А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

    Марианна ГЕЙДЕ (г. Переславль-Залесский) — поэтесса, прозаик.
Родилась в 1980 году в Москве. Окончила философский факультет Российского Государственного Гуманитарного Университета. В настоящее время проживает в г. Переславле-Залесском Ярославской области. Публиковалась в журналах и альманахах "Новый мир", "Октябрь", "Вавилон", "Крещатик" и во многих других. Участница антологии новейшей русской поэзии "Девять измерений" (М.: НЛО, 2004).
Шорт-листер премии Дебют 2002 (малая проза), шорт-листер премии Тенета 2002 (проза), лауреат премии Дебют 2003 (поэзия).




PASSIONES
августовская рапсодия

1.
Я падающего толкнул в небесное тело, исполненное желаний, в сжавшийся воздух, сырую землю, тугие корни, в толщу дерна, в подкорку земли, в ее горячие семена, они горечь свою на землю излили и она оказалась пустынна и невидна, безвинно осуждена, и она отказалась принимать пищу и называть имена, стала вращаться вокруг не своей оси. теперь ее называют Луна.

2.
зеркало отражает удар моего лица, начинает и выигрывает партию, но от удара в лицо разбивается, зыркало одним, теперь пятью. может ли целое меньше, чем его часть? но я один и тот же в любой из пяти. может лицо у меня украсть и всегда держать взаперти? Я падающего толкнул, а он стал пятью. ins Kristall, говорит, bald dein Fall, ins Kristall, und was wirst du machen in diesem Falle, попробуй-ка свести на ничью.

3.
после землю казнило. как это было? сперва пырнуло ножом, потом невидным серпом, потом разъяло живот неподвижным ртом, черно-розовым ртом. напрасно просились кукурузные зерна в железные зубы, гречишная чешуя в надежные латы, в копья и стрелы колосья овса напрасно пытались пронзить небеса. землю казнило не небо, но небо видело все.

4.
грохотом молния застигла его, с грохотом молния застегнула его на много хлябей, слипшихся страницами, никому уже не интересными читать, Агнец поднимает сломанное лицо, Агнец не трогает ни первую, ни вторую печать, он печален, исполнен закрытых век и открытых ран. из стоп его глядит фосфор, из ладоней неон, радий в его крови, в сердце уран.

5.
фисташьи ракушки, скорлупки мидий цветов, каких никогда не видели — гнилых яблок, спелого баклажана — отчалили в дальние страны, присосавшись к килю, и пели, пели. прижались друг к дружке и пели: — Когда бы мы только могли, мы бы ваши тела укрыли, створки над ними сомкнули и от гибели сберегли. теперь мы плывем на воле и оставили вас в земле.

ПСАЛОМ 1.
незнакомые звуки пинали меня под дых, незнакомые звуки хотели, чтобы я сдох, колотили крылами в лоб, претворяли в воду и хлеб, мучили, словно бы я их раб или я их спас, мучили, словно бы я был труп, а потом воскрес, а потом ушли, оставили помнить горлом и ртом белый шум, ненадобный на земле.

ПСАЛОМ 2.
солнечноротый ангел глядит в мой дом из лампочки под колпаком, солнечноротый ангел приходит забрать мой ум, прижечь его угольком. — Где ты был, когда я отдыхал от дел? спрашивает, — Где ты был, когда за моим столом сидели те, чьим ртом я сегодня ем? Где ты был в самом конце недели, чьи пальцы ныли в моем воскрешённом теле, теперь — твоем? солнечноротый ангел глядит в мой рот и теперь я нем. солнечноротый ангел ведёт в свой город, теперь совсем.

