Александр Федулов (Тамбов)

НИТОЧКА 3

	          …ниточка, потяни, — откроешь.
                                                                     Радость открытия.
                                                                                                               Адское утро. Мудрость 
в мешочке. Жим — жив.
                                                Свобода — это смерть.
                                                                                               Пустоту пустотой измерить как!

Уста кустам последний шепот шлют; в честь громосеков молоний салют; твой силуэт тотемный то слепящий, то черноту в себе томящий, — молчит, придерживая ухо; и я молчу, прислуживая брюху.

А вдруг любовь!

?????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????

Хотелось бы любови!

?????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????

Любонвиванна и две ее сестрицы — Аленушка и Лизавет.
Срываюсь к стенке. Распластанный, замираю. Бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум! Кусок хладнага цемента, обклеенный узорчатой бумагой, спокоен како ТЭЦ. Бездымно, беспризорно, обессиленный, но жаждущий, сползаю на коленки. Сухую ладонь сую туда-сюда, натыкаюсь на ВКЛ — ВЫКЛ.

О чудо пер?вого утра!

Багрьяные бр!ызги густой! зари уда — уда — ударяют в белесое полотно — тно — тно всесильной мггггггггггглыыыыыыыыыы и растекаются стремглав — стремглаз — стремуши — запахи, звуки, краски, оглушая.

Восторги в пределах храма.

Чудо — всего лишь символ, намек. Предвкушение воскресения больше чем воскресение. Лаская ВЫКЛ — ВКЛ, как верность сохранить, скажи, тебе, рожденная из пены недолива, селенская печаль. Твой папа, эпилектрик Океан, тьму звезд в меня вонзил сквозь рядно штор, как будто я — Полоний из шестого ряда. (см. Таб-у Мендел-а)

Твой силуэт так соблазнителен, Ниточка. Хочется, хочется потянуть. Вот — я убираю руку. Спина, изгибаясь, выталкивает грудь; бицепсы — трицепсы — прямая — большая грудная — широчайшая спины не справляются с восторгом — напряг — взрыв! невесамости; ужатые до плотности мрамора ягодицы воспаряют, плывут, увлекая за собой бедра — икры — камбаловидные — двуглавые — подвздошный тракт — лонное сращение, под собой не чувствуя стоп! — топ — оп — на — дв — ига — ется окно — кно — но — О...

БУКАШКИ

На быстром мелководье плескалось — пескрилось — пескарилось — павлинилось — палестинилось веткой в свое удовольствие солнце, журча золотом вокруг пришлых угловатых угреватых камней, брошенных для обозначения брода — здесь! Торча торчком, чужаки тускло лыбились на диковинные ласки, исходя все ниже и ниже слюной и потом из-под ошметков защитной грязи.
Посверкивая серебром, шустрили против течения мальки, а утомившись, грудились в тени камней, прилипая к ним губами.
В зеленой гуще ветляника, сомкнувшегося над ручьем, сияли напряженные жадные глаза стерегущего. Раки.

	  О Фаэтон 14 — 15
                                                льет
                                                                  над миром
                                                                                                  вознесен!

До солнца — рукой… рученькой хочется, хочется — исё — исё — исё — дотрону… Но не всякому, прошедшему крущение триумфальной аркой, удается удержаться на высоте. Только рассмейся и — вниз — камнем — тромбом.
И вот уже ни брода, ни памяти о нем, — одна пыльная дорога меж вонючих замшелых трясин. Ржа иронии. Ржа уринии. Солнцу-то все по фене, ему начхать, ему прихлебателей не нанимать, ему и своего тела в избытке.

Солнце, солнце по завалинкам
Раскидавшее кайму,
Ты блесни яичком аленьким
Милу другу своему… (А.Липецкий, 1915 г.)

Хотите совета, стерегущий? Молчит, не хочет совета. Хочет любви, но думает о сексе. Секстет — а — тет. Оргия грез — глаз со товарищи. Неотразим солнечный удар, но отражаем.

Перебираюсь по камушкам на тот берег. Роща стеной, стенной росписью. Где-то здесь начиналась тропа. Заросла без следа. То ли девка, то ли бабка. То ли слез, то ли слёз! …Ручеюшка косматенькой лапкой — богатым буду… Свез и смеется в спину — Кастор, Кастор, где твой Полидевк. И ни облачка. Расхохочешься — весь на виду. Чтоб провести прямую линию без помощи линейки, надо держать взглядом ту точку, куда
стремится прямая… Ах как хочется потянуть ниточку, чтобы солнце клубком!..

ОС ВЕДИ, ТЕЛЬ.

