Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 5 — 6 (31 — 32), 2007 г.

Я целовал чужую в полночном городе,
Внутри дворов, в подъездах задымленных.
Я целовал ее впервые, не знал, что будет
Следующим, она боялась, как и я,
Что будет следующим…
Зима стояла, все сковав,
И только наши руки шевелились,
Впервые мы нащупывали жизнь
Под хрупкою коростой отчужденья,
Нам данного от времени, от века и от власти.
Я оживал, она вся трепетала,
Мы тронули впервые то, что было под запретом,
Тяжелые дома, бескровные деревья,
И кариозные кварталы — все это было нам дано
На пробу.
Но мы касались в первый раз друг друга,
И если были мы чисты, то становились еще чище,
Не замечая кашля от синюшных беломорин
И клацанья ползущих то вверх, то вниз
Лифтов,
тупых и безжалостных гильотин…

"Ты убей меня, вот пистолет,
Я ее не люблю,
Брат, я бродил в поколенье, как и ты…"
"Ты вот встретил ее, я не встретил…"
"Знаю, будет ребенок, но ее не люблю,
На, убей, вот пистолет…"
"Не могу, не могу…"
И широкая тень офицера
Еще больше раскрылась.
"Брат, убей за сестру,
На, возьми пистолет…"
"Не могу, не могу…"
И орех прогибался под тяжестью слов
"Не люблю… На, убей…"
"Не могу, не могу, не могу…"

Их венчали в церкви небогатой.
Нищие просили перед входом.
Я стоял в толпе друзей и прихожан.
Слышал сквозь горелый воск и фимиам:
"Венчается раба божья… И раб божий…"
"Боже, — думалось, — а я, кто же я?"
Тихий, тайный, грешный,
Как вступил я в церковь,
Преступив пределы и стою за спиною Либи,
Чувствуя, как дрожь идет по телу.
"Грешник, грешник, прочь от образов,
Троеперстье ты свое не сложишь,
Ну, а если сложишь, им не сможешь осенить
Тайную любовь — не поднимется рука.
Грешник, грешник, вон из храма,
Если ты не просишь отпущенья,
Значит, грешник, грешник, вон отсюда,
Здесь — венчается раба божья и раб божий.
И целуют крест у перекрестья,
И ведут их вместе к алтарю,
И кольцо ударится в кольцо
С тихим робким перезвоном.
"Я клянусь быть верной".
"Я клянусь быть верным".
"Золотой короной здесь
Белая фата и черный фрак
Навсегда повенчаны,
Ты же, грешник, вон из храма,
Бьют колокола любовь до гроба
Не твою, не стой в заплечьи,
Ты пройдешь дорогой по цветам венчальным,
Но ни к храму, ни от храма,
Вон, безбожник, грешник, вон.
Вот отец и дух святой,
Покайся…"

Я любил поговорить о Ницше
С бабой Ницшей,
О Камю любил поговорить
С бабою Камю,
О Толстом со стариком Толстым,
Фолкнер сэр со мной о Фолкнере судачил,
С миссис По, большая По, обсуждал я Невермор,
Наконец о Достоевском с тем, кто больше доставал меня
Папа Хэм ко мне с приветом, правда, бородой не вышел
Говорил я с ним о Чехове — так ходили между прочим
По бульварам вдоль реки
Баба Ницще с Бабою Камю, Фолкнер Сэр со стариком Толстым,
Достоевский доставал меня, а над миссис По, большая По, одинокой По
Ворон вился — Невермор, невермор…

Либи боялась, что однажды исчезну.
Она утвердилась в этом, когда узнала что мой дядя страдал этим — исчезновением. "Вот только что сидел здесь и пил кофе", — говорили знакомые его жене. И что? Кто-то видел его на вокзале. Он появлялся через семь-восемь лет и, как ни в чем не бывало, садился за стол и просил обеда. Дети вырастали, а он привозил им детские игрушки. Жил год-другой и вдруг опять исчезал. "Только что его видели, он прыгал на подножку трамвая", — говорили опять его жене. Она бежала на вокзал, но видела только красные огоньки убегающего поезда. Однажды ей сказали, что кто-то видел, как он садился в Одессе на пароход после последнего исчезновения. Она ждала. Но так и не дождавшись, умерла.
Выросшие дети получили уже совсем недавно письмо из Америки о том, что отец, мой дядя Жора, оставил им небольшое состояние и дом в штате Мэрилэнд, где он и похоронен. Они поехали на могилу к нему. На камне было начертано: "Здесь лежит самый счастливый человек". И еще — когда они пришли домой, то нашли лист бумаги, где его рукой было написано: "Жизнь — это лишь повод побродить..." И еще: "На земле желательно не оставлять никаких следов, кроме детей и собственного скелета…"
Конечно же, с такой родословной… Я Либи понимал и клялся, что гены дяди Жоры уже закончились во мне во время моей футбольной карьеры. Она смеялась — неудавшейся…

