездить
мир за твоим запахом...
Мои ладони станут веером при первых подвигах жары. А ты в руках его сожми. Моя
вечность тебя не искалечит. Наколка на предплечье, — вот матрос несет серебряный
поднос. На нем заказанное лечо. Ты голодна с утра, конечно. Сквозь воду рыба не
видна. Где ты — всегда есть глубина. Смотрю на след твоей ступни, а рядом — мой,
от пятерни. Я наклонялся посмотреть, как ты смогла не улететь вчерашним вечером.
Но утром палубу отдраили. А мы на ней отмечены. Уж далеко за полдень. Платье
синее. А ты его красивее. В рыжих бороздах твоих волос мой глаз зарос. Не знаю,
как я жил на острове без жгучего и острого. Сглатываю слюну и бреду вдоль
бортика с глазами морского котика. За твоей летящей спиной. И как я раньше
убивал зверей? Сейчас я каждый раз расстрелян, как только прикасаюсь к двери, за
которой твое сердце бьется за меня.
И никак не развернется, потому что я тоже открываю глаза, когда ты уж во сне
видишь меня. У меня есть семья, но сегодняшнее чувство чудовищней. Ты — мое
небо, она — земля. А я подвешен качелями за шею.
Я могу оградить тебя от боли, даже если Бог недоволен. Попроси, что угодно, — и
без конверта я не оставлю тебя. Писать письма откровенней крови. И откровенней
времени. Мой дождь с радостью ложится в твои пески. Я попрошу твоей руки, чтобы
всю силу лосиную внырнуть в ручейки. Ты знаешь лучше меня, в какую сторону
карусель завертится. Все получится. Все отпенится!
Знай: один из всех островов ежемгновенно создается для тебя.
Я угадываю твои молчаливые взгляды. Нет, это не дружба — мне не хочется взять
чьи-то ноги в руки и до и после ужина. Но и не любовь — где страсть со страхом
ее старости? И не опасней.
Пусть в мире не будет китов и воды, вечных слез и судьбы, мне нужно одно
обязательно знать: что у меня в этом мире есть ТЫ.
Мне так не хочется с тобою расставаться. Мне так не хочется с тобою объясняться.
Мне хочется с тобой писать, купаться, засыпать, просыпаться.
Мне хочется написать тебе все стихи, в которых нет блядства!

Ты же знаешь, как я робок, когда в стихах моих нет скобок. Ты думала, я не пишу
на камнях, когда их раздирает страх? Они снимали шляпы мха, когда задребезжат
верха. — Они со мною тебя ждали. А еще: кукурузные поля узрели зрелость, и между
ними чуть не зачалась война. — У них другое счастье о зачатии. Но тем не менее:
я отмыл темную сторону лужи, и теперь Луна предо мною вся светлая. Ты ей путь
укажи, и она снизойдет до километров.

Знаешь, когда я впервые побывал в гостинице, я наполнил ванну снегом. Все люди
на улице смотрели на целостность. А я смотрел на тебя. Я сжимал в угодиях рук
твоей страсти утюг. Киоск с мороженым взорвался от нерасположенного, — мой
взгляд залепили снега. Я верю ветрам с твоего берега, несущихся в осень: восемь:
навсегда.

Ты знаешь, тут приключения свалились мне на голову. Пришлось устроить мозговую
карусель. Зато отпали шейные качели. Теперь я свободен, как мог, и дважды не
одинок. Я, пожалуй, попробую составить поэму из гусиных перьев, а не писать их
кровью. Я с миром за любовь поспорю. Их не развеет ветер, не смоет и слюна
прибоя, — уйду я с плоскогорья. На вершины, где белые буквы воткнут в щели
коршуны. И пусть мир увидит, что страсть может быть чистой. Мои пушистые горы
будут ждать твоих рук, твоих щек, чтобы стать подушистей. А если в городе тебе
дадут за это денег, привези побольше лакомства моллюскам и материала на
воздушный шар. Чтобы впредь я мог провожать тебя до неба.

Ты привезла мне ребенка
Ты прилетела с мальчиком с волосами, посыпанными цветным пеплом.
Я раньше думал, что это золото, а это — волосы.
Твои: как остались на каштане, что вырос под гамаком, на котором ты спала.
Бывало: я долго ходил между твоими ресницами, не задевая веток, чтобы ты не
проснулась.
Я тайком разглядывал твой последний след перед сном

Я, как дурак, боялся, что ты не вернешься после сна,
поэтому я шел за тобой,чтобы не дать тебе уснуть с кем не попадя.
Я даже сжимал кулак так, чтобы всегда осталось место для твоего пальца.

Я не устоял перед его взглядом из-за золотых волос
или я не устоял из-за золотых волос?
Но я впервые посмотрел в свои глаза
и увидел ЗА!
Камни вокруг рассыпались в песок
от слез
и для того, чтобы он не был одинок.
Их слеза подкатила ему за спину,
и я не останавливал ее.
Только когда в их соленой воде
я увидел доверительные профили,
я поверил тебе больше,
чем им
и себе —
мой сын смотрел в мои проседи.

Он видел все: и в лесах забитого лося,
которого мне спасти не удалося,
и в погребе забитого деда,
и палки крестьян, что я видел, НЕ ВЕДАЯ.
ОН ВСЕ ВДРУГ УВИДЕЛ:
ДО КРОХОТНЫХ СЛЕЗ.
И Я ПРОТЯНУЛ ЕМУ ПОСЛЕДНИЙ ПРОГНОЗ —
РУКУ, НЕ ЗАПЯТНАННУЮ ГАДАЛКАМИ.

Я вырастил из руки лилию.
я снял с фиалки синюю.
Но я ни разу не подумал,
что можешь подарить мне ты —
мальчика в рыжем инее!

Лето — осень 2002