ПСАЛОМ 3.
(the cradle will rock)
меня катали на карусели, меня тошнили, меня качали и пели, не пеленали, не мыли, роняли, не поднимали и пели, потом убили и пели, наверно, меня любили. и в землю не закопали, и надпись не написали, засыпали мной других, а меня другими. даже не дали имя.
ПСАЛОМ 4.
(we will cradle you)
золотой песок стекает сквозь пальцы далеких рук, золотой песок, промывали водой, состригали с голов, поднимали у ног, извлекали из алых пещер, добывали с глазного дна, потому что была война и считали, что он ничей. потом на земле осталось совсем немного вещей.


ТЕЛЕОБОЗРЕНИЕ
1.
двое пришли и украли крик. в рабочей одежде, как будто бы так и надо, украли крик. а он продолжал кричаться. как такое могло случиться? одноглазый и без век все видел, ничего не понял, несут себе в пеленах что-то или кого-то, просто два человека, должно быть, свою работу. словно ангела в пеленах, диковинное животное в теплой попоне, вынесли за окоем камеры и там исчезли. как в кино, ей богу, за что им такое счастье? ни продать, ни купить, ни подарить, ни завещать, потому что он продолжает кричать. а как ему не кричать?

2.
упал потолок и много-много стеклянных глаз смотрели через плечо, много-много голых детей, перекинув через плечо, выносили за окоем и исчезали там. едва ли после там было что-то еще.

3.
ангелы близоруки и дальнозорки, а что-то между тем перестало маячить, кто много знает. большая рыба мечет свой чешский бисер впустую, большая рыба после нереста издыхает из жабр больных ненужный более воздух. кто даст ей знать о своих небудущих детях, кто даст им жить, когда готовы полопаться, как радужные оболочки из немножко мыла, немножко воздуха из чьих-то лёгких, почти невесомых, таких, что и вовсе нет (больно надо). таких, что больно смотреть, но надо. как самолет, или нет, самурай, или как надо, над своим животом живет она в сторону смерти, а там, внутри, наседая одна на другую, плавают в тонких скорлупах стеклянные клетки, вино, и мед, и мирра в них, и горькая пустота, скоро придет Небесный Жених, скоро узрим мы Младенца Христа, красные литеры проступают с другой стороны листа.

4.
— мама, почему рыбы немы? — раньше они говорили, много чего говорили, да все какие-то глупости, все пустое и не по делу, тогда господь их сделал немыми, потому что надоело слушать. — а мы почему не немые? наверное, мы умнее. да, мы точно умнее, мы ведь люди, а не рыбы. — да не то чтобы мы умнее, просто он нас и не слушает, потому что и так все знает.
* * *
не умеющим отличить правой руки от левой гибель обетовали — и обманули. прятался в сундуке, в подвале, смотрел из щели — нет ли кого? локти мешали, колени тоже. пыль в легкие залетала, не давала дышать. тогда я вышел, взял и вышел, понес извещение о скорой гибели не умеющих отличить правой руки от левой. а они взяли и поверили, то есть, совсем-совсем поверили, и, главное, все поверили. молились, плакали и ждали что, может, их пожалеют. и тогда их взяли и пожалели, совсем-совсем пожалели, и, главное, всех пожалели, а они решили, что их обманули и были ужасно недовольны, плевали в меня и смеялись в лицо, и в уши, и в затылок, вставали мне прямо в горло. а после вышибли, взяли и вышибли, словно глаз из его глазницы. потом пришли волки и всех съели.
CARMINAE


