А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Евгения СВИТНЕВА (Москва) — поэтесса, прозаик, литературный критик. Родилась в Москве, окончила Литературный институт имени А.М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Постоянный автор и сподвижник журнала "Футурум АРТ". См. сочинения Евгении Свитневой в №№ 1 — 3, а также рецензию на ее книги в № 4.



Маленький Моцарт

(отрывок)


* * *

Самое плохое в макаронах то, что они быстро остывают. Мы — какой моветон — едим макароны с хлебом.
— Из священных коров, наверно, — говорит Миша, намазывая на румяный штрицель масло "Новая Изида". Что ему калории…



* * *

Сегодня мне приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.



* * *

Я хочу жить, как младенцы: они не делают ничего, даже еще не рисуют. Их главная idea в том, что они едят и растут.
И никто от них не потребует ни пятерки, ни денег в дом, ни рисунка.



* * *

Некоторые исследователи считают, что в форме анонимного трактата написан "Апокалипсис" Иоанна Богослова. Он представляет собой аллегорию антиримского восстания в колониях. Трубящие ангелы — это диспозиция войск мятежников. Мамочка, мамочка, мама моя! Пал Палыч меня изведет своими заказами.



* * *

И я, вместо того, чтобы работать и соображать, уставилась, как на видишь фигу, на обложку "Истории русской живописи" Бенуа (репродукция картины Флавицкого), уставилась и думаю: опять тараканов пора травить… Нет бы: бедная княжна!.



* * *

Под компьютером скапливаются тапочки, на столе чашки.



* * *

Сегодня сказала Мише, что меня возбуждает "Крейцерова соната".

Он взял читать.



* * *

За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: "когда вы закончите предисловие?". А я ему говорю: завтра. Откуда я знаю, когда я закончу.



* * *

Раскатились горошины антигриппина…
У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.
– Сегодня у нас капрончик! — (кокетливо?) говорю я — и завязываю глаза от света колготками.
Какая уж тут работа…



* * *

И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и в конфетах.
Я же девочка.



* * *

Иногда я засыпаю прямо за компьютером. Или с книжкой в руках в кресле-качалке.



* * *

Проснулась я от того, что кто-то погладил меня по плечу. Я вздрогнула: кроме меня, никого дома не было.
Оказалось, это под собственной тяжестью с плеча сползла кофта.



* * *

Приехал в гости Пал Палыч — навестить больную, — привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и больше половины осталось. Мы все никак не могли его прикончить — и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:
— Такого не может быть. Наверно, чего-то добавили.
Миша:
— Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были как только что из пекарни.



* * *

— А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?
— Что, кран опять сломался?
— Муха проснулась…
— Муха проснулась! — радуется Миша. — В феврале — муха!



* * *

Совершенно кончились деньги. Надо поехать за гонораром.



* * *

Тум! — двери. "Менделеевская". И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабана, — и опять о невских берегах.



* * *

Я все еще езжу в метро…



* * *

На улице мне захотелось потрогать снег, и я дотронулась до заснеженного завитка оградки детского парка.



* * *

Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановке рядом с метро "Алтуфьево", тихо покачивалась, увлекаемая дуновение ветра.



* * *

Домой я вернулась только к ужину: ударилась в бегство по магазинам.



* * *

Опять почти нет денег.



* * *

Наступила весна. С соседнего дома напротив наконец-то сняли леса.



* * *

Я чувствую, как исчезает страх.



* * *

Кофе и ситро.
Танцуют буги под шум метро –
напеваю, шагая по лужам, это даже не лужи, а лужицы; дождь недавно прошел, и блестит вечерняя тьма, отблески фар длинные, вытянутые, как лунные дорожки.



* * *

Миша купил еще один объектив.



* * *

Я покупаю резную деревянную рамочку для картины, продавщица мне подает, смотрю — а она с трещиной.
— Боюсь, она треснула, — говорю продавщице.
Не бойся.