Я не знаю, чего она ко мне прилепилась. По грибы ходили. Стихи читала. Пастернака. Чудно было слушать — голос сильный, но женский же, даже девичий еще. Сама тонкая, гибкая. Хвоя под ногами — шур-мур. Солнце лисой ударит в щель между сосен — подбежит, лицо подставит, руки раскинет — в одной лукошко, прикрытое росными листьями, в другой — прутик с прилипшей травкой, глаза закроет и читает, переступая след
в след за лучом. Очень чувствительна к свету была.
В театре свет — все. Чуть влево, чуть вправо — конец. Иллюзии рушатся, идеи тускнеют, труппа агонирует поодиночке, если вам больше нравится г. Во тьме, во мраке, конечно, своя жизнь. И даже очень и очень многих устраивает. Говорят, ночь — это и есть та подлинность, которой нас подло завистники лишили, подлизавшись к Самому. Он и воскликни — Да будет свет! А я думаю, мы ему просто надоели. Многое ведь с возрастом надоедает. Вот он и вытолкнул все свои кошмары и кошмарики на сцену посреди
кошары — деритесь и размежевывайтесь, прометеусы всех страх! А мне спокою. Гени-
тальный просчет.
Как-то на речке я сочинил ей стишок —

Званцевой пленительное тело
Ручей недоросток объемлет несмело.
Пусть я архаик, пусть осветитель,
Зато я живой .....отточие..... ниппель.

Но между нами так ничего и не случилось, что обычно случается. Я это знал уже навер-
ное, — мы были барышня и хулиган , — потому и прочел ей эти пошлости. Со злости, да,
но в образе. А она вдруг обиделась. Теперь ее нет… И некому шляпку подать. Терпеть
не могла шляпок — берет, кепка. Пригласили на опознание, а там мух...
Есть одна пьеска про старика и его страсть, которых разлучили. Сын, кажется. Вот и я скоро осой — осенью. Кто-нибудь да пришлепнет.

АЛКОГЛАГОЛИЕ

Э-эй, мужичок, твоя мамка пришла, молока принесла.
          бело-розовый пузырь штор
                   паутинка тюля на горле
                                    сквозь папоротниковые  жалюзи 
                                                зеленым перебегающие
                                                                кивающие
                                                                небо голубое важно — дама.

До 12 лет он спал с матерью. Прикладываясь к соску, вдыхая родной запах, ощутив привычный розовый вкус припухлого уплотнения, засыпал, счастливый, успокаиваясь.

Эй, мужичок! Давай-давай, кончил дело… Да куда же ты по сырому-то!.. Террариска?! Я т-те припомню завтра!.. Террариска… Бомжук…
Опять кавалер фетровый? Зачастил. Ты бы у него валенки сменяла, как раз для твоих ног. Ходит барином. И где он их летом хоронит? Теперь таких не делают. В таких, помню, председатель колхоза у нас ходил. Белые, с красным кантиком, отвороты шалькой. А мягкие!.. Все равно сымут…

Носом забирай, носом! — тренер, приплясывая, в спину. Полуторакилометровая лыжня двумя нитками петляла по сосновому яркому лесу с холма на холм, мимо пионерлагов, баз отдыха, мимо Дома престарелых, готическим замком укорившего высь. В одном месте лыжня резко уходила вниз и круто пряталась за синие елки. Здесь можно было схитрить — срезать кусок — лопай, ворон, да не выдай! — и выйти на трассу, обогнув поляну, посреди которой торчала крошечная горка под названием — Вшивая. Тут обычно катались детсадовские малыши да вывихнутые девицы. Много позже узнала, что на этом месте когда-то сжигали тифозных больных.
На этой горке уже какой день час в час появлялся тоненький мальчик в свободном ярком кашне и старомодных бурках, — все, что удержала память. Он раскладывал мольберт… Художник, художник, — думала она, пробегая мимо, и чувствовала, как несет на себе прищур его пленительных глаз, и — задыхалась.
Носом работай, носом! — орал тренер, — вот божьи муки мне на голову!

Хлорка отрезвляла, приводила в чувство. Сияющие толчки — кровь — судороги...
Которые нас терпят, за них, значит...
Следующий! Давай-давай...
Эй, мужичок, кончай палец сосать, платиииииииииииииииииииииииииииииии!
Ну ставь.

ДО РЕ — БРА' О!

Несколько месяцев поля преобразили тебя, словно подменив. Ты выскальзываешь из-под моих лихорадочных путающихся пальцев, обдавая жаркой насмешкой беззастенчивой юности, той юности, которая неведомым образом, вдруг, ощутила свое превосходство, свою нескончаемость.
И вдребезги разум!
Вдре… Раз!… Ра — зверЪ злив… Разверзли вещия зеницы каку испу…-сюр! Сюр меня! Озорник! — И жало муд… Проказник! В нашем тридевятом, конечно, включая и 13 юбилейный г., все через пень-колоду, все через каку, потому что пенька ладу не дает, потому что взмыленная пеньковая змейка всему голова, всем головам голова, помяните мое слово… Проклятье!..

-ствием ветра, дождя и мороза глина приобретает более тонкое строение и делается пластичной... Представляешь картину! А я с трудом. Ну, это, с ними бог, то есть, бог с ними. Я другое не могу вообразить — ее испуг; поруганной — да, а вот испуганной...
Твоя пластичность сродни самому вдохновению. Я схожу с ума. Сходить с трона царем, принимая почести суетливой славы, или сходить с толчка, опустошенным, но счастливым... Мои пальцы только нащупывают мысль, а тело твое исчезает в ночи — образ за образом, образ за образом, нагруженным то горьким полынным ветром, то полуночными беспокойными дождями, то румяным льдистым утром. Ммммммммммм.
Какому из них моли-литься? За которым из них ты перваяперваяперваяпСУК!..КУ- БА, любовь моя, остр…
О, дай! отдай свои глаза! Они лишниелишнйе Lar(g) и я буду-ду твоими, кнез...