1.
вещь говорит: моим невыношенным сестрам и братьям напиши их имена в мою ладонь: невыносимым страхом или чем-то острым — осокой, и ножом, и лихорадкой на губах, колючей, как боржом. за что я здесь, а вы не стали, а может, в глубине, на разные лады, вы продолжаетесь во мне, свои непрожитые дни подняли на дыбы, а от меня – чуть-чуть воды, и соли, и угля, и тридцать литров пустоты, чтобы они не замолкали и в жизнь, которую взалкали, смеялись, зубы заголя.
2.
кто ветер северный полощет в цементной роскоши домов, когда на траурную площадь уселись звери без голов, задрали горла и пыхтели тяжелым паром и свинцом, и животами еле-еле глядели в небо, как лицом. кто ветер северный поднимет, жгутами скрутит, отожмет, и на земле трепещет лед, и плавничками бьет, и, застывая, стынет? и почему не перестанет, и для чего не обождет?
3.
сердечко бьется у виска и где-то на руке, плывет кораблик маленький в круглых берегах. он проплывет, минуя шлюзы, он обладает ценным грузом, но растеряет впопыхах, под купол костяной ударит и пряничного ангела подарит с трезубым острием в руках. как будто за ноги подвешен, и воздух, липкий, словно мед, и просится в глазницу, как в скворешню, и так поет, как на земле не велено, и так поет, как на небе, наверно, тоже… кораблик хочет плыть — а сдвинуться не может.
4.
за стеблей лилий блаженную гниль, за ложную жесткость жучьих надкрылий, за прилипшую к пальцам пыль мы что-то кому-то были должны, а кому — забыли, и что — забыли, и что нам до них теперь — или им не до нас теперь. здесь ли они, днесь ли кого нельзя разглядеть лица одесную сели праздновать? а если у кого на пальцах осталась пыльца, то разве не примут его играть в принцессу и мертвеца? органный концерт в храме Непорочного Зачатья Девы Марии стекла тяжелого, неполого, до края полного собой, на длинной шее чью-то голову несу, ни мертвый, ни живой, ни пьяный, ни другой, придерживая правою рукой, то левою рукой. а выроню — и небо разлетится на куски тогда. вверх выкинув разжавшуюся пядь, грачи, сосущие москитами его голубизну, останутся лежать. их коготки кого-то схватят раза два, четыре или пять, но это больше не покатит – нет, нужно нежно бережно и ниже на полтона, как в храме, где труба дрожит перед трубой, и, обтекая голые колонны, восходит звук под потолок скругленный и также до краев исполненный собой, своей упругой волокнистой тишиной. он стружку тонкую снимает, труба дрожит трубы, сжимает узкий рот, но воздух снизу в горло бьет, она поёт и прививает свой голос к голосу другой, а стружка загибается дугой — и вот он опустел до половины, виток вспухает под витком, и голый рассмеется свод стеклянным голубком, а царских врат голодный рот его сглотнет одним глотком. стекло, чужим вином тяжелое, летит под гору кувырком. фейерверк по случаю 853-летия Переславля-Залесского вот город, трижды плотный супротив своей рабочей полупустоты, стекается на площадь, прихватив хихикающий гелий в животы, и рвется вверх, когда ему в лицо кидает небо твердые куски, но тут же разлетится на пятьсот частей, и пиротехник рвет кольцо, и говорит: Теки, как римских свеч ворованное сало, на острых вздетое штырях, по капле в землю утекало и тело становилось прах, и римский колокол с раздетым языком, швырял слюной, на привязи пляша, так небо падает горящим дуршлагом и три секунды не дает дышать. и кто-то говорит, крича: — Что мне с того, что я насквозь проколот? Я весь из букв. Я утолю твой голод и освещу твой стол. Я — римская свеча. Верчусь на языке, но после стану сказан, и ты со мной и твой игрушечный нетвердый разум, размятый пальцами, как шарик восковой, ушедший в землю, выросший травой, любивший бабочек и пахнущий корицей — ты думаешь, что ты живой и хочешь быть живым, и снова повториться, ты хочешь речь. Я — речь. Я говорю: Я — римская свеча и я тебя горю. но голос маленький и Колизей — футбольный стадион, со всех сторон ему глазеют в раскрытый рот, а там — аэростаты разбухшие сидят и просят вон, огнем пригашенным чуть-чуть крылаты. летает ерш. направо — звяк чекой. пей, пиротехник, будь покоен: твой бедный глаз от случая какого Отец Небесный спрячет за щекой. разговоры нерождённых детей — Как держится на костяных бокалах Святое Сердце, маленьких таких? и никогда не проливало вино, воюющее в них? — И как его не уронит небо? Может, оно не дышит? А может ли оно не дышать совсем? Я к нему сегодня подобрался чуть-чуть ближе и оно оказалось теплое, такое же, как все. И плакало, когда его укололи тупой эйфелевой иглой в лицо. не для того ли, чтобы мы пока в него не упали, когда вино воюет в бокале, а мы не допили, только что пригубили и убежали от ужаса, что теперь уже все?