* * *

В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза, пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.
— Интересно, а в Японии есть евреи? — вдруг говорит он.
— Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?
Миша:
— Ну ты и скажешь! Просто мне приснился еврейский погром в Токио.
— И чем все закончилось?
— Ты танцевала на площади Хава-Нагилу, и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…



* * *

Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Мишу, еще спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…
— Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?
— Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…
— И что, храпела?
— Не знаю. Я пока ждал, уснул.
(Шутник, право).



* * *

Я покупаю в хозяйственном пакеты для мусора: сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио. Продавщица подает мне пакеты — черный рулончик.
— А дайте мне лучше вон те, серебристые.
— Какая разница?! — раздраженно говорит продавщица: не понимает моего эстетизма.
— Мне для другой цели.
Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.



* * *

Осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.
Ки-ислые! — подумала я, — придется варенье варить.
И не ошиблась. Как говорил когда-то — правда, про мосфильмовские груши — на Мосфильме были неохраняемые заброшенные сады — один синяк, завсегдатай массовки, щуплый, с перебитым сизым носом, и, как мы сразу догадались, душа сомнительной местной компании, —

косым глаза вправлять!

И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.



* * *

Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.



* * *

Миша: Опять за своего Прусточка-Прустца!
Я уже в постели с книжкой или маникюрной пилочкой в руках.



* * *

Мечтаю о том, чтобы на моем ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.



* * *

Как медленно ползет по страницам закладка!



* * *

Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.



* * *

Миша, однажды в спальне: ты будешь Белоснежкой, а я буду твои семь гномов!
— Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь!
Хотя вообще, когда у меня хорошее настроение, из меня веревки вить можно.
Миша:
— Да? А потом на них вешаться?



* * *

— А давай, я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.
Миша: не хочется от тебя засыпать!



* * *

В эту весну мы занимались любовью мало. Допоздна работая на трех работах, я уставала, Миша это понимал и старался приставать мало. Очень, очень сильно уставала.



* * *

Звонит Миша из Питера (у него недельная выставка): совсем мне без тебя не спится. Я даже завел специальную маленькую подушечку, подкладываю ее под бок, и думаю, что это ты.



* * *

По ночам мне снятся герои.
Маленький Марсель, рыдающий над кустом розового боярышника в Комбре.
Сван, который уже встретил Одетту де Креси.



* * *

Красота причиняет мне боль.
Я осязаю ее слишком сильно, слишком болезненно.



* * *

И чем дальше, тем хуже.



* * *

Однажды я любила одного мальчика, но только любила его не как мальчика, а как произведение искусства.
Как парки Винченцо Бренны, гудоновские головки или цветочную вазу о львиных лапах на террасе Павловского дворца.
Можно ли людей так любить?
Это же неприлично!



* * *

Все по-настоящему прекрасное драматично.



* * *

Сегодня вместе с мусорным пакетом я выбросила в мусоропровод свои перчатки.



* * *

Вернулся из Питера Миша.
Он явился с мороза, и мне захотелось поцеловать его холодную щеку.
— Дай-ка я тебя поцелую, пока ты не остыл. Тьфу ты, пока не нагрелся!



* * *

Из еды дома остался только чай.
Миша за чаепитием: уберите Пушкина с конфет! Это амикошонство!
Я посмотрела — и правда: карамельки "Пушкин".



* * *

Наш чай называется "утопленники", пакетики с ниточками. Албанка девочка Ида учила их отжимать, обматывая ниточку вокруг чайной ложки.
— Между прочим, твои любимые албанцы бомбят Македонию!



* * *

Но я люблю совсем другое: цветки жасмина в чае, нежные и скользкие.



* * *

На улице набрасываюсь на хот-дог, прикусывая салфетку.



* * *

Семь Гномов в кои-то веки приготовили завтрак. Что ж, очень мило с их стороны. На завтрак у нас нерожденные курочки и петушки.
— Э-эй! Ко-ко-о! — пою я, тормоша вилкой яичницу. У меня хорошее настроение.
— Чего? — переспрашивает Миша.
— Это я не тебе.
— А кому?
— Э… яйцу.
— А, — говорит Миша, — понятно.