Несколько месяцев… Но однажды утром ко мне вернулось обоняние. О запахи! В распахнутое окно ввалился Вессна. Смахнув крошки глины, он уселся на подоконник и, достаф влейту… Кагор — водка — вермут — боярышник —

	                                              Но однажды утром
                                                                махнув кро
                                                                             я лишился ребра. Меня уверили, что это

во благо. Во, бл…, а?! Го…..!

СЕТЬ

Сегодня я сам себе господин. Могу кошкой просидеть на солнышке, жмурясь и поводя ушками, могу до посинения плескаться в речке или до ночи гонять на велике, могу взмыть под облака и побрызгать оттуда на тугую парусину зонтов.
Я все могу! мне все дозволе… Но! Но ничего не хочется.
Пустые бутылки толстым слоем покрывают паркетный пол. Я силен и богат, юн и красив. Старый, уродливый, немощный нищий беззаботно взирает на эти соломоновы россыпи. Скрыв жадное безумие в морщинах прищура. С вашего позволения.
Стереотип? Ну так что ж? Все мы живем в основном инстинктами и стереотипами, которые у самых жизнестойких из нас возвысились до рефлексов. Преодолев горы тьмы, они не ослепнут от восторга, не заорут благим матом, скатившись к подножию дня, — они наденут темные очки и, осторожно оглядевшись по сторонам, будут вживааааать-ся в нооооовый оооооооопыт.
Свет солнца расслабляет, что бы ни говорили слова, комбинируясь так и сяк.
Вот я смотрю сейчас в окно… распахнутое в прохладу выхоленного парка, среди темных болотных стволов, кусками утененных статуй — белое утро. Запахи свежего утра рождают желания. К примеру! к примеру!
Все, что произошло между нами вчера… все, что вчера… все, что меж… Неужели — стереотип! Неужели — рефлекс!
Аякже!
А как же лю… Люди, любезная Катерина Измаиловна, люди придумали себе много сказок и свалили туда… и свалили туда все уже непонятное, уже необъяснимое — бултых! в чулан. Я сам любил покопаться в этом хламе, любил совсем еще недавно. Наверное потому, что люблю сладкое… люблю… особенно…когда работаю. Могу слопать без счета и не заметить. Потом только по фантикам — количество, сорт, фабрика, география, цена. Так вот пишется история…воссоздается…по фантикам. Про фантики…таки
Нет, — вполне профессионально, — если помнишь вкус халвы, если вкусовые ощущения…если вку… Их надо регулярно обновлять! Память — хлипкая штука, она цепко хранит детский опыт, но то, что было вчера…или не было, если принять во внимание обилие стеклотары, покинутой своим пастырем… Но не это главное…Слить или не слить? Ноне это главное.
Жизнь — всего лишь воспоминания. И если память подсовывает то или это, значит так оно и было и не важно, приобретен данный опыт лично, или опосредованно. Вот в чем вся…все, прелесть моя, твое счастье — сегодня я сам себе…и не желаньишка…
Нет и нет…не было…сегодня — сейчас — сию минуту —
пеРЕЗВОни сМИЛУЙся                не тяни                  есть!
Пенишься, слышу, — пенисся сливой!                                 /В копья весну принимай!/

ЖЪНИ, ЗЬ!

Ужель он прав и я …не… г…ррррррррритмума…
И туман исчез. Внезапно. Перестроился в другую сферу? Сменил среду? А как же мутанты? Бросил. Бросил посреди моих глаз — сечи! Сечи! Зане он в п…з… А ножик как же складненький? А месяц в пыльнике серебрит бумерангом? Пригнись!
Лебезятников закосил под голубка. Его сеструха, соблазнительная сводня, шепнула, мол, инструкция такая есть тайная, секретная — голубков не призывать. Вот дерьмо! Куда все… Куда все это — когда столько света!
Вон черта, которую я перешел. Я ее перешел. Я. И она лежит. Никуда не делась. Не оделась, не пошла на рынок посплетничать. Черт порешил так. Черт знает свою черту. Был бы туман — он ее смакнул бы, впитал, растворил. Жила бы себе, как все живут. И я... И все бы знали —

вон тот, который черту перешел.
Относительно вас?
Дык…
А?
Дык…дык…
Где?
Дык…дык…дык…
Пригнись!

В Лондоне — Амстердаме — Пизе торчит не исторчится, канотьём прикрываясь. Не боись — пригнись! — не отъем. Хоть и говорят — тогда живешь — когда жуешь! Пригнись — пригнись — пригнись!
Погребец — гребец — бац! Была черта да вдруг — КартечЬ! Похитителю яблок салют.
Что за жизнь в открытом поле! Жеребец бескрылый полый — тук-тук-тук! Свои! Влезай! Хенде хох! Ихь либе зайн!
Что посеешь, то и пожрешь! — так говаривал Сатурн-Спятьюэр.

Нет живота, но нет его и выше?
Или стоит попробовать? Стоит ведь…
Стоит-то стоит, да стоит ли!

Дилемма — киндерфантастишь — Дим, Эмма…ну и? лллллллллллллллллллллллллллллл
ЭллллллллллллллллллллллллллллллАдааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа

Троя в лодке — гав-гав-гав!
Эй, народ, Бог с нами, лав!

