А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
Томас ВЕНЦЛОВА (США) — поэт. Родился в 1937 году в Клайпеде, в семье писателя и левого общественного деятеля Антанаса Венцловы, который в 1940 году стал министром просвещения советизированной Литвы. В 1960 году Томас окончил Вильнюсский университет. Переводил Ахматову, Пастернака, встречался с ними. В 1966 году познакомился с Бродским, которого тоже переводил — как и Бродский Венцлову.
В 1972-м вышла маленькая книжка "Знак речи". В Тарту, у Лотмана, занимался семиотикой. Участвовал в диссидентских делах и самиздате. В 1977-м получил разрешение поехать с лекциями в Беркли по приглашению Чеслава Милоша и летом того же года, находясь в Америке, был лишен советского гражданства. В 1985 году получил в Йеле докторскую степень за книгу "Неустойчивое равновесие" (анализы стихов от Пушкина до Бродского), изданную по-русски в США. С тех пор преподает там русскую и польскую литературы, равно как и литовский язык. Пять книг стихов на литовском. Переводы вышли книжками по-английски, по-польски, по-венгерски и по-словенски, отдельные публикации — еще на тринадцати языках. Переводил и печатал Мандельштама, Хлебникова, Элиота, Фроста, Джойса, Одена, Дилана Томаса, Сен Жон-Перса, Рильке, Норвида, Милоша, Ворошильского, Шимборску и других. Стихи были опубликованы в журнале "Дружба Народов" (№ 3, 2000 г.). За дверь шагнешь — и край земли...
С литовского. Перевод Владимира Гандельсмана * * * Напиши стихи о разговоре с птицами.
Из письма Бездонного колодца черный лик,
в него созвездье смотрит без испуга, тростник, созвездье, иволга, тростник и человек, в родстве узнав друг друга. Один и тот же свет проходит сквозь бесчисленные грани гулкой призмы, — настолько ли в своем различьи врозь твой прах и серебристые софизмы дрозда? На склоне лета, в ранний час, когда миры крушатся и светает, как лиру ломко-выгнутую, вас одна и та же мощь одолевает. Вид из аллеи
Там, где теперь огород городят, рос крыжовник.
Синим забором двойным новосел отключил двор от каштанов. И все измерения, кроме времени, сжались. Пространства здесь было всегда больше, чем детству положено. Лестницей воображенья можно подняться в мансарду — кузена шаги скрипнут навстречу: "Надолго ли?" — "На ночь" (но это позже случится). На первом еще этаже зеркало стынет массивное, иней вбирая дальней грозы, крону сливы, флакон из-под духов с чуть придушенным ароматом. Утра бессонниц, удары часов за стеной учат, что все не спеша, но проходит, что время речи подвластно, что худшее с нами случись — все-таки меньшим окажется горем, чем то, что можем вместить. Фотографии. Как бы в раю тень со стаканом вишневого сока, собака. Где-то живут еще снимки, но кто из живых их опознает? Собака зарыта за этим дважды забором, в углу, что не виден сейчас. Тень, пригубившая сок, знает только поверхность вещи, скользя по рубчатым обоям, затем зеленью нищей, замусоренными годами, — всем, что ни ей, ни владельцам не принадлежит, новым, реальным не более тени. Прорехе в сетке аллей — что точней соответствует: боль иль бесчувствие? Странно, они совпадают. * * *
Тяготенье вселенной берет в сентябре нас в полон.
Только веки прикрой и услышишь, как лист пролетает и касается тучи и ставня, и крышу латает. В черепице — подальше от рук — успокоится он. Прожит деревом день. Небо слепнет, спадая с лица. Удаляется голос в долину, теряясь из вида. Поднимается пар над бассейном в покоях дворца, тишиной услаждая намаявшегося Атрида. Переступишь ли этот порог и осилишь судьбу, треугольные площади грязи, костелы, щебенку? Час уходит в песок, в перегной, вылетает в трубу, и ветра, все двенадцать, за городом мчатся вдогонку. Сбережешь ли, погубишь совсем, обойдешь стороной? Там, где были созвездия, — просека. Почва убита. На меня указует несчастье, как стрелка магнита, да, как стрелка магнита, несчастье притянуто мной. * * *
За дверь шагнешь — и край земли.
Вал, закипающий вдали. Огонь меж камнем на мели и ветром, как пробел. Я век назад родился здесь, когда уже расползся весь прибрежный мир и нижний срез под гравием осел. Шероховатый луч блеснет, плиту асфальта шевельнет, впитает хвоя кислород, притихнув на домах, и воссияет жар в углу, и превратится миг в золу, и сон, по детскому челу скользнув, отгонит страх. За дверью не стоят волы. Волхвов не слышно. Ни хвалы. Но Бог и здесь, пока светлы края, где — мира свод и ось одновременно — ель благословляет колыбель, клонясь в окне, и не истлел последний уголь тот. Единый воздуха объем, в котором я иду вдвоем с ребенком — то беру подъем, то замираю вдруг, прислушиваясь: кто со мной ведет беседу в час ночной, и нимб ли это неземной иль просто лампы круг. * * *
Как в облаке плывут стакан воды, замок,
дверь, кресло. Третий час. Звезда отлива скоро отступит, отойдет, покинет мой порог, чтобы на гостя пол, блеснув, не бросил взора. Дым отягчит траву, между камней костра шатнувшись, побледнев, и, отвязавшись, тронет вдоль берега челнок, а птица так быстра пребудет, что слова неверные обгонит. Вернулся ли впотьмах лесничий мертвый в дом и, спичек не найдя, по комнатам блуждает. В небытии есть то, что выше нас, что, льдом и музыкой зовясь, прибывшего встречает. Поодаль хрустнет шаг, неведомый, ничей, незримая рука соприкоснется с осью. Земли, и в тот же миг родится связь вещей, пространство упразднив иль обесценив вовсе. Стихи до памяти
Ты ждешь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени. Их все забыло: и часы, и стены, и вечность, и песок, и ночь, и день, и дождь, и снег, и сосны всей земли. Кто прав из них — не разобрать уже. Когда разлуку множишь на разлуку, от голосов, перечащих друг другу, в твоей бесцельно-целостной душе — разлад. Что остается? — зыбкий знак: след пальца на стекле полупропащий — так много воли, лжи, стихов и так судьбы в наличье мало настоящей. Два голоса оставшихся тепла и беспокойства города коснутся. Как и тебе, дарована была им память. Больше не в ком ей проснуться. Как ласточка слепая, так она, крылатая, в тебе трепещет голо, твой классицизм, торжественная школа, — скажи мне, какова ему цена? Так падает на лестницы, от нас отторгнутый и обреченный час. Как плат. На метры, обжитые нами. На тот пробел, что вклинился, светясь, меж прошлым и грядущим временами. |