* * *

— Расскажи что-нибудь из детства.
— В детском саду во время тихого часа в возрасте шести лет я занималась рукоблудием.
Миша: — Да-а?
Мое детство. Этюды Черни, собирательство заграничных этикеток, рассказы Драгунского, журнал "Юный натуралист", кто за меня определил, что мне нужен именно этот журнал?, бабушка, ее дом, ее город — Сергиев Посад. Хожу по магазинам. Мне дают рубль, это три пломбира, два крем-брюле и одно "Морозко". Ангины не было никогда, и до сих пор нет. В мае с соседкой и одноклассницей ходили на кладбище — срезали нарциссы и продавали на Ярославском вокзале по десять копеек. У меня была глиняная расписная копилка. Больше не помню. Опять в голове вертится Черни…



* * *

Однажды играли во дворе с девочкой.
— Ася, — спрашиваю я, — а как тебя по-настоящему зовут, — Асетрина?
Это была, конечно же, аналогия "Катя и Катерина". Мне странно, что я помню эту осетрину, ведь мне было тогда три года.



* * *

Однажды маме в магазине понравилась мыльница. Это была мыльница на присоске, и маме очень ее захотелось. Мыльница стоила восемьдесят копеек, это было дорого. Мама выпросила у папы восемьдесят копеек и купила ее.
Мыльница должна была присасываться к кафелю, но почему то не присасывалась, а сразу отскакивала в сторону вместе с мылом. Мы с братом были в восторге, целый вечер присасывали ее к стене и смотрели, как она отскочит.
На следующий день мама отнесла покупку обратно в магазин, чтобы поменяли, но мыльниц уже не было.
И тогда на эти восемьдесят копеек мама набрала папе носков.



* * *

В обмен на корпус от кассеты брат Вова научил меня открывать папин сейф маминой пилочкой для маникюра, причем из всего набора подходила только одна — самая тоненькая; остальные не пролезали.



* * *

Помню родительский лексикон. У мамы с бабушкой было свое арго, специальный подвижной состав словечек, касающихся моего поведения, времяпрепровождения или же уличавших меня в нездоровье:
— сачкует (пропускает занятия в школе, сказавшись больной, а на самом-то деле знаем мы эти простуды)
— петюкает (играет на пианино)
— не ботай (не стучи ногами по стулу)
— через-не-хочу!
— подкашливает (а это вообще предательство; можно в любой момент, как волшебный Сезам, произнести это слово, — и она — то есть я — никуда не пойдет.
— не нервируй меня-а!
— одет как панано (это обычно папе)
— сбагрить (отправить ребенка к бабушке. Ребенок сразу вспоминает багор, которым либо соседа Аркашу, утонувшего по пьяному делу в дачном пруду, либо дед Мазай и зайцы.)



* * *

Дом наш, и сад… Яблони в яблоках. Пасека, ульи и мед. "Бычье сердце" зреет в теплицах… Дедушка окучивает крыжовник… Дедушка… Он был начальником следственного отдела, считал, что ему все можно, и воровал яблоки у соседей. До сих пор не пойму, что ему эти соседские яблоки — своих полно. Может, слаще были…



* * *

Бабушка:
— Поиграй, пока тетя Маша в огороде! Ну давай, давай! "К Элизе"!
Тетя Маша — бабушкина соседка, старуха, у нее еще всегда губы накрашены. Бабушка про тетю Машу: моложавая.
Опять эту Элизу…
И бабушка сразу окна настежь.



* * *

Чего не сделаешь ради бабушки.



* * *

А тетя Маша: — Ваша уже так хорошо играет! Маленький Моцарт!



* * *

Конечно, хорошо играю. Конечно, "маленький Моцарт". Ведь бабушка ей по дешевке продает рассаду. Только я почему-то раньше считала, что Моцарт — это скрипач.