ЗЕМЛЯ — АЛМАЗ ЕЯ

Мысль странная который день преследует меня, что Анна, стряпуха, — переодетый брат мой Жора. У меня нет брата Жоры. И стряпухи нет. Травлюсь, как и все, в общепите напротив. Странно. Если б это был сон! Бывают навязчивые сны. Но это не сон. Вполне приличная мысль, только очень навязчивая. Я знаком с такими, она у меня не первая. Единственный способ избавиться — внести ее в павловский реестр. Проверено. ЭЙ, УХ-нем!

На совершеннолетие дядя Жора подарил мне дневники моего отца. Кожаный переплет — рыжий, истершийся, теплый. Касаюсь — приятно. Золотое тиснение осыпалось, но рельеф различить еще можно — св. Георгий копьем поражает змия. Причем вся группа развернута в обратную сторону. Не влево, как мы привыкли, а вправо, как бы уходя от зрителя внутрь книги. Такой поворот произвел на меня странное впечатление. Мне показалось, что эта пара…Да-да, напоминает охотничий выезд. Георгий Гаврилыч смеялся, а затем долго-долго кашлял.

Откашлявшись, он сказал, что Анна — она же не вегетарианка — так и так должна была разлить масло. И об этом всех предупредили — кто ж не читал романа?! Берлиоз — первый. Но такова природа судьбы — она свершается из двух сходящихся точек. Анна, — что слева, что справа, — все миловидная, грациозная Анна, предлагающая благо. Суть же — зоил ребра. Они не могли не столкнуться. Здесь все логично, не надо над этим голову ломать. Проблема в другом. Анна в просторечии — Оня. Чуешь! Или мы все — они, или ОН, — дядя ткнул пальцем в люстру, — женщина!

Одна из ламп вдруг ярко-ярко вспыхнула и — шпок! — лопнула, осыпав нас осколками. Дядя Жора лишился зрения и его вдруг потянуло на прекрасное — он рогом попер в поэзию. Ну это уже вовсе неправдоподобно. Он сочинил длиннющую поэму о пахаре, который копьем возделывал землю. Дядя так увлекся, что мне совестно перебивать его пустяками — кто же, после всего, мой отец? Да и меня-то как теперь кликать?

ГЛАЗАМИ ЖЕ КЛОНА

Ну и рад теперь старик Галилей — реабилитировали.
Так ему и надо.
А бедный Бруно все еще корчится в пламени нашей заботливой любви?
Ты забываешься, брат мой, — остерегись.
Это конец или начало дискуссии?
Если подумать, заперев на время эмоции в стойла, мир выиграл или проиграл, — я скажу тебе — мы подарили человечеству лишнюю тысчонку лет.Попытайся вообразить, кем бы мы сейчас были, давая зеленый свет всем бредовым идеям без разбора! Стадом клонов-зомби в руках каких-нибудь свихнувшихся баронов. Что ни холм, то замок со всем компьютерным обеспечением, или что там понапридумают еще бесы, а вокруг казармы: клоны-пахари и клоны-пастухи неустанно производят экологически чистые продукты, клоны-воины для шахматных развлечений, клоны-гладиаторы…Представляешь какие бы шикарные кинохи шлепал Голливуд, — все взаправду! Не жалко.
Ведь жажда развлечений - это единственная точка, куда в конце концов сходятся ваши благие намерения. Потому что мысль ваша движется любопытством и тщеславием. В какие бы одежды вы ее ни наряжали, под какими бы девизами ни оглашали. Я мыслю — следовательно существую! — какой отчаянный крик на одну затяжку прозревшего клона, оболочки.
Любая система сбоит, в этом ее суть.
Ты бы, конечно, сказал — я верую.
Ваша ошибка, о наимуд'ейший, в том, что вы избегаете полутонов. Нормальный человек (не будем сейчас о нормальности), не пощупав, не лукавя, никогда не скажет определенно — ве'ит он или нет. Это п'отивно его логической п'и'оде. Так ведь?
Ну.
Чушь! Человек не един в самом себе. Сейчас на поверхности действует тот, кто более приспособлен к здешним условиям.
Погоди, ты не чуешь, паленым пахнуло?
Нет. Выключи плитку и скинь давление. Вон тот крантик крутани и вон на ту хреновинку накинь хомутик. Ты меня перебил!
О клопах.
О клонах... стада священных клонов...
Зря смеешься. Найдутся, найдутся люди, которые поймут, поймут — и возведут нас в ранг священных! Ведь они, глупые, не знают, что в нас еще спасается душа. И когда она свернется да вдруг развернется — вся наша арена прорастет цветами и слезы брызнут из глаз и солнце закрутится на ниточке… Тяни, брат, тяни. Пока мойя клоунада...

О КАК!

