Виктор СОСНОРА (Санкт-Петербург) — поэт и прозаик. Родился в 1936 году в Ленинграде. житель блокадного Ленинграда, потом "сын полка", связной в партизанском отряде на Кубани и "сын Войска Польского" у Рокоссовского, где его отец командовал двумя дивизиями (корпусом). Прошел с Войском от Ленинграда до Франкфурта-на-Рейне. Учился в Варшаве, Махачкале, Архангельске, во Львове. Спортсмен. Был мастером спорта по прыжкам с трамплина. Вычислитель артиллерийских, минометных и ракетных частей. Служил три года в армии. Работал слесарем-электромонтажником на заводе и учился на философском факультете Ленинградского университета. Славист. Читал курсы лекций в Новом Парижском университете (Венсен), преподавал во Вроцлаве. Фольклорист. Печататься начал в 1960 году.
Автор нескольких десятков книг стихов, прозы, драматургии, из которых опубликована малая часть. Тридцать лет руководил литературными студиями молодежи в Ленинграде. Дважды читал лекции в США. График и оформитель своих книг. Лежал в 27 больницах и перенес 11 операций. В 1981 году перенс клиническую смерть. Член Соза писателей, действительный член Академии русского стиха в Москве. Лауреат премии Аполлона Григорьева (1999).



Интервью было опубликовано в "Митином журнале" (№ 41, 1991 г.).

— Откуда Вы знаете: это хорошо, это плохо; критерий вкуса — в Вас, в культуре?

— Вопрос, во-первых, задан неправильно. Что такое культура? Культура давно превратилась в цивилизацию, а цивилизация — это никакая не культура, это этика, мораль, помойка, Невский проспект... там вообще нет критериев... Что такое культурно? собираются какие-то в белых рубашках (а белые рубашки — это культура гангстеров) и пьют какие-нибудь "слезы шимпанзе" и рассуждают: это культурно, это не культурно... культура придумана обществом, чтоб никто никого не тронул: я никому не желаю зла и мне не желайте зла. Культура к искусству не имеет никакого отношения. Искусство — это преступление, художники, Шекспир, например, это преступники: у Шекспира — горы трупов, это бессмысленно: 37 трупов за одну пьесу! зачем они? Искусство не делают культурные люди, его делают выродки, такие, как Маяковский. Что такое "Облако в штанах"? "Наполеона поведу на веревке, как мопса!" — зачем? Культурные люди такого никогда не делают. Или Набоков. Все, что он писал, это ерунда, одна "Лолита" — книга, потому что он совершал преступление против искусства, против культуры и всех маленьких девочек.

— Культура развивается или ее качество неизменно?

— Опять эта культура... Культура развивается в худшую сторону, вниз... если сравнить римскую литературу и советскую литературу...

— Много ли в культуре ложных ценностей?

— Все.

— Писателю необходимо быть философом жизни?

— Кто тебе сказал, что писатель философ жизни?

— Вы.

— У меня метафоры, а метафоры — это не философия жизни.

— Какими качествами должен бы обладать литератор?

— Крепкими ногами, крепкими руками, отличной печенью и всем остальным, что нужно бы назвать в первую очередь. Нужно быть спортсменом, чтобы заниматься литературой. У Байрона были здоровые кулаки, он ими дрался: как даст этим по мозгам — так они все летят — вьють... Уайльд ходил в 16 лет в матросской куртке по кабакам Лондона, тоже был здоров, и психически и культурно... они все родились в культуре, им не надо было тянуться к культуре, они, наоборот, не как рабочие, которые — тянутся к культуре, — они били этих рабочих по мордам.

— Будущее литературы непредсказуемо?

— Предсказуемо. Существуют вершины, на которых есть люди, эти вершины останутся, настоящая литература будет такого же качества.

— Общечеловеческое — враг художественного?

— Враг. Только личное художественно. Правда, можно найти что-то свое в религиях, например, как нашел Толстой, но только он нашел — тут же его и отлучили.

— Вы относитесь к жизни серьезно? Ее необходимо переживать?

— Необязательно. Она не стоит, чтобы ее переживать, если куда-то тянет, вверх, вниз, можно уходить... но это уже другой разговор... я не отношусь к жизни серьезно.

— Тема: поэзия и смерть. Что Вы скажете?

— Это как понимать? Поэзия смерти? Гений и безумие? Гений и безумие — это обывательское представление... Я знал 100 гениев, из них только 5 болели шизофренией... физики, например... им нужно работать, им некогда сходить с ума... а сумасшедший не может быть кем-то: как только человек замечает, что у него что-то не в порядке — он бросает работу, он садится в сумасшедший дом и ничего не делает.

— В чем Ваш феномен?

— Не знаю... В психической организации, другой тип психики. У Пушкина — другой тип психики, чем у Ломоносова, у Хлебникова — иной, чем у Пушкина. Вознесенский хорошо пишет, но у него психика столетней давности. Нужно отличаться именно психическим складом, чтобы что-то сделать.

— Так ли важно, чтобы твои писания были известны людям?

— Слова — это такая вещь, что, если появляется новое слово, его обязательно слышат, его невозможно утаить... в философии, в эстетике, там еще можно писать для себя.

— Чтобы занять должность гения, нужно, чтобы тебя выбрал народ?

— У народа свои гении, эти — Горький и т.д. Бодлер открывал вечер чтением Клейста, Клейста знал один Бодлер и говорил ему, что, Клейст, ты — гений. Этого Клейсту было достаточно.

— В чем причина редкости искусства высокого качества?

