А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
Геннадий ПРАШКЕВИЧ — поэт, прозаик, переводчик, писатель-фантаст.
Родился 16 мая 1941 года в селе Пировское Енисейского района Красноярского края. Член Союза писателей СССР с 1982 года (Союз писателей России с 1992); Союза журналистов России с 1974 года; Нью-Йоркского клуба русских писателей с 1997 года; Международного ПЕН-клуба (с 2002 года). Лауреат нескольких престижных российских и международных литературных премий. Автор книг стихов: "Посвящения" (Новосибирск, 1992), "Спор с Дьяволом" (Новосибирск, 1996), "Приворотное зелье" (в одном сборнике с А. Казанцевым и Н. Игнатенко, Москва, 1998), "Эхо в квадрате" (в одном сборнике с Владимиром Бойковым, Владимиром Захаровым и Иваном Воробьевым, Москва, 2004). Составил, перевел и издал антологию современной болгарской поэзии "Поэзия меридиана роз" (Новосибирск, 1982), книгу стихов корейского поэта Ким Цын Сона "Пылающие листья" (в соавторстве с В. Горбенко, Южно-Сахалинск, 1988, 1974, Филадельфия, 2001, Новосибирск, 2006)). Автор монографии "Самые знаменитые поэты России" (Москва, два издания, 2001, 2003), и многих книг прозы. Стихи переводились в США, в Англии, в Германии, в Польше, в Болгарии, в Югославии, в Румынии, в Литве, в Узбекистане, в Казахстане, на Украине, в других странах. Живет в новосибирском Академгородке.
* * *
О, я без вас
схожу с ума! Моя судьба — моя сума. Но все, что есть в моей суме, принадлежит уже не мне. Я прихожу и говорю: "Я пригожусь, пока горю, я пригожусь, пока горяч!" А вы опять в тишайший плач. О, этот плач, ваш женский плач! Я был царем, а стал палач. И холод слов моих, что нож, и правды в нас — на мелкий грош. Но этот грош в такой цене! Не разменять ни вам, ни мне. * * *
Будет время, и березы
вспыхнут желтою листвой над раскрашенной морозом полосой береговой, и к стволу прижавшись ухом, ты услышишь, как Луна шепчет ласково и глухо прямо в ночь. А ночь нежна. Будет время, и на поле, где горит, дымя, ботва, прорастут глухие колья, распустившись, как трава, и навзрыд пойдут осины голосить, что так влажна эта осень под гусиным косяком. А ночь нежна. Будет время, и над взрывом веток, листьев и травы ты не справишься с порывом сумасшедшей головы. И не плакать. Не смеяться. только слушать. Тишина. И губами вновь касаться глаз как звезд. А ночь нежна. ИРКУТСК.
ВЫСТАВКА ЯПОНСКОЙ ЖИВОПИСИ Темный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге. Отблеск лунного стекла. Сто прекрасных видов Эдо не заменят никогда сей игры теней и света. Бодхисатва Манжушри — он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри. Ощущение вины перед медленным теченьем потрясенной тишины. Потеряю? Сберегу? Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу? Кто там стынет на пороге? Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги? Бронза — век мой золотой… И опять мороз по коже: этот век, конечно, мой, не забудь, и твой он тоже! ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Какая странная дорога,
как выполощен ветром куст. Пейзаж безрадостен и пуст, и все же он — пейзаж от Бога. Какая странная судьба, почти не знавшая пролога. И все-таки она — от Бога, и потому она — судьба. Ты говоришь: люби меня, ведь я дана тебе от Бога. А за словами вновь дорога, и до звезды как до порога, а за порогом вновь звезда. И это все опять от Бога. БРАНДЕНБУРГСКИЙ КОНЦЕРТ № 1
Опять этот кантор из церкви святого Фомы
терзает педали забытого Богом органа. А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны плывут над кварталами, будто обрывки тумана. Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно по небу расползся бы матовый шлейф стеарина. Саксонская ночь под готическим стынет окном и черною кистью витраж покрывает рябина. И движется ночь, как недели и годы, а мы не можем понять, отчего это с гибелью схоже. Храни же нас кантор из церкви святого Фомы, и длись этот холод, так странно бегущий по коже. БРАНДЕНБУРГСКИЙ КОНЦЕРТ № 4
Когда уже нечему больше случиться,
когда за окном ни звезды, ни просвета, когда через ставни уже не пробиться ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету, когда на столе засыхает посуда, а сумерек даже огнем не прогонишь, я жду тебя, кантор. И вот оно — чудо! — две флейты и скрипка приходят на помощь. Когда уже нечего больше услышать, все сказано, спрошено, взято, забыто, когда, как дожди по заржавленным крышам, струится и плачет слепая обида, когда даже память условна, как ссуда, а боль ни словами, ни жестом не скроешь, я жду тебя, кантор. И вот оно — чудо! — две флейты и скрипка приходят на помощь. Когда уже некому больше молиться, когда ожидать нет ни веры, ни силы, когда никуда от себя не укрыться, а где-то настойчиво плачут клавиры, и небо закрыто, и листья, как люди, врываются в душу, и ты их не гонишь, я жду тебя, кантор. И вот оно — чудо! — две флейты и скрипка приходят на помощь. ХУДОЖНИК