* * *
ленивый валик. валеум не катит. мне больше нету сил. сегодня хватит. но ленточкой дырявой о крючки лепечет речь свои слова, слова, слове-чеч-ки: — Сегодня — завтра, встань, ты больше не жилец, пришёл другой и кофе варит, и в десять лет тебя состарит, и переспорит наконец — — здесь, руки-в-боки, гнется речка-тезка, полоска грязного песка, и меж деревьев, вырезанных плоско, ропочет, топчется — уже совсем река — — против теченья, своими двоими, нет — четырьмя, руками-ногами-руками-ногами-помилуймя, я память свою не хочу, не могу, не хочу, не могу, немного хочу, дырявой речкой о крючья течет моя речь о брошенной дачке, хозяйской внучке, саже в горсти, я память свою не могу, не хочу, не могу, продолжаю грести. Истра впадает, стрелка, а мелко, тепло ступне, против теченья, стопа за стопой, по колено мне, сейчас бы, наверно, до голени стало — ступай, коли нищ, ступай, и нечего делать в земле — ступай, теперь это будет тебе твой рай. …Уборы: многослойный храм, полубарочен и лубочен, в полтела кланяется трем прудам: прямоугольному, потом — не очень прямоугольному — а после прямо болото, а не пруд. в нем рыбы странные живут? нет, не живут, хотя могли бы. весь кремом каменным обмазан, шурша крылами херувим, он разом барка, и пирог, и черная проказа, и мы над ним (в воде) стоим, и мы под ним. он гладко выбелен снутри, смотри: лучи мечи скрестили: архангел-ас и ангел-ученик, и лишь один написан лик, и тот почти неясен, как будто маревая плесень со стен сбежалась и застыла в нем… Смотри. Смотри ещё. Теперь пойдем. …то белых яблок оземь полу-стук полу-просительный: попробуй, надкуси — я выпаду из рук и стану темным семенем расти, и стону ломящихся тяжестью ветвей опорой стану. то белых яблок хруст то голова пророка Иоанна твой прежний бред расскажет наизусть, как будто ты ему расспросчик и мучитель, то шорох распускающихся петель и звон упавших спиц за крошечным окном… — Я продолжаю называть тебя не более чем сном. — Я продолжаю возражать, вращать твой ум и возвращать тебя в твой дом под жестяным коньком. мультяшка мелкая, в изысканных ландшафтах я проще, чем любое ремесло. автомобиль споткнулся о число, одернулся — и наступило завтра. я проще камушка из под сапожной кожи, соринки под глазной рогожей, а глаз заплачет — и уйдёшь, и больше быть уже не будешь. А этот сад — его не будет тоже? Я под водой. Я не имел в виду каких-нибудь живых, умерших ни же, я имел в виду – в воде – ввиду того, что в воде движения всегда гораздо туже, и они же и вовсе невозможны над водой, или, как это говорят, на суше — и я уже не сплю. И я опять слепой.
ПИСЬМА
* * *
как прелый виноград, не смогший стать вином, как блеклый мусор, недозревший в почву, как — кто как виноград, не смогший стать вином? кто — блеклый мусор, недозревший в почву? Я? Нет. Мы? Нет. Какие-то они? Их нет, и нас, меня — все нет, есть прелый виноград, не смогший стать вином, есть блеклый мусор, недозревший в почву, и несравненны, и неповторимы, как слово, сказанное мимо ушей, как бы вода, ушедшая из походя разбитого кувшина. так — правда честно выживших вещей, так несравнен и так неповторим от стынущей воды отходит дым, и смотрит вверх, и задыхается в чужую спину.
ЭКСТАЗ СВ. ТЕРЕЗЫ
в барочных складках складки, словно рыбы кишмя кишат. ты бросишь им, как хлебный мякиш, свой древний вес. ты снова станешь один, застрявший в небе, взгляд. так отсекают от глыбы лишнее, огонь кресалом высекают и из покровов — чистый кислород, каким нельзя дышать: он легкое пробьет и кровь сияньем изувечит, и счастьем, как гвоздем, замучит, и новым именем, как казнью, назовет.
* * *
зачем мы здесь не немы — для того ли, что нашу боль, как драгоценный плод, во рту своем несем помимо воли и ждем, когда он в землю упадет, не для того, что прорастет и станет, а только для того, что тянет за язык и связки ломит, не обещая ничего. не для того, что обещанье — тяжкая печать, а мы, как голуби, мы носим чью-то почту, которой не умеем прочитать. а так — летели бы себе, летели а в нашем теле — в нем довольно пустоты, и слову в нём покойно, как в костёле и как младенцу в животе, и слову в нем расти, еще расти, и стать большим. и называть. и значить. а обещанье — тяжкая печать. и мы — как голуби. мы тщимся умолчать, и не смолчим. и плачем.