— В чем причина? В чем причина редкости красивых женщин? Не знаю. На Советский Союз их три... к ним невозможно подобрать окружение, они не вписываются никуда, одну снимали в кино, у Ионеско: ничего не получилось, после мучительных проб взяли подурнее... кино пошло как по маслу.

— Спасибо.

— А чего это ты все задаешься вопросами? Зачем тебе эти вопросы?

Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" (№1, 2004 г.).

И я лежал от всяческих ударов.
И не боялся, что меня ударят,
удавят, —
                     но боялся:
                                           пожалеют.
Положено лежачего жалеть.
		
Напрасны опасенья!
                                      Безразлично
маршировали мимо пешеходы,
мохнатые изделия из меха
на честные морщины нахлобучив.
		
А я — хотя лежал — но их запомнил.
Запомнил —
до двенадцатой веснушки,
до двадцати семи ресниц на левом
глазу,
              до двух обломанных ногтей.
		
А я — хотя лежал — но понял:
                                                            лучше
пощечина,
                    чем помощь безразличных.
Почетнее пощечина, чем помощь.
		
Я так боялся — кто-то пожалеет,
погладит по волосикам...
                                                Спасибо,
вам, волчья сыть,
вам, подлость,
безразличье,
за неспособность к жалости.
Все нынче по-другому.
                                            И в столицу
мою
           приходят...
                                  Кто же?
                                                Те же,
                                                            те же.
Приходят в положении "согбенно".
Согбенно!
                    Я — лежал.
                                       Они — не лежа!
На согнутых —
                                но на своих двоих!
		
Они приходят, жалуясь блаженно
на все свои царапинки.
                                            Пинки
не променяю.
                           Слушаю, не пикнув,
выслушиваю целые программы
несчастности.
Выслушиваю, вижу:
клыки у них
                      достаточно крепки,
отточены, как скобы.
                                        Под перчаткой
рисунок волосатых волчьих лап!
		
Ну, жалуйтесь.
                        Мне — можно.
                                                     Я — жалею.
Ложитесь на колени.
                                         Я — жалею.
За волчью сыть,
за подлость,
безразличье —
Я
    всех
             без
                    исключения
                                           жалею
и нет предела жалости моей!

И я вернусь в тот город Китеж,
туда, где вырос.
Нырну в тот омут, где ворота
вращает стража.
И возвращение мое
расценит стража
как вражью вылазку.
                                       Возьмет
на подозренье.
		
И я приду            к своей жене
в ворота храма.
— Где скот? — спрошу я.
                                           — Сожрала стража,
                                           на обувь — шкуры.
— Где сын? — спрошу я.
                                           — Убила стража,
                                           четвертовала.
— Где дочь — спрошу я.
                                           — Три смены стражи,
                                           сто сорок стражей
                                           твою насиловали дочь
                                           поочередно.
— А ты? — спрошу я жену. — А челядь?
— А побратимы?
— Молчала челядь, — жена ответит,
         а побратимы
         вступили в стражу, во избежанье
         подозрений,
         я —
                 вышла замуж за самодержца, —
         жена ответит.
		
Так я вернусь в тот город Китеж,
туда, где правил,
где заправляла делами челядь
и побратимы.
И не могли они, монголы,
сдолать наш город,
где каждый первый — герой,
                                                      где каждый
второй — бессмертен!

Я обратился:
— Побратимы,
давай по правде.
Сдадим поборникам свободу
или потонем?

И мы зажарили живьем
быков сто сотен тысяч!
Еще визжащих кабанов
сто сотен тысяч!
Последний скот последовал
таким исчадьем,
что солнце ползало по небу
двумя клопами!

Мы затонули в полночь. Полностью.
До нитки.
Остались только кляксы клюквы
да песни смердов,
да песни смердов про бессмертный
Град Героев.

Вот я вернусь в тот город Китеж,
в тот Град Героев.
Как видоизменилась челядь
моей державы!
Ни огонька на дне болота.
Дни побледнели —
не ржут кобылы. Не режут злаки.
Не жарят жир.
Носы, торчащие как сучья,
хрящи прогнули
и окончательно скурносились
по-рыбьи.
Луноподобные усы
окостенели.
Как будто человечья челюсть,
но жабьи жабры.
Так видоизменилась челядь
моей державы.

Но я вернусь в тот город Китеж,
туда, где верность
в то время почиталась вровень
с богами хлеба.
Никто не ждет меня в том граде,
кто ждал, тот предал.

Я захвачу с собой двенадцать
головок лука,
чтоб с головой моей тринадцать
головок было.
Ведь лук — последнее растенье
живой природы,
и в эту эру вызывающее слезы.

И обращусь я к самодержцу:
— Ты в самом деле
сам держишься?
                            И сам все держишь?
— Все держит стража,
и сам немножечко держусь,
народ навроде
меня поддерживает сам,
как скажет стража.

И я на площадь положу —
пускай поплачут! —
мой лук — наивные останки
живой природы.

В стране, где столько веков
выковывали бодрость,
где только видоизменялись,
где за слезинку
снимали голову, как лапоть,
где за слезинку
снимали голову, как прыщик —
рыдала стража!

Народ производил рыданья
поголовно!
Сам самодержец — вождь серьезный —
звезда на зобе!
заместо слизи кусая слезы,
предался злобе.

Но не забыли меня казнить
и не забыли
зарыть двенадцать головок лука
в ближайший омут.

Когда-нибудь, потом, гораздо
позднее, после
взойдет над городом двенадцать
головок лука.
И голова моя взойдет
предупрежденьем:
я не последний из казненных,
не последний.

Но говорят, что город Китеж
никто не видел.
Что ж! Предположим: никто не видел.
Предположим...