9 октября интернациональный книжный магазин Nimmersatt порадовал берлинских ценителей русской поэзии. Литературный салон магазина принимал гостью — интереснейшую поэтессу Анну Альчук.
Анна Альчук — член основанной С. Бирюковым "Академии Зауми" и лауреат Отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка — имеет отношение практически ко всем наиболее известным изданиям, проводящим экспериментальную или, точнее, пост-авангардную линию русского стиха. Стихи поэтессы печатались еще в самиздатском "Транспонансе", их можно найти в журналах "Футурум АРТ" и "Дети Ра", в "Журнале ПОэтов" и в альманахе "Черновик"…
Публика хорошо восприняла поэзию Альчук, однако "обсуждение" обнажило некую растерянность слушателей. Большинство явно затруднялось найти этим стихам место в литературе. Стоит ли удивляться… Пульс литературного процесса в Берлине почти не прощупывается, здесь нет разнообразия поэтических течений, нет группировок, выработавших какие-либо литературные манифесты. "Профессионализм" — единственный критерий, хоть как-то "структурирующий" берлинскую литературную среду. Здесь сосуществуют (практически не сообщаясь) сделавшие себе имя в литературе "профи", "дилетанты"-студийцы и слэммеры- хозяева поэтических сцен…
Видимо, потому публика и пыталась дознаться у самой поэтессы, к какому направлению она себя относит и что думает о развитии классической традиции.
Вопросы эти между тем очевиднейшим образом малоплодотворны. Для писателя имеют значение имена, а не абстракции-термины. Любой литератор бессознательно избегает определений: не хочется быть пойманным в эти сети… Или запутаться в них: в литературе нередки случаи, когда "архаисты" оказываются "новаторами", а идущий вперед поэт — повторяет давно прошедшее. Об этом говорила и Альчук на встрече, указывая на возвращение к первоистокам поэзии: шаманизму, глоссолалии… А вот имена поэтесса с готовностью назвала: Ры Никонова и С. Сигей, К. Кедров и Е. Кацюба, Н. Азарова, Вс. Некрасов, покойные Г. Сапгир и Г. Айги, недавно умерший Г. Цвель.
Прозвучали (в стихах) и значимые для поэтессы имена предшественников: Хлебников, Маяковский, Крученых. Но почему именно они? Почему сегодня литературная машина времени возвращается именно в тот момент поэтической истории?
Имеющий уши да услышит.
Слышна была — "маяковская" любовь к "хорошим буквам — Р, Ш, Щ". Слышны были отголоски поэтической "зауми" и "языкотворчества". Но главное, ощущалась футуристическая "сдвигология" (как пояснял Крученых, сдвиг — деформация речи, в результате которой она получает двойной смысл). У Альчук слог, как бильярдный шар, разбивает коснеющий в инерции стих: часть слова тяжелеет, обособляется, набирает разгон — и задает новую траекторию смысла. "Д-верь" — удерживает на пороге веры, и полет "в небо" вдруг оборачивается падением
в (не
Бо
г).
Впрочем, бильярд (игра на победителя, точный расчет) — не самая удачная метафора этой поэзии. В стихах Альчук (особенно ранних) властвует почти растительная органика: здесь, как в чаще, слова, слоги и звуки переплетаются, борются за существование, разветвляются и срастаются…
Слово заново ищет свои границы, учится ощущать себя, сопротивляется инерции смысла. (Сопротивление материала — об этом эффекте писали близкие к футуристам теоретики литературы.)
Когда в 50-60-х зародилась (в Германии и чуть позже в России) "конкретная поэзия", она решительно изменила отношение к материалу стиха — к слову. Поэты отказывались видеть в нем инструмент идеи (и только) и объявляли о любви к слову, как оно есть. К слову такому, какое звучит в быту. Но и — к звучанию слова, к его графике — так за(или воз?)рождались визуальная и сонорная (голосовая, "звучарная") поэзия.
Анна Альчук настаивает на том, что ее стихи — визуальны. Но, пожалуй, текстов исключительно "для глаза" у Альчук не так много. Это, прежде всего, ее знаменитые "Простейшие" (ряды букв, образующие "черные квадраты") — там и в самом деле слово "немеет" и "говорит графикой" (как удачно выразился М. Сухотин). Большинство же стихов Альчук — по меньшей мере на 50 % "поэзия для слуха". Манера чтения "по слогам" (где некоторые — ударные — меняют направление стихового потока) позволяет воспринимать движение стиха. Слушатель, так сказать, усваивает мелодии — контрапункт, "логика" созвучий, остается "на потом", для восприятия глазами. Но само порождение стиха, живые, органические процессы в нем вполне могут быть восприняты уже на слух, и это немало.
На одном из вечеров Альчук "поп-стар" русской постмодернистской критики Вяч. Курицын упрекнул поэтессу в том, что в ее стихах мало "тела". Курицыну возражал один (бывший) питерский поэт: язык тоже тело (в доказательство диспутант показал собственный язык).
Возражение справедливое: Анна Альчук — одна из тех авторов, у кого поэтический язык и стиховое слово снова обрастают телом, плотью, наполняются кровью, возвращаются из царства теней.
Более того, стихи Альчук оставляют стойкое ощущение, что слово заново пробивается к своему двойнику-логосу и снова стоит на пороге (у "дверей") смысла. Пусть даже этот смысл — ужас "звез(ды ры)", смерти и Пустоты ("Посвящение Джиму Моррисону-Вэлу Килмеру").
Когда наступило время "сорофеевых" и литературы "для славистов", целое читательское поколение отвернулось от литературы. Не желая потреблять то, что было уже много раз съедено и переварено… Кажется, поэзия Альчук — для этих читателей.
В строке "Отвори потихоньку калитку и войди в тихий сад" Альчук в состоянии услышать неожиданное: "вой" из "ада", где "тварь" и "кал". Однако она способна уловить в той же строке и "твори", и сад "около див"... И остается впечатление, что перед нами не просто театр теней и игра в кости; что слово не теряет смысл — приобретает новые. Что развоплощение не отменяет творчества. (Ужас черного квадрата — и надежда белого?)
Короче, "словарево" Анны Альчук — питательно.
В этом смысле — поэзия Альчук развивает "классическую традицию"…