М. Берберову
Художник, написавший дивный лик
своей жены, давно с женой развелся. Он странствовал. Искал. Любил. Боролся. Ему под сорок. Он уже старик. Всего достигнув, он живет в глуши. Забыты надоевшие тирады о вечном нетерпении души. Он просто добр. И этому все рады. Он бродит по дорожкам. Дрогнет лист — он восхищен. Он слушает, как птица поет и плачет. Хочется молиться тому, что мир и трепетен, и чист. И все-таки бывает, что рука вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям, то к лужам (в них проходят облака), то обречено — к выброшенным кистям. И сердце начинает замирать: взять кисть, вернуть любовь и наслажденье, вернуть давно ушедшее виденье, воскреснуть, и блаженно умирать! Но он молчит. Он все узнал давно. Не пламя в нем, а только трепетанье. И все-таки томит его желанье — вновь женщину вернуть на полотно. Как жаль, он написал ее давно. БОЛЬШИЕ СНЕГА. ОБРАЗЫ
Мир покрывают снег и тишина.
Мы как на дне огромного колодца. Столь ясен свет, что можно уколоться о луч звезды. Высокая Луна давным-давно стянула кольца луж резным стеклом. Застыла меж деревьев. Забито небо сонмом темных перьев. Свет фонарей — как отсвет райских кущ. В больших снегах мы ждем больших снегов. Мир выстужен, как проходные залы. Лишь наши пальцы, теплые кристаллы, в мир излучают вечную любовь. * * *
Не надо музыки. Не надо!
Пусть лучше дождик моросит. Туман. Строения. Ограда. В окошке свет. Ребенок спит. Он тихо спит. Он сонно дышит. Блаженно и легко сопит. Мне скажут: "Так давно не пишут." А я скажу: "Ребенок спит." * * *
Тайной вечери глаз
знает много Нева. В. Х. Все утро небо плакало,
лишь к вечеру устало. О, как в саду Елагином тебя мне не хватало! Аукнулось на Прачечном, откликнулось у Летнего, в котором нами начато неконченое лето. Опять вдали аукнулось, а я не откликался. По темным переулкам всю ночь, как ветер, шлялся. Темные решетки в золотых обводах. И лодки, лодки, лодки на потемневших водах. И небо вправду плакало, и был мне ведом страх. Ведь дело не в Елагином. Еже писах — писах. * * *
Мой тополевый Томск —
томительная пристань, текущая, как воск, бегущая, как выстрел. На площадях твоих я плыл, как на триреме, среди дождей густых, остановивших время. И за твою печаль, за тайные вечери, спасибо, мой причал, скрипучие качели. Спасибо за метель, за то, что гнал по свету. За руки тополей, салютовавших свету. МАСШТАБ
От древнего кургана
до гиблого болота; от чайного стакана до чаши с позолотой; от томского забора до стен горячей Кушки; от Домского собора до крошечной церквушки; от розы искушения до прозы из трактира; от мироощущения до ощущенья мира. ПРОЩАНИЕ С КОРЕЙСКИМ ПОЭТОМ
КИМ ЦЫН СОНОМ Не умолкай невидимая птица,
на детскую свирель похож твой плач. "Теперь ты точен. Может получиться". Он ничего не видит, но он зряч. "Переводи, — твердит. — Еще страницу! — и желтым ногтем по столу стучит. — Переводи! Ведь ты услышал птицу. Теперь ты знаешь, в ком она кричит!" Шипы и розы… Из какой корысти он выбирал? Грехи его легки… Мы знаем, как пылают наши листья — летящие в огонь черновики. * * *
Я много лет скитался
в краю сухих белил, обламывая пальцы, тропу свою торил, и там, где низкий берег, под шапкою лесов, стрелял пушистых белок, и грелся у костров. Единственный хозяин, закон тайги я знал: ловушек зря не ставил и зверя уважал, но снег ложился густо, стелил тропу мою, и было пусто-пусто, и грустно, как в раю. ЛЕБЕДИ
В. Астафьеву
Я видел, как утром, над серым болотом, кочкарником, марью,
оставив исслеженный красными лапами берег, сентябрьскую тишь распугав и привстав над водою, одна за другой поднимались красивые птицы. Тяжелые птицы, красивые птицы — обрывками пены, обломками льдов, голубым опереньем, счастливым и белым, они восходили над марью, над темным болотом, а мы оставались, лишенные крыльев и пенья. Когда-нибудь в поле, а может, в машине, а может, на водах ударит по сердцу то ль страх, то ль провиденье смерти. Так что же мы вспомним? Любовь? Удивленье? Удачу? Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо? Ах, кто это знает? И кто это может провидеть? Пески осветились и канули в темную воду. А лебеди машут, и машут, и машут крылами, и их отраженья, сияя, плывут над болотом. * * *
С. Гольдину
Печаль полей. Высокие слова.