Как ливень обрушился среди ночи. Шум — треск. Встал закрыть окно, да так и просидел до утра на подоконнике рядом с дождем. Прямой, упругий, он монотонно гудел о своем, а я, обняв колени, вдыхал сладкий растревоженный запах липы и тупо слушал, ни черта не понимая — с чего это вдруг так страстно захотелось курить некурящему.
Стрельнул пару "космических" у вернувшегося с …лядок соседа по комнате. Горький вкус сигарет кое-как уравновесил расшалившиеся секреции. Саня промок до трусов, шепотом материл погоду и все, что попадалось под руку. Обломилось, ясно. Обычно после облома он бежал к вахтерше, старой деве на диване. Но сейчас, скинув мокроту в кучу на пол, он завернулся в простыню и мумией уткнулся в стену. Я влил в него
стакан перцовки и укрыл одеялом. Чудны дела твои …поди …кто бы мог поду…неужели вот так — с бух…на меня она не …хотя!
Бывают же ситуации, когда все получается само собой, и без задней мысли — ну как не порадеть родному человечку. Саня — он еще такой ребенок! Рассказывал как его девственности лишили. В последний день службы прапор подкатил: "Ну, дембель, айда ко мне. Отметим! Я и бабочек припас". — "А чего с ними делать?" — Саня был уже на взводе. — "Толкач муку покажет, — не врубился прапор, а когда допер — расхохотался. — Не дрейфь! Об этом и в Библии сказано — не ссы! Не с сыном, с девой ночи проводи!"
Получилось как, не помню. А в …правда, ты смотри — вот, о первых человеках... Вот, старшему загорелось младшего кокнуть. Он не знает, как — ему свыше примеры — опа! А про то, как с женщиной — вроде как с пеленок уже знают. Деловары!
Ты же деревенский...
Это точно! Голова! Вся семья в одной избе. Родители, они же люди. Как тут состорожничать? Не в кайф!
Да и примеры свыше в виде собачек, коровок, лошадок...
Я вытащил из пакетика прозерпинку, — так назову это изделие, — раскатал, дунул, плюнул, завязал. Прокрался на первый этаж. Тусклый ночник в красном платочке на голом столе. За ширмой в углу тишина — всхрап-всхрап — тишина. Подкинул в тишину…
Кто же знал, что там не племянница, а графиня!..

Я вывалился в снег из бани. Три рыжих бабы парили меня. Одну назвал я — мать, сестрой нарек другую, а третья в рифмах знала толк. Вдруг Николинька Т. привиделся, очередную жертву ожидающий, из тех Малашек, которых маменька назначала ему, для здоровья.
Это уже когда дождь весь вышел и я, продрогший, с больной головой, маялся на пружинах, проклиная могучее спокойствие мумии.

ЛЮДИ-И-И!.. -ИДЮ — ИДЮ...

Летю, ага…
Когда жребий выпал мне, ты просиял… Ночь берет свое, провоцируя… Я ведь никогда не был близок тебе. Мой э-э-эк… мой радикулизм, молча отвергнутый ради витаминных клизм богатеньким прыщам, — сейчас должно это признать, — расчертил нашу общую дорогу белым пунктиром. Метафоры Морфея.

Раскаленный асфальт гонит босяков вперед — там-там-там . Там, в дрожащем мареве — вот же оно, вот! — они отчетливо видят напетые тобой очертания стен, башен, мостов, клубящихся садов, слышат запахи молока, овсяного киселя, розового масла. Вот оно — царство! Поднажать немного — выжать сцепление, поддать газу...

Для тех, кто успел отскочить на обочину — инстинктивно или осознанно, имея волю мыслить невпопад, например, думать дерзко, что все свое царство он носит с собой, — для тех время открыло особый счет. А те, кто скитается в окрестностях и слыхом не слыхивал о нас, кто знает о дороге только по едкому запаху гари, доносимому раскаленным ветром, те вообще живут вне времени. Для них мы — страшный сон! кошмарные
фантазии уродцев, которых, увы, в любом стаде браковать не выбраковать.

Терпение, брат, терпение. И был день, и будет ужин...

Красота сродни уродству, ревность — безумию, безумие — любви. Любовь, подобно вере, необъяснима. Ее можно обозначить чудом. Там, где проявились вспышки чудесного, там старатели веры и любви, — бум!-бум!-бум! — заблуждаясь о взаимности. Гений драматургии — хотя гений и злодейство несовместны — предполагал иное… Но, как бы то ни было, жребий свой я выкрал. Я вымолил его! Сил! Сил не хватало — только прикоснуться! Прикоснуться так, как не касался никто! Мы были желанны друг другу не по красоте преходящего. Единое знание кадра соединило нас, как — черт бы их побрал! — ни уродливо это звучит. По-другому приобщиться истины невозможно! Статистам достались реплики, трагические жесты…Нисколько не умаляю их последующей славы.

О тени!.. Ато нет!…Я слишком злодей, чтобы играть злодея... Кто о чем, а блднсн о корыте. Хоть из корыта... из корыта ...
Если убрать зеркала — человек потеряет ориентацию, не сможет корректировать свои представления с представлениями других. Однако и не возникнет желания пульнуть в них камнем. Я нередко читал нечто подобное и на твоем лице. Я не считаю себя таким уж ...неточным, но кому бы пришлись по вкусу мои откровения! И ты знаешь — кому, и я это знал. Они про это чувствуют задницей: Вы любите касаться так, как люблю касаться я! А вы сможете покаяться так, как раскаялся Я?! Вы! Вы! Вы!

Хлопают двери, хлопают ставни, звякают крюки и задвижки. Люди-и-и, я тоже человек! Нельзя без галстука. Без галстука ни-ни. Идет гроза и жалятся огни. Их шпильки-жалобы притворно веселы, по-детски ласковы и беспощадно злы… Такая скучная конкретика, ни камешка…посмеются…смеют…сметь…смею…

Пусть узнает о моей обнове…жжжжжжжжж — а!..
Vaza!
--------------------------
vaza — авест. — летящий; вьючное животное.