* * *
ест деревянный сад цветной огонь. он гложет, гложет, изглодать не может, как ни голоден, он никуда не годен. а есть простая вещь — её ни съесть, ни даже надкусить, как каменную гроздь, не надорвать, как бронзовую скатерть, но можно целовать холодный воздух: он тебе ответит.
* * *
не отдых, но занятье небольшое и способ твердость времени придать: вот лист бумаги, и на нем — квадратная печать и круглая печать, вот — сложен голубком, заклеен языком (как день седьмой, как царские врата) и в нем, возможно, трепетная пустота, которой не надо бы и вовсе отвечать.
* * *
вот царство: здравствуй, говорит, и царствуй, здравствуй и звучи, как нрав твой тебе велит. вот царство: здравствуй, говорит, и царствуй, а больше ничего не говорит. зачем мы воздух воруем друг у друга изо рта — не говорит, а вот оно, повешено на гвоздик, висит и здравствуй говорит, а мы как воры, нас съедает чей-то стыд, и сделать вид, что как-то ненароком, а чей-то стыд глядит из окон, не хочет, а глядит. не может, а глядит.
* * *
— или угоднее Богу моего деревянного сада кровь, и кости, и сало, или угоднее богу моего деревянного сада, моего отца из глины, изгнанного из стеклянного сада, разбитого в дребезги, или угоднее богу моего отца — кости, и плоть, и мозги, разнесенные вдребезги, или он любит запах горящей плоти, или он такой же, как эти, которые имя его ославили салом прогорклым, и дегтем помазали губы, и тлели, как хлеб, не успевший взойти? или он любит, так любит? он дар мой принял, он, брат мой, принял тебя как дар, от меня, как дар. я сказал: нестерпимо, Господь мой, благо Твое, сказал: для смертного нестерпимо благо Твое, и тогда Он внял, и вечную жизнь мне дал, и своей дланью знаменовал мой лоб, шуей своей спину мою держал, чтобы я не упал, и каждому, кто на меня, воздастся семижды семь. каждому, кто на меня, будь он хотя бы я сам. так скажи мне, брат мой, спал ли я в стенах деревянного сада? спасся ли ты в стенах стеклянного сада? скажи мне, брат мой, этого ли Ему было надо?
* * *
висят в спиртах, в прозрачнейших ретортах апокрифические звери, взглядом мерят каждого, кто оказался рядом, взглядом зеленоватого стекла, упертым в толщу зеленоватого стекла. они висят, как зеркала, в их дне глазном гниет зеленая вода, они висят в спиртах и не пьянеют, они когда-то убивали взглядом, а нынче яблоки лежат, как на лотке, и отражаются в стеклянном колпаке. они когда-то убивали взглядом, а чей-то зорче и острей, они как яблоки, томившиеся зудом, но не упавшие и ставшие землей, а ставшие неотразимым следом невиданных зверей, глядящие неотводимым взором невидящих зверей, насупившись — и от воды им плохо, и говорят: разбей, достань меня, и без земли мне плохо на ниточке висеть, доставь меня туда, где сухо, где мертвые лежат, оставь меня, я неживое тело, а ты еще дышать смотреть и слышать, видеть, ненавидеть и вертеть умеешь — я зависеть и терпеть умею: завис в спиртах и без земли мне плохо в стеклянном колпаке, насупившись, и от воды мне плохо зеленоватого стекла, я нынче яблоко, томящееся зудом, на веточке вешу, оно когда-то убивало ядом, а нынче как царевна на лотке, насупившись, и все ее целуют, а мы в спиртах на ниточках висим, и все ее цветами убирают, а мы на веточках висим, а после с ног до головы огнем поднимут и воду превращают в дым… а мы когда-то убивали взглядом.
* * *
рожденный камнем от камня и Господу скажет не "господь мой", а — "Отче, отчего меня оставил? Отчего и меня оставил, как того, чьего имени не знаю? Ничьего я имени не знаю. Хожу, как ходят голодные звери, сплю как голодные звери. Отчего не убил меня во чреве? забери меня отсюда скорее". а, пожалуй, и этого не скажет. рожденный камнем от камня никому ничего и не скажет, а пойдет, куда в голову залезет, пожалуй, еще зарежет, или сам зарежется. — а куда они там смотрят? на кого они смотрят? — на тебя там смотрят, с тебя и спросят, а с него ничего не спросят, голову медом помажут и скажут, как было имя, а тебе ничего не скажут.