* * *

И мама туда же. Играй, играй! Тебе еще двадцать минут, я засекла. В перерыве между сонатиной и адажио можешь съесть яблоко, — мама пристраивает его на пюпитр. Вот Скрябин — каждый день целовал перед сном свое пианино. В пять лет!



* * *

Скрябин у них с бабушкой человек популярный, как ширпотреб: Не ковыряй подбородок! Хочешь, как Скрябин? От прыщика умереть?



* * *

Я, Мише, в ответ на его вопрос.
— Нет, в кровать никогда. Даже когда маленькая была.
— Напрасно ты, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как!



* * *

Шаги на крыльце, а потом в коридоре похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда — густой, мелодичный и печальный.
Это идет с рынка бабушка.



* * *

Уже с утра я жду "Спокойной ночи, малыши"…



* * *

Миша: Хрюша един в трех лицах — он и Хрюша, и Степашка, и Филя. Только никто не знает.



* * *

Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с гречневой кашей, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано — мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору "Веселые старты".



* * *

Бабушка, с поволжским акцентом на о:
— Мы в войну голодовали! Очистки ели!
Это у нее последний козырь.
Ну как я могу быть хуже бабушки.
И я начинаю давиться остывшей кашей-малашей.



* * *

Хотя я и понимаю, что бабушка что-то хитрит. Очистки — они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!



* * *

На ужин — тошницели, яблоко, сок и молочные гренки.



* * *

Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой бабы-Яги берут — сейчас укусит комарик — кровь из пальца.
Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол.



* * *

Бабушка:
— Ешь, я сказала!



* * *

Тарелка обязывает…



* * *

На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью: Duncan’s.
Однажды я спросила маму:
— А что такое дункан?
— Дункан? Это любовница Маяковского.
Жестянка от чая прожила на нашем столе почти двадцать лет.



* * *

Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный.
— Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что у него все лучше, чем у всех –зонт, чемоданы шикарные…
И я поняла.



* * *

А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад:
— Мам! А что такое цивилизация?
Поди объясни.



* * *

Или: а что такое перфорация?
Это проще. У нас даже соревнование было в детском саду: кто ровней оторвет от рулона кусочек туалетной бумаги по линии перфорации.



* * *

Пал Палыч придумал про меня слово хихикальщица.



* * *

Петька придумал двустишие:
Глядь
это вам не блядь!
Первые детские рифмовки всегда неприличные: дирол — в жопе димедрол, Дональд Дак — мудак…
Им иначе не интересно.
Да и вообще, поэзия — это всегда что-то стыдное.



* * *

Семейное предание хранит единственное стихотворение дедушки по папиной линии, написанное им в ранней молодости и посвященное сестре:
Нинка-дура
В печку бзднула
Пироги крючком загнула.
Папа все восхищался: какая образность! Не как-нибудь, а именно крючком загнула!
А мама на это: у папы "жопная тема" — наследственная.



* * *

Я редко бываю у родителей.
Ася Павлова беременная — докладывает обстановку мама, когда, в какой-то мой приезд, мы всей семьей садимся обедать. Ася Павлова — это моя подруга детства, играли вместе в песочнице, но только она уже не Павлова, а Сковородкина.
— Она даже ходит в консерваторию.
— В консерваторию? Зачем? — не понимаю я.
— Чтобы ребенок гармонично развивался. Они же все слышат там в животе. У них уже в пять месяцев есть слуховые косточки…
Я рада за Сковородкину, но что-то сомнительны эти методики.
— Правда? — удивляюсь я, — а вы что, тоже в консерваторию ходили, когда я… ну, того?
Родители на минуту задумываются.
— Не, кажется, не ходили, — говорит мама.
— Мы в цирк ходили, — вспоминает папа, — вот и доходились.



* * *

Вчера мы втроем — я, Пал Палыч и Миша — были на выставке в Доме Художников. Запомнилась инсталляция из лесных орехов в виде надписи: "внутри эти орехи пустые старая плутня продает их в переходе метро театральная".