СЫТ. ЕМЕЛЕ!

Давай-давай! Твоя неделя выносить. Шесть уже, без пяти. Народ потопал, слышишь? На обратном пути почту заберешь… А я что ли?! Ё!..
Ты что, опять укололся?
Нет, что ты! вспомнилось вдруг.
Счастливое детство?
Напрасно, урбанисты, смеетесь…ну-ка, рифму!
Не могу, одни инвективы.
То-то. Лабиринт и есть Минотавр. Он поглощает энергию, растаскивая по углам, размазывая по стенам. Даже на потолках ухитряется гадить. Вырваться за — вверх не хватает критической массы. Самсамсамсамсам знаю, — отстань! — что ерунда, — пасть порвешь
В курсе, что не лев. Свой вариант гони!
Fletus.
Флейта! Ну конечно! Пастушки-пастушки-коовки-коовки — лужок — поселяне и постелянши. Грязь! Вонь! Мат-перемат! Поножовщина! Ни газа! Ни воды! Ни света! Тоска смертная!
Но, душечка, не на все же лето — …желе…gillette…судьба за нами как сума…— на недельку-другую. Хорошего вина ведрами не пьют… Я забыл как пахнет земля, когда снег сходит и солнце припекает…
Навозом!
Точно, навозом. Сладкотерпко. Значит хозяин справный — земля ухожена. Пашня черная блестящая жирная. Над ней пар дрожит. Грачи деловито похаживают. Высоко-высоко жаворонок свистит. Теплыыыыыынь. Тишинаааааа. Но почва еще сыровата и холодна. Ты знаешь как в старину определяли начало сева?
Голой жо…, пардон, задницей в борозду садились, что ли? Лепота.
Ато! Именно — лепота! Это сродни тому, как если бы удалось поссать, извини, — сходить по-маленькому, побрызгать — оооооооооо! — подудонить… пописать! пописать с Эйфелевой башни. И жутко и весело. И пот между лопаток, и мускулы вспухают, и пресс подбирается — мгновенная мобилизация организма. Я тебе скажу, что это такое. Желание! Так что уши закладывает. Гениталиями прикоснуться к только что проснувшейся — персть от персти своя — земле; обнажиться, возвыситься, явить себя миру!
Рвануть рубаху, ударить кулаком в грудь и гаркнуть что-нибудь позаковыристей…
Вот именно! Просыпается основной инстинкт — продолжателя жизни!
Так что же мы сидим? Быстренько-быстренько в борозду!..
А все твоя литература! — труп дохлой собаки в жару, в безветрие, в миллионном закупоренном городе! А ни почесаться, ни пукнуть не моги...
Да уже моги! Моги! Ну, мир?
Мир… Ты что, машина не пришла? Ё! Ну, вывалил бы на дорогу, как все, б!..Народ-то что говорит?
Народ говорит, коммунальщики бастуют, протестуют против затопления "Мира"...

Черный ворон, белый ворон, что ты ноешь надо мной!
Ощипаю, блин! И сожру! А ну, проваливай домой!
То ли дело — голубка… ээээээээ — после меня хоть...

--------------------------------
fletus — лат. плач

…ДЫ НА МО…

Имя!?
Осип.
Род зан'ятый? Кхы-кхы!
По плотницки мы.
На каво работаишь? Кху-кху! Кыто надаумил, падла?! Да ты зынаишь, чии абязыннасити взалса ысполонати? А? Кха-кха! Атвечатъ! Бистро! Партеногенезсе Геданко жыдат ны лубит, ны можыт ы ны хочыт. Мой фю… фьюить-фьюить…где же он? Уледучелся опять. Эй, закров дыверъ! Сифонит…
Так куда ты спрятал ээээ…ношу? Что там было? Дынамит? Бомба? Фата жены чурыки? Ха-ха! ………………НУ!
Струмент…струхмент, батюшка — страхымент — стру… а це я…аааааааааааа!
А! Ты еще издеваешься! В тэплушку эго, Вальтер! Шутыник — страттымент. Слэдующего, Васья.

Имя отца!?
Юзеф.
Чшем промышчляэт?
Плотничает.
Ну-ну. Матка!?
Женщина!
Слава богу…слава богу… Папашча мамашчу пакалачшиваэт? Ну, нэ молчи, гавари правду, мы все зынаэм. Пакалачшиваэт, да-а-а? ……………………..ДА?!
Неееее-неееееее-нееееее…
Ну! Нэ раззучку?!
Оддиндиндин.
За шчто?
За хва….за хва…аааааааааааааарала.
Годэн. В казарму пся! Слэдуюшчий!

Имя деда!?
Иосиф.
Жив!
Живее нас с вами.
Шабаш! Перекур! Куреч! Счабаш! ВСЭ ВООН!

БООХ — БООХ — БУХ! Приход — расход — и вся недолга. Можно объявить себя богом, — О ОН — бог! — ха-ха! — но кто же в это поверит, если ты не умеешь организовать хоть малююююююсенькое чудо! А по Сеньке и ШАпка. ПАСЕ — КЕЙША — СЭВ. Все начинается и все заканчивается книгой, которая сгорает, но… Словом восстает из пепла.
Иды мотече-мачете-мочити…Наш дым рос, сияя…То божья роса, сынки, божья роса.
А я верю! И я! И я! И я! И яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя! Имя нам! Имя!

