Алексей ШМАНОВ — поэт, прозаик, драматург. Родился в 1959 году. Публиковался в журналах и альманахах "Континент", "Арион", "День и ночь", "Зеленая лампа", "Сибирь", "Иркутское время" и др. Автор сборника стихотворений "Автопортрет в пейзаже" (Иркутск, 1999), сборника детских рассказов "Классная тапочка" (Иркутск, 2001), романов "Десять черных" (сб. "Новая Иркутская стенка", 2004), "Коллекция отражений" (С.-Петербург, 2005). В 2001 г. состоялась премьера спектакля "Лабиринты сновидений" по трем одноактным пьесам.

Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 2 (16), 2006 г.

— Ты никогда меня не понимал, — сказала Женя.
Я очень любил замерзшие лужи…
В начале зимы лужи промерзали насквозь,
а снег часто еще не успевал выпасть,
но даже если он выпадал,
стоило только смахнуть его варежкой,
и гладкий прозрачный лед обнажался вновь…
— Я тебя тоже никогда не понимала.
травинки, камешки, веточки
застывали в нем, как в янтаре,
но про янтарь я узнал потом,
а тогда, в детстве
я любил только промерзшие лужи.
Это было, как…
зазеркалье.
но про него я узнал потом,
а тогда, в детстве
я любил только промерзшие лужи…
— Сколько раз, Господи, сколько раз я пыталась найти дорогу к тебе…
Я сидел и смотрел,
и хотя там ничего не происходило,
мне было довольно того, что есть,
ведь там было все:
и травинки, и камешки, и веточки…
— Но хоть бы один шаг с твоей стороны, хоть бы один маленький шажок…
Я сидел и смотрел,
пока моя задница тоже не становилась, как лед,
и тогда я уходил домой, а лужи оставались
и вместе с ними
травинки, камешки, веточки.
Они не нуждались во мне.
Они просто были.
— Господи, хоть бы один шажок навстречу...
Я очень любил замерзшие лужи…

Я очень любил цветные стеклышки.
Зеленых было много.
Через них тоже было интересно смотреть, но их было много.
Были еще красные и не совсем красные,
их было меньше, но тоже много.
А я хотел найти синее стеклышко
или голубое
даже фиолетовое мне бы подошло.
Я очень хотел найти синее стеклышко,
но находил бесцветные,
много зеленых,
иногда красные и не совсем красные,
и никогда синее
голубое
или фиолетовое.
Один раз ко мне подошла девочка и дала синее стеклышко
Ты была той девочкой?
— Нет, — сказала Женя, — я бы не отдала синее стеклышко ни за что на свете!
Ведь оно было синее-синее, и весь мир сквозь него был такой красивый…
Нет, я бы не отдала синее стеклышко.
А девочка отдала.
Она не была такой жадной, как ты.
— Она просто не понимала, что отдает, — сказала Женя, —
она наверно не смотрела сквозь синее стеклышко.
Она смотрела, но все равно отдала,
но не просто так.
Она хотела взамен деньги.
— Какая глупая девочка, — сказала Женя, —
разве можно купить за деньги синее стеклышко
и синий-синий волшебный мир?
Я побежал домой, взял 5 рублей и отдал их девочке,
и у меня теперь было все, о чем я мечтал:
синее небо и синий дождь,
синие игрушки и синие стены
в синем-синем доме,
синие мама и папа,
синие брат и сестра,
синие мысли и синие звуки,
синий вкус и синий запах,
и все-все синее-синее на ощупь…
Но потом родители девочки принесли обратно моим родителям 5 рублей,
и мне пришлось отдать девочке синее стеклышко.
— Зря ты это сделал, — сказала Женя, — ей оно все равно было не нужно.
Нет, синее стеклышко нужно всем.
— Но живут же люди без синих стекол.
Разве они живут?

Управлять лошадью я научился в четыре года.
Это совсем не сложно.

Моему двоюродному дядьке
вдарило тогда лет пятнадцать по белобрысой морде.
Как я теперь понимаю,
он был остроумным подростком.

— Чтобы управлять лошадью… — говорил Вовка.

Никто не называл его дядей.
Он был моложе на два года,
чем его старший племянник.

Вовка морщился и сплевывал горькие крупинки табака
с вечно треснутых кривых губ.
Зубы уже тогда пожелтели.
А в щель меж заячьих резцов
он мог плюнуть на восемь моих шажков.
Я мерил.

— Надо знать волшебное слово.

Телега грохотала по проселочной грунтовке.
От станции до деревни пять километров.
Напрямки пешком вдвое короче и быстрее…

Еще он был чемпионом.
Он пердел громче всех своих племянников,
даже того, кто старше.
Все его уважали.