ОПЯТЬ РАЗГОВОРЫ НЕРОЖДЕННЫХ ДЕТЕЙ
— гляди на меня, не гляди на меня ни глазами, ни слухом, ни духом своим человеческим, вздохом дыши на меня, не дыши на меня, задуши несвоими словами — своими, моими, чужими… — я знаю одно, безусловно мое, окончательно имя, вернее, слово. — а какое слово? — а вот: я его не скажу, ни тебе не скажу, ни тебе, я его вообще никому не скажу, такое уж это слово, что лучше его замолчать, лучше его заболтать, заспать, как зверь детеныша, на него не стоит дышать, тронешь его — и уже никогда ни за что- -паешь брешь. — да ты, наверное, врешь. слово, все же, не воробей, не вылетит так, само. хочешь — возьми и меня убей. а только нет, не убьешь. я знаю, как называют цвета, я знаю, сколько их есть, а только не знаю, всегда ли так, или только сейчас и здесь. гляди на меня, не гляди на меня, а сейчас опять погляди. я готов поспорить, что их больше, чем пять, а вернее всего — один.
* * *
Зайцы, жующие жвачку, не годятся в пищу. Лучше есть плодов от земли, пить из ее нутра, а водой от неба почтить и ноги, и руки, и все, что глядит и делает знаки. Узник, лежащий в небе, как скоро ты встанешь в небе, узник, лежащий в камне, как скоро ты станешь струями жидкого жара, мы не даром стояли и ждали, мы не хотели гореть, хотели глядеть на пожар, мы хотели глядеть, пожалуйста, дай нам теперь гореть и смотреть, гореть и смотреть, уже сгореть, а смотреть. Превращенье живого в мертвое: так не бывает, такое чудо под силу разве что богу: его-то всегда бывает довольно: он бывает, он не убывает, не прибывает, но он всегда пребывает огнем, водой, землей, человеком, змеей, яблоком, гранатовым и таким, перебыл всех, остался одним, кто превращался — знает, как это бывает: расслоение тканей, щебет и цокот, слепая кишка превращается в око, вторая рука раскрывается в око, раскрываются почки и смотрят, селезень бьется зеркальным крылом о крыло, разбегаются белые, красные, разные, из стекла и коралла, из корунда и яшмы, шарики, чешский бисер, из разорванных — нет, раскрываются сами, текут золотыми усами, бегут за латунными цепками, скрепками, всякой слоновой резьбой, разлетаясь на части сами собой: разве это не песня, а если это не песня, то что же тогда она? Разве все, что было, теперь не вместе? Мы никогда не знали, какая у солнца обратная сторона, а теперь удостоились этой чести, астерия, эта болезнь не к смерти, но к воскресению. там нам станет сначала плохо, очень плохо, а после — так хорошо, но уже не нам.