Букет фиалок в кружке из-под кваса, надкушенное яблоко, клеенка в чернильных разводах. Над раскрытой тетрадкой — ручка с каплей…

                                      Каплей шмыгает носом:  Пли!… Плиииз.
                                      При…при совокупле..!?
                                      Звезды на не…
                                                                   Приз - бриз - риз…………

НОВIЙ ОНОНЪ

Даже ветер — повседневный наш спутник — и тот конкретен:
вот он сорвал, словно лист с куста, шляпку с дамочки, зазевавшейся на воробьев, и покатил ее в лужу — вроде мальчишки с трещоткой, который для жертвы сущий Киса Воробьянинов в зеленых усах;
вот он гонит пыль вдоль тротуара, щедро осыпая ею прохожих, — сейчас он дворник, у него такой же рабочий день! И пусть вас не волнуют этих глупостей! — по выражению Бенедикта. — Здесь крик вам не поможет;
вот он гнет, гнетет, расшвыривает кусты, обнажая влюбленных;
вот ударяет в паруса;
а вот раскручивает старую мельницу, которая со скрипом, но соглашается — еще бы! — и в который уже раз рассказывает свою историю о том, как еще юным белым парусом она видела и слышала Океан. На страшном красном взмыленном коне летел он — отродясь — во мне и, синея от натуги, и матерясь, орал — Ах, Дуля! Моя Дуля! Расшибусь за Дулю в грязь!
Мы только-только научились с тобой общаться посредством образов. Только-только наши вымученные недоразумения, заматерев, перешли, наконец, в класс петиметров. Только-только язык базара и ночных подворотен освободился из-под надзора. И отбой? Ты предлагаешь невозможное! Живописать ассоциациями! Легче перейти на иероглифы. Неподконтрольные ассоциации, что олигархи, — заведут в тупик. Все — и ничего! Вешки, которые ты заботливо вбиваешь в мое сердце, слишком далеки от народа, — не в прямой видимости. Картины твои не дешифруются. Я в отчаянии. Живота, батюшка! Я не понимаю! Не понимаю! Это мертвый! мертвый город!..
Или спящий…
Май уже подернулся пушком пыли. Уже пони в который круг вывозят детишек. Что-то лопочут, о чем-то хохочут карапузы, вдохновляясь…однообразием движения? Ишь, как они, вцепившись в грядушку, подпрыгивают — равный равного везет! — подгоняя бедное животное. Или это нечто более существенное, во что трансформируются и расписная лаковая повозка, и лохматая лошадка, и лица родителей, бабушек, нянюшек, и те сквозные голубые провалы между домами, в которые так тянет взмыть, но которые доступны, точно это душные вонючие подвалы, только диким взрослым. Там сидит Он, тот, который — тсс!..
Трудно понять, согласуясь с приклеенной задницей… Им не приестся — успеют вырасти. Вырастут игрушки. Вырастет и Тот, который Он, тсс!..
Давным-давно, маленьким, я его слышал. Он тогда еще общался с нами. Вдруг волнение какое-то вокруг, затем что-то щелкало и строгий замогильный голос предупреждал — Внимание! Внимание! Передаем сообщение — ТСС! И все замирало. Он входил в меня великим восторгом, без слов. Мне тогда казались ясными и понятными любая причина, любое следствие, любая связь. А сейчас…
Нет, я не гожусь на роль влюбленного принца. Мой город спит, а я наказан бессонницей. С клубком прочной бечевы брожу к истукану от истукана и связываю их в единую энергоцепь, — вдруг я все-таки решусь поцеловать принцессу, — мне ли не знать свой город! А что до ветру… Вольному воля… Кто же против…

ОКО, ЙП!

…все интонация и воля, смотри: уличком — домком — поступком.
…свет обрушил побелку — дранку — люстры — портреты фамильные актеров.
…сверху, с разных сторон на взбегающего по широкой лестнице человека в белой рубашке и джинсах — Лето, Ленком. — Тарковский, — шепнул офицер. Нам повезло с офицером. Я слышал о Тарковском —поэте, но он жил еще в те, в те еще времена. — Это его сын Андрей, кинорежиссер. "Иваново детство" смотрели? Кто-то уточнил — по повести Богомолова. Мне повезло с sosлуживцами…
Иногда память выталкивает на поверхность вдруг отслоившийся кусок, ни с того ни с сего, неизвестно зачем. То ли напоминая, то ли уличая. Десятки лет прошли. Я смотрел его фильмы, где удавалось. Я переживал вместе со многими его вытеснение и смерть. И вдруг всплыло…кадр отчетливый — наша мимолетная встреча взглядами. Он ставил "Гамлета" — мы разгружали уголь.
Для меня история начинается там, где начинаются мои личные воспоминания. Все, что случилось до — мифы, сказки, были, события их равноудалены от меня. Древний ли Египет, революция, курочка ли Ряба. Но когда я встречаюсь с человеком другой эпохи, когда две памяти, соприкасаясь, обнаруживают много общих точек, кольцо начинает колебаться и тем больше и больше, вплоть до опаляющих протуберанцев, чем больше этих совпадающих точек. И оберег рассыпается.