— Хочешь, я научу тебя править?

Вовка закуривал новую «приму».
Он курил непрерывно.
Я привык и почти не кашлял.
Я подвинулся ближе.
Кто же не хочет править?
Я хотел очень-очень.

— Чтобы она повернула направо, надо сказать волшебное слово: «…»
И он говорил это слово,
и лошадь его понимала,
и, умная, шла направо!

Для «лево» и «прямо» были свои слова,
тоже волшебные.
А чтобы остановиться, надо было сказать всего-то:
— Тпр-р-р-ру, б...!
А чтобы пошла:
— Н-но-о-о, сука!
Управлять лошадью совсем не сложно.
Я все запомнил с первого раза.
Я до сих пор все помню.

И не надо про вожжи, не надо.
Сначала-то было Слово, вожжи придумали позже.

У меня получалось, я правил!
Вовка и лошадь смеялись,
курили и грызли удила,
и, хвост поднимая, пердели.

Какой замечательный вечер!
Какое волшебное слово!

План детского рассказа

Последовательно описать, как мальчишки
лепят снежную бабу,
и пусть один филонит (как же без этого?),
пусть все его осудят и он исправится (смердящий соц. реализм…)
пусть они вставят ей (здесь бы и кончить)
красную, как… (ладно, не буду)
просто морковку в рыхлое бабье лицо,
пусть они водят хоровод, взявшись за руки, и поют
что-нибудь про Новый год, только без мата…
(ах, с каким наслаждением
выговаривал я в шесть лет волшебные слова!)
А в финале веселая ворона (ворона навеселе?)
пусть утащит морковку.
Детишек понесла кормить, — скажет Вовка и улыбнется
(ах, как скучно…)

(…из леса вышел некто Зайцев, косой совершенно, пропахший
перегаром и канализацией (опять ночевал черте где).
От его когда-то белой шубки несло блевотой
и мокрой овчиной… прямо у бабы
он отхлебнул из горла «паленки»
и захрумкал красной, как нос, морквой…
Он пел «семь — сорок», кривлялся и матерился через слово…
Дети смотрели на него с уважением…)

Не было у наших баб никаких морковок,
сучок какой-нибудь в лучшем случае…
А рассказ мог бы получиться,
вот только не стану я его писать.

Если очень быстро бежать вперед,
можно расквасить нос о будущее.
Оно же твердое, как камень,
как приговор, оно не имеет обратной силы.
Оно вообще ничего не имеет настолько,
что его как бы и нет.
Хотя, оно, конечно же, есть,
но где-то далеко,
в будущем.
С прошлым проще,
оно — не камень,
оно — необожженная глина,
мягкая, податливая, теплая.
Из такой Творец вылепил Адама,
из такой можно лепить все, что угодно:
детские свистульки, красные кирпичи, ночные горшки
и даже колоссов с ногами.
А вот Евы из глины не вылепить.
Я пробовал, бесполезно.
Еву можно из собственного ребра.
Попробуй, если не боишься
лишиться нелишней косточки в грудной клетке.
Брать следует то, о которое бьется сердце.
О которое больно бьется сердце.
О которое нестерпимо больно бьется сердце.
А если сердце бьется терпимо больно,
следует поберечь ребро до более благоприятного случая.
Или не следует?
Решать тебе, а мне
остается лепить из глины прошлого,
мягкой как воск,
теплой, как тело,
и податливой, как…
просто податливой.
Мне остается лепить детские свистульки,
забавных зверушек, смешных чертенят
и красные сердечки с надписью на английском:
«I LOVE YOU»
Но, боже меня упаси, совать все это в огонь, в печь…
Оно же затвердеет и станет будущим.
Обязательно станет.

Он вошел в лифт, как слон в постыдную лавку,
где ни мебели, ни посуды —
три стены и губная гармошка… чтоб их…
Что тут придумать?
Зря он мочился в парадном
на зеленую, местами
облупившуюся краску,
нервно положенную прямо на известь…
Три стены и губная гармошка — скучно.
Никаких развлечений.
И тогда он достал толстый, как сигара у Билла,
темно-зеленый маркер
и написал на дверях лифта:
«МИРУ — МИР» —
жирно, сочно.
Каждой створке досталось по миру.
И когда открывались двери, впуская
неврастеничную, как карликовый пинчер, девицу,
или
очкастого врача «скорой помощи»,
правдоподобно закосившего под сексуального маньяка,
или
просто какую-то тетку,
или
какого-то дядьку с кошелкой в кепке…
словом, когда открывались двери,
миры расходились и
в трещину
                      втекали
                                            человеки.