* * *

Уличное кафе, около Дома Художников. Контраст: ярко-синее небо и белая пластмасса: столики, стулья, стаканы, тарелки, ножи и вилки. Еще ложки — добавляет Миша. Пал Палыч берет пиццу. Я пытаюсь порезать ее на порции пластмассовым ножом, придерживая пластмассовой вилочкой. Ну вот и готово.
— Как вы вкусно порезали, — говорит Пал Палыч.
— Да, но где-то нас ждет сюрприз. — И я (как Миша потом сказал, злорадостно) показываю вынутую из пиццы вилочку без одного зубца.



* * *

Сюрприз достался Пал Палычу.



* * *

Пал Палыч:
— Мороженого хотите?
— На пьяную меня лучше мороженого не покупать!
— На пьяную вас лучше водки не покупать!
Я: какая прелесть! Запишем этот каламбур. Не покупать мороженое или -ного?
Пал Палыч:
ную!



* * *

Это кто еще из нас хихикальщик?



* * *

— Вы думаете, я много проживу?
— Леночка, в вашем возрасте все так говорят, и живут до восьмидесяти девяти.
— А то я иногда смотрю на свою руку. Или ногу. И вижу, что она мертва.
— Ну что мне с вами делать…



* * *

Пал Палыч сел писать про меня роман.



* * *

Он пишет про девочку, которую, как и меня, зовут Лена, и которая рассказывает ему истории.
Она рассказывает, как она училась в институте, как ходила замуж и как разводилась, она рассказывает, как за ней ухаживали мужчины и как ей нравились женщины. Она рассказывает, как ее обижали старшие сестры и как родители отняли у нее билет на кремлевскую елку, а одноклассницы украли у нее сменку.
Она рассказывает, как вся эта экзистенция ей надоела, и как она, в сущности, одинока.



* * *

Он мне их зачитывал, эти истории.
Ничего интересного. Все — одиноки. А что касается половинок — Платон гениально надул человечество.



* * *

Мои истории в его изложении становились вульгарными, — а не тревожными, как мне бы хотелось.



* * *

Где-то зазвонил телефон, но я никак не могла понять, где он.



* * *

…Звук доносился из холодильника.



* * *

Здравствуйте, сказал голос Пал Палыча. Вот сейчас день, а ведь у меня было преодолимое желание позвонить вам в 3 часа ночи. — Что же не позвонили? — Одумался… Я же говорю: преодолимое.



* * *

Может у девочки быть роман с дяденькой, черт побери, или нет?!
Нет, не может.
И все это знают.
Тем более если девочка дылда, у девочки рост манекенщицы, а дяденька ей по плечо.



* * *

Нет и еще раз нет.



* * *

Но дяденька известный издатель, а девочка писательница.



* * *

— С Мишей нам жить, а с вами нам работать! — кричу я. — Как вы не можете понять?
Слова легли на язык, как облатка. Уж лучше бы молчать…



* * *

Но разлюбить любимого человека так же сложно, как и полюбить нелюбимого.

Еще раз:
Но полюбить нелюбимого человека так же сложно, как и разлюбить любимого.



* * *

Приехал в гости Пал Палыч. Опять привез пиццу. Он почему-то всегда привозит пиццы, не знаем, как его отучить. С чего он взял, что я их люблю?
— Еле нашел вам без грибов.
— Да вы с ума сошли! Привезли бы с грибами.
— Вы же их не едите.
— Я только лесные не ем, потому что они ядовитые бывают, я боюсь. А шампиньоны ем.
— Недавно целый детский сад такими отравился…
— Тогда опять боюсь, — сказала я, а надо было: "Не знала, что в детском саду кормят пиццей".



* * *

Роман "Это я, Эдичка" был написан в 1979 году, за два года до моего рождения.
Мама сожгла неприличную книгу в теплице — там стояла буржуйка.
— Это роман об одиночестве, — сказала я тогда маме. Это была первая "дура", которую она от меня получила.



* * *

— Ваша дочь что-нибудь пишет?
— Слава Богу, нет.



* * *

Они так ничего и не знают.



* * *

Ведь папа хотел, чтобы я была музыкантом.



* * *

Опять звонит телефон. Это Миша:
— Ну скоро ты там?
— Дорогой, подожди три минуты, мне остался последний абзац. Я перезвоню.
Миша:
— Надеюсь, твои абзацы не как у Пруста.
Он не любит когда я называю его "дорогой".



* * *

Боже, как просто описывать! Как легко все описывать!



* * *

А почему бы, собственно, писателю не завести сюжет про то, что он писатель? Про бытность писателем. Если
каждый уважающий себя художник имеет автопортрет в берете, с мольбертом и кистью, то есть ему не зазорно тиражировать себя так, чтобы все узнавали, — то почему бы и писателю не писать про себя?



* * *

В пятницу надо сдавать план диссертации. Ой-ё! Крик индейца…



* * *

В общественном туалете филфака на пол всегда аккуратно постелена "Русская мысль".
Раз в неделю газета меняется — и посетители не теряют связь с внешним миром. Книжные новинки, расписание русскоязычных богослужений в Париже. Так, сидя в Москве, мечтаешь о Франции…



* * *

Сегодня суббота. Разборка в шкафу, пыль и мокрая тряпка. Где-то в самом дальнем углу попадается книга. "Путь, открытый взорам. Московская земля в творчестве Блока". Открываю где-то посередине, в глаза бросается фраза: "Маленький Саша любил стихи".
Тоже, небось, чья-нибудь диссертация-монография.



* * *

Внучка, ко мне! иди, мой хороший! — старуха из квартиры над нами выгуливает на пустыре здоровенную суку. Чего только не услышишь. Я, когда их встречаю, только и думаю, как бы она не укусила меня за пальто.
Когда их встречаю, я только и думаю, как бы она не укусила меня за пальто. Злая, зараза. Не люблю собак!



* * *

В пятом классе надо было учить есенинский стих про собаку. Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег… Я полагала, стих про живодеров — собаке выкололи глаза! — и всегда старалась его пролистывать.



* * *

А еще бабушка, нравоучала из книжки: Долог день до вечера, коли делать нечего. Помню, все детство жалела этого Колю.



* * *

Бабушка расчесывает у зеркала химические кудряшки — старый-старый гардероб на звериных лапах, зеркало в рост, во всю створку: "Вон Машке — скоро шестьдесят, а до сих пор у ней коса до попы!".



* * *

Ну, это еще неизвестно, что у нее там до чего — коса до попы или попа до косы.
И вообще она противная — так меня за волосы оттаскала, когда мы в ее малиннике играли.



* * *

Однажды тетя Маша зашла наведалась к бабушке за семенами и увидала, как на веранде сушится белье. Я в это время сидела под верандой и делала в земле секретик.
— Зин, — сказала тетя Маша, — и как ты можешь в таких трусах ходить?
— В каких "таких"? — не поняла бабушка. Трусы у нее были самые обычные, как и у всех: белые "хэ-бэ".
— Я в таких не могу… Я только шелковые ношу…
Бабушке, видно, это сильно запало в душу. Лет через десять, помню, она была просто счастлива злорадством, что у Машки на веревке во дворе — Yes! — видела штопаные-перештопаные трикотажные серые панталоны.



* * *

Только теперь я поняла, какая тетя Маша на самом деле была развратница.



* * *

Скольжение шелковой материи по телу…
Ох уж мне эти крейцеровы страсти…



* * *

И последней вспышкой сознания было то, что Миша, как невод из моря, с усилием тянул с меня джинсы.



* * *

На Новый год мне в подарок достался суконный кухонный фартук.
Миша: я очень люблю шить для девочек. И вообще я всегда хотел быть девочкой.



* * *

Миша читает книжку, опять Толстой. На этот раз "Воскресение".
Из его книжки вывалились закладки, точнее, это даже не закладки, а буквы картонного трафарета, старые и запачканные краской.
Их было три: Б, Г, О.
— Из этих букв можно сложить только одно слово.
Да, — сказал Миша.
— Миша, — говорю я, — а ты знаешь, что, в то время, когда одного человека за литературное произведение отлучили от церкви, другого — в это же самое время — причислили к лику святых.
— Ты имеешь в виду Малую Терезу?
— Да. — (Пал Палыч бы сказал: сохранение материи.)
— Не понимаю, что тебя так рассмешило.
— Радуюсь, что литература способна так блестяще играть судьбами.



* * *

Я задумалась и не заметила, как на погасшем экране закружились фракталы.



* * *

— У меня в рассказе появился ребенок, — говорю я Мише.
— Ребенок? — переспрашивает Миша. — Ты с ума сошла. А в каком месте?
— Героиня собирает его в сад, а он у нее спрашивает: "Мам! А что такое цивилизация?"
— И что?
— Что, что… Ты смог бы объяснить?
— Не знаю…



* * *

— Мы с твоей мамой когда познакомились, здесь же сидели.
Меня привлекает инверсия, и я оборачиваюсь.
В "Макдональдсе" за соседним столиком мужчина и девочка лет пяти, довольно плохо
одетая. Странная парочка…
— Я хочу вырезать ножницами этот домик, — сказала девочка, разглядывая коробку с детским обедом.
Она его не поняла…



* * *

Ночь. Я сижу за столом и пишу. Тишина. Луна в небе желтая-желтая — сразу захотелось витаминку. Внезапно в настенных часах что-то хрустнуло, стукнуло, — и я от неожиданности вздрогнула так, что ручка в руке, проехавшись по листу, перечеркнула написанное.



* * *

Витаминку… Идит-твою-мать. Красиво, но не правильно. Метафорично, но не реалистично.
Образ-то — что луна желтая — не то что навеян, вбит в нас литературой. Ну какая же она желтая! Она серебристая, голубоватая в конце концов…



* * *

Вчера приезжали родители.
На кухне мама увидела, словно накрыла взглядом конфетницу. В ней были пестрой горкой лежали "Лимончики" и "Морские" конфеты.
— Ты была у бабушки?
— Нет.
Я поняла, почему она это спросила. Когда она произнесла "у бабушки", я вспомнила точно такую же вазочку на дачном овальном столе. "Лимончики" и "Морские". Все правильно. Иногда еще были "Красные шапочки". Мне было семь лет.



* * *

Ну вот. Облизав толкушку, наконец-то я села ужинать.



* * *

Желание проросло из меня, как мандрагора из семени висельника.



* * *

Я набираю номер карандашом: только что накрасила ногти.
— Я затосковала темной тоской, — говорю я Пал Палычу, — это, наверно, писательская тоска. У нас сегодня на ужин картофель-фри и портер. Приезжайте, лучше всего, я думаю, к девяти.
— У нас — это у кого?
— У нас с вами…
— Я занят.
— У вас влюбленность уже прошла, а у меня только начинается…
— Что? Как вы сказали?
— Шутка. Бестактная злая шутка, отрепетированная дома перед зеркалом.
То, что вы собираетесь сейчас сделать — это от одиночества и отчаяния.



* * *

Желания приходят и уходят…



* * *

— Расскажите мне что-нибудь на ночь, — прошу я.



* * *

Любимая история дедушки:
Блокада Ленинграда. Некая мама водит трехлетнего мальчика в сад, пешком на другой конец города. Зима. Они долго идут по улицам. На пути тут и там (повсюду) попадаются человеческие трупы — убирать некому. Мальчик уже знает их (всех) наизусть, и помнит, кто где лежит. Некоторые трупы кажутся ему хорошими и добрыми, а некоторые — злыми и плохими, и, каждый раз, приближаясь к очередному злому, он просит маму обойти это место. И тогда они идут другой дорогой.




Стихотворения были опубликованы в журнале "Футурум-АРТ" (№ 1, 2001 г.).



АВГУСТ

Только что мокрый апрель
вымучил все тревоги,
и вот уж холеною кошкой
ущельем
крадется август.
Густ
теперь пряный нектар
из черных вишен.
Слышен
полет двух пчел.
Тиски буквы "А".
Недо-счастье.
Не-надо.
Недоступная роскошь любви,
обаяние летнего сада
за оградой
из четных имен:
Евгений — Евгения. И
лето. Шелест крыла. Расслабляющий сон.



НОВАЯ ЛЮБОВЬ

Новая любовь нашептывает на ухо дифирамбы.
Новая любовь заставляет давиться зельем.
Путаясь в ногах ежами проволок,
швыряет в выбитые глаза жемчугами.

А погода веселится, злится и сморкается ливнем,
и цветастое платье, дымя, уже дотлевает в небе,
кладет горстями в красный рот витамины,
Намекая их запивать подСолнечным маслом.

Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Заостренные зрачки шпионят за темнотой.
Оголенный нерв шевелится, как червяк.
Не бывает ответов на почему и за что,
и в окне проезжающей мимо "ноль-три" хохочет, кривляясь, дурак.



ХОЛОДНО

Они почти не были знакомы,
когда он пригласил ее к себе
погреться —
было холодно.
Когда холодно,
коченеют пальцы рук и ног.
Она не знала,
где у человека тенар и гипотенар.
Он показал.
И погладил ее по руке.
Она растянула улыбку.
Она не пила кофе.
Как жаль.
Ну чем мне тебя согреть? — сказал он.
Она улыбнулась.
Они даже не стали выключать свет.
И второпях не снятые с одной ноги
ее джинсы,
разметая пыль,
оставляли чистые следы
на не вымытом вовремя паркетном полу.



* * *

Зажил обкусанный яблочный бок,
жизнь обернулась к мажорному ладу:
и деньги в кармане свернулись в клубок,
и галстук влюбился в губную помаду.



* * *

Круг от настольной лампы
старит семейство газет,
я что-то черчу на скатерти,
задумавшись о тебе;
чай, остывая, дымится,
Здесь немного другая вода.
и ничто не томит, и почти что —
порядок.

разгоняясь, шумит электричка.
Это пригород.
Я пищу о своем.
Теплая летняя ночь.



КИТАЙСА

МоЕ серДце Цветок,
Мои нОги блеДны,
Мое ТелО ЖелТок
ПолНолунНой луны,
Я китайса!

Мой хРаниТель исЧез
За ВыСокой гоРой,
Я ушЕл в дИкий лес,
Мне с УпавшеЙ звеЗдой
Не рассТаться!

Я пиШу мадРигал
ОдиНоким цвеТам,
Я на огнЕнный шар
ЗаклиНанье чиТал,
Я китаЙса!




Стихотворение было опубликовано в журнале "Футурум-АРТ" (№ 2 — 3, 2001 г.).



МАЛЬЧИК

I.

Нам было по триста лет,
когда мы —
я, Ирина и Соня —
подобрали в весеннем снегу
чудесного мальчика.
Ему было три года.

Он похож на мужа-покойника! —
побледнев, отпрянула Соня.
А мой прадед, морской офицер,
такой же ясный имел взор!
У меня,— сказала Ирина,—
была в детстве коробка с картинками;
и я помню его среди них.

II.

Мы подарили три куклы
мальчику с дивным именем.

Первая — с пухлыми ручками,
обнимать чтобы тихого мальчика.
Вторая — с немыми устами,
чтоб тайн его не раскрыть.
Третья кукла — со сложной механикой,
она плачет, как человек,
глядя на дивного мальчика.

Когда солнце склоняется за город,
он прощается на ночь с куклами,
тихо-тихо уходит в комнату,
и мы видим:
у третьей куклы
разъедает пластмассу от слез.