Стихотворения были опубликованы в журнале "Футурум-АРТ" (№ 1(9), 2005 г.).



А ЧЕЙ-ТО СТЫД ГЛЯДИТ ИЗ ОКОН


* * *

не отдых, но занятье небольшое
и способ твердость времени придать:
вот лист бумаги, и на нем —
                        квадратная печать
                        и круглая печать,
вот — сложен голубком,
             заклеен языком
(как день седьмой, как царские врата)
и в нем,
возможно, трепетная пустота,
которой
не надо бы и вовсе отвечать.



* * *

вот царство:
здравствуй, говорит, и царствуй,
здравствуй и звучи, как нрав твой
тебе велит.
вот царство: здравствуй, говорит, и царствуй,
а больше ничего не говорит.
зачем мы воздух
воруем друг у друга изо рта —
не говорит,
а вот оно, повешено на гвоздик,
висит и здравствуй говорит,
а мы как воры, нас
съедает чей-то стыд,
и сделать вид, что как-то ненароком,
а чей-то стыд глядит из окон,
не хочет, а глядит.
не может, а глядит.



ЭКСТАЗ СВ. ТЕРЕЗЫ

в барочных складках складки, словно рыбы,
                                                кишмя кишат.
ты бросишь им, как хлебный мякиш,
свой древний вес, ты снова станешь
один, застрявший в небе, взгляд.
так отсекают
от глыбы лишнее, огонь кресалом высекают
и из покровов — чистый кислород,
                        каким нельзя дышать:
                        он легкое пробьет
и кровь сияньем изувечит,
и счастьем, как гвоздем, замучит,
и новым именем,
как казнью,
             назовет.



* * *

— или угоднее Богу моего деревянного сада
кровь, и кости, и сало,
или угоднее богу моего деревянного сада,
моего отца из глины, изгнанного из стеклянного сада,
разбитого вдребезги, или угоднее богу
моего отца — кости, и плоть, и мозги,
разнесенные вдребезги, или он любит
запах горящей плоти,
или он такой же, как эти,
которые имя его
ославили салом прогорклым, и дегтем
помазали губы, и тлели, как хлеб, не успевший взойти?
или он любит, так любит?
он дар мой принял,
он, брат мой, принял тебя как дар, от меня, как дар.
я сказал: нестерпимо, Господь мой, благо Твое,
сказал: для смертного нестерпимо благо Твое,
и тогда Он внял,
и вечную жизнь мне дал,
и своей дланью знаменовал мой лоб,
шуей своей спину мою держал, чтобы я не упал,
и каждому, кто на меня, воздастся семижды семь.
каждому, кто на меня, будь он хотя бы я сам.
так скажи мне, брат мой, спал ли я в стенах
                                                деревянного сада?
спасся ли ты в стенах стеклянного сада?
скажи мне, брат мой, этого ли Ему было надо?