Три дерева. Неясная тревога. Далекий отклик. Пыльная дорога. Осенняя кипящая трава. Пустынные пустые острова. Неясный свет неясного пролога. На отмелях крутые валуны. Три водопада падают с обрыва. Вода наката холодно игрива. Не боль, а ощущение вины. Рассветный пляж. Обрывки тишины. И отмелей оранжевая грива. За годом год. Даровано весло. Но кем? Когда? Лежат сугробы снега. След мамонта. А там и человека. А там уже и Слово, и Число. Откуда и куда меня несло? Мой возраст превышает возраст века. И все-таки, полкниги Бытия перелистав, представ перед Порогом, отдав свое сомненьям и тревогам, я с горечью вдруг вижу — жизнь моя, как и тогда, в начале бытия, спор с Дьяволом, а не беседа с Богом. Подборка составлена автором специально для Антологии
Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 10 (24), 2006 г.
ЗАПЯТАЯ ТАЙСКОЙ ДЖОНКИ
* * *
Запятая тайской джонки,
обессмысленный плеск воды. Солнце — спицами велогонки прорывает вечерний дым. Что явилось? Чего не стало? Будто зайчиком по стене: если даже этого мало, то зачем это надо мне? И зачем через темноту эхом дымного соучастья тлеет крошечное тату на счастливом твоем запястье? И дыши или не дыши — как довериться только звуку? Вечный ужас: чувствовать муку совпаденья слов и души… * * *
Азиатская земля
пахнет глиной и грибами. Белый лотос в черной яме, долго длится нота ля. Солнце — жгучая оса. Тени призрачны, как морок. Взгляды дымным пылают порохом. Только спрыгнуть бы с колеса. Орхидеи. Дикость роз. Жар полдневный. Нет движенья. Ужас перевоплощенья и бесшумных летучих гроз. * * *
Вода Сиамского залива.
Вино Алайского прихода. Ты безобразно некрасива в минуту моего ухода. Ты ослепительно прекрасна, когда встречаемся мы взглядом. Прости мне жадное пристрастье к твоим тропическим нарядам. Ты в этом сладостном наклоне опять, как огнь, во мне пылаешь. И умирая в долгом стоне, ты никогда не умираешь. * * *
Офицерская жена —
блядь, красавица, сестрица. Мне нельзя в нее влюбиться, вся она поражена обаянием, как птица. Сладость, нежность, непокой, мне нельзя ее касаться. Цвета старых облигаций замша под ее рукой, и любовники — всех наций. Не хочу ее грехов, не нужны ее обеды! Но языческие веды этих пламенных стихов — символы ЕЕ победы. * * *
Две легких тени за окном
опять затевают игры. Мелькают руки, ноги, икры и пахнет розовым вином. Над рестораном "Леди пинк" струится розовая мирра. Беспечной линией над миром растянут перелетный клин. И этой нежности внемля, шипит и пенится у мола еще не знающая пола благословенная земля… * * *
Вкус аскорбинки. Оскорбительно
заноет сердце. Ослепительно вода пылает — как металл. Так медленно и так стремительно я никогда не умирал. Пытаюсь затаить дыхание, но огненное полыхание, как яд последнего глотка. Падение. И придыхание. И ужас нового витка. А хочется. Так сильно хочется презреть все прежние пророчества, туман прожектором прорвать, не погружаться в одиночество и никогда не умирать. |