Сбрасывает кожу…Мы покидаем дом, когда он становится нам тесен, чтобы построить новый, по образу и подобию, но краше, чище, совершеннее…
Закатываясь в плац как в плащ, любуюсь звездами — толпою они теснятся на твоем лице — твой плач, что меч, приткнутый под полою, — сулят покой. Покою мне, покою…

Ты все еще уверен, что книга определяется поступком?
Прежде всего. Я понимаю, о чем ты. Но, если брать широко — непременно произойдет подмена понятий и во главу угла в качестве матушки-печки выдвигается УПКырь.
Пост УПК.
Да это все равно. Сколько бы векторов ни таил в себе знак, наша жизнь, зацикленная на производстве услуг, не оставляет ему никаких шансов. Конвейер. Тупик. Что же в постскриптуме кулаками махать.
А мы уже в PS? Погоди… в ПиэСе. О! или даже в ПэПээСе?
Слава богу, не в сопесе. Если о себе, то я… я в ПээСэСе. ……. Они хохотнули и расшаркались перед стеклянной дверью кафе. Я прошмыгнул за ними.

Я прошмыгнул за ними внутрь, но продолжения не последовало. Миниатюрные чашечки, которые мужики, улыбаясь, подносили к губам, вместили в себя не менее века кофейной тишины. Ровный гул ее и жара укачивали. Неудержанный возглас, как свист бича, гнул к земле. А они подносили и подносили чашечки к губам, вдыхали аромат и улыбались — и улыбались — и улыбались друг другу. Глаза мои заслезились, меня бросило в пот. Я вытянул руки и уткнулся в них мордой. Щенок!..

…ни о чем плохом не думаю не думаю не думаю тысячу раз не думаю миллион раз не думаю все должно быть хорошо все должно быть хорошо тысячу раз хорошо миллион раз хорошо дурень дурень щенок аминь…

Я упустил их из виду. Коротка молитовка оказалась, короче тормозного пути бронепоезда. Да ведь сам ковал.

РУБЦЫ.

Когда звук мой последний погасит рассрочку,
                             Река времен свернется в камень, в точку.
                                                         Но только искрой звук источится из слова —
                                                                                  Из точки той источник изольется снова.

Хорошо сидеть на берегу ручья, смотреть на воду и ни о чем не думать. Лето, теплынь. Очень высокое небо, медлительные облака, тень от ветлы и необыкновенный запах библиотечной книги — плотная, еще клейкая, глянцевая бумага, крупный шрифт, цветные картинки. Жизнь еще где-то там за бугром и когда-то, а пока — детство!

Хорошо сидеть на берегу ручья, смотреть на воду и ни о чем не думать. Лето-лето — теплынь — небо — небо — тень ветлы. Поверх цветущей травы в слоистом дрожащем воздухе крыши лениво — разомлевшие, тусклые, запыленные, выгорающие — плывут наперерез облакам, против ветра, наперекор течению. Жизнью поблизости и не пахнет — она там: в репродукторе, в том пожелтевшем скомканном клочке газеты под кустом. Эту их жизнь и птицы не клюют и земля не принимает. Только огонь.

Даже огненное наводнение, охватившее полсела, было чем-то иным, чем-то таким, где вкус горячей масленой, пресной пышки и молока из запотевшего горшка, запах сирени, тронутой увяданьем, и мокрой распаренной земли, звук полуденных звезд, скребущихся к тебе в сонницу, — больше, чем волнения и страхи взрослых.

Ты чего лыбисси, лыбиссинец? Или я сам не знаю ответа! А хорошо сидеть на берегу-реки! Смотрю и слушаю и ни о чем! ни о чем не волнуюсь! Прикрыть глаза, прильнуть к горлышку сам третий — с летом, с солнцем на хвосте! Но я думаю, этот ответ не ответ, а очередная уловка, чтобы уйти от ответственности — А дружине аминь!

                                        Когда мой звук последний смешается с росой —
                                    На берег речки Дремы я выбегу босой.
    И сколько б ни случался с той дамой мудрый Гад —
На берег речки Дремы я буду выбегать!

Даже изгнанные из рая в школу, с притороченными за спиной ранцами, полными гремящих яблок, мы, наивные, все еще думали, что жизнь — это… и не с нами, и не скоро. Даже вступая в следы Каина, Авеля, Сифа, Хама, Змея Горыныча, Соловья Разбойника, Володи Шарапова, который у Пушкина был бы Дубровским, а на самом деле стал моим одноклассником, обыкновенным, простым парнем, который выучился на тракториста, женился на Маше и погиб под тяжелым трактором вместе с пьяными призывниками, свалившись с высокой насыпи в кювет в скользкую вездесущую осень.
В жизнь отправились только гробы да кресты, да седые дожди.

ВОЛОС

Золотой — серебряный — волшебный — длинный — крепкий как слово.
Лысеешь. Насмешка — лы сеешь. Что за лы? Золы?!
Залы в тысячу свечей темны. Блеск паркета призрачно лунен. Лыбедь с лыхтарем в три свечи лызгает навстречу в исподнем шустро-шустро. Лыды, лыды рассекают лывы сна