Клоны живут среди нас.
Это уже ощутимо — клоны-проститутки, клоны-математики, клон-полицейский, клоны-телохранители — весело и бесплотно, беспечно и бесповоротно ходят они среди нас… В них ни страсти римлян, греков и финиккийцев, вальяжности аккадских и вавилонских баловней, ни запаха масел порочных, ни зорких зрачков темперамента турков или французской словесной вязи — море сворачивается от их полосканий, ровно дышат их груди рядом с грудами волн, они идут сквозь тебя, неся за собой резкий воздух фригидности и холодильника.
"Который час?" — я спросил у случайного клона, и он мне, владельцу единственного собственного времени, вдруг выдал: "Двадцать три по московскому, в Мадриде двадцать, далее — в Лондоне восемь, в Нью-Йорке семнадцать, в Канберре три часа пополудни, Окленд…" — "Спасибо, больше не надо."
И клон бросил мне вослед: "Вы люди несчастные, вы не даете своим детям и себе выбора, от кого родиться, а мы, клоны, рождаемся, от кого хотим, от того, кого любим…"
Однажды я видел случайно, как клон-мужчина и клон-женщина трахались.
Это было вечером в диком заброшенном саду-чаире.
Там, где мы как-то с Либи умирали от чувств, переполнявших наши губы, руки, все, все… Мы стонали и вокруг нас стонало все мироздание, и я достал до всех женщин ее рода, выпестовавших в своих кожах, влагалищах, фигурах и ароматах такую прелесть, как Либи…
Клоны же легли случайно на то же место под яблоней, и я услышал:
"Ты достал?" —
"Достал"
"Ты расставила ноги?"
"Расставила"
"Ввожу?"
"Вводи"
Затем мужской голос:
"Раз, два, три…"
Затем женский:
"Раз прим, два прим, три прим…"
Я увидел несколько членистоногих движений.
"Завихрение было?"
"Было"
"Тебе плохо?"
"Мне плохо"
"Хорошо. Пошли"
"Не забудь одеться"
"Не забудь одеться"
"Как плохо любить"
"Как плохо любить"
"Хорошо"
"Хорошо"
И они ушли в ночное утро.

Как на пятнадцати камнях часы,
наш город шел в пространстве и во времени
на пятнадцати ресторанах.
И музыка разливалась огромными ковшами прямо на улицах.
Подходите и пейте — все начиналось с рок-н-рола: Чак Бэри, Клиф Ричард, ну и, конечно, Элвис Пресли… Затем явились Битлз и окончательно перевернули все, а те, кто западал на Эдит Пьяф и Ив Монтана, на Фрэнка Синатру и на Гершвина, все больше понимали приобщенность к миру, что он огромен, но если маленькая песня так нас объединяет, или мелодия какая, то почему нам врут, что мы враги, что другие. Мы сразу поняли на длинных волнах и коротких, что наши души плачут точно так же, что руки наши ищут руки в темноте, а не оружие, и что глаза влажнеют от сентимента в ноте музыкальной, я слушал "Муди Блюз", "Пинк Флоид", "Кинг Кримсон", Эллу Фитцжеральд и Луи Армстронга и думал: "Зачем мне врут, что там, за длинными и за короткими волнами мои враги, зачем мне врут, а втайне сами слушают все это…"
И я все больше понимал, что они, боялись ядерного удара, а пропускали музыкальный…

Есть у женщины точка такая
На спине, меж лопаток,
Ты нащупай ее и нажми —
Разрывается с хлестом и хрустом
Набухающий лифчик, и
Грудь вырывается на свободу,
И срывается женщина и
Под гору летит на колесах,
Надутых желаньем и страстью.
И она разметает семью,
Разбросает шмотье
И отдастся любому
Встречному-поперечному,
И потом пошлет его дальше куда,
И от неги чужой и подарочной
Отойдя, как от печки горячей,
Поплетется домой,
Заревет, задымит сигареткой,
И затянет заколкою волосы
На затылке,
И вымоет в доме полы,
И вычистит кухню,
И уснет,
Голая и одинокая и ничья,
Себя жалея,
Под холодной и скользкой простынкой…
Утром, щелкнув застежкой.
И собрав в кулаки свою страсть,
Понесется, пойдет,
И случайно к стене прислонясь,
Будет прятать точку свою на спине,
Чтоб напрасно ее не нажали…

Впервые я встретил женщину
Не племени моего,
И была она американкой,
И так же положила глаз
Как на мужчину не ее обоза,
На меня —
Как интересно — она какая?
Как интересно — он какой?
И понесло нас, мы пошли купаться в ночное море,
И перед этим я был в ее номере, она стояла ко мне спиной,
Была покорна, и
Я вошел в место пересечения ее высоких ног,
Чуть привставая на носки,
Я вошел в нее, как Колумб
Вошел в Америку, —
Восторг неизведанного материка,
Испуганные попугаи и индейцы, бананы и кокосы,
Терпкое море и сопротивление материала...
Все это испытал и я, вводя мою территорию в ее
Неизведанный мной материк…
Потом я появился в Штатах
И поселился у нее.
Но ее муж был между нами неотступно.
Я бегал по ночам, чтоб сбросить стресс,
И как-то заблудился, спросив дорогу.
"Откуда вы, такой акцент" — "Я из России…"
Ночь. Филадельфия. Мой красный свитер.
Прохожий бросился бежать:
"Рашинз а каминг… Рашинз а каминг…"
Но я нашелся, она ждала меня, переживала,
И вот в конце концов остались мы одни,
И было все, что мы хотели, но —
Она боялась, я боялся,
Потом ходил опустошенный,
Я, получивший все,
Такая грусть, печаль такая,
Как будто кто-то вывернул меня
Наизнанку… А там снова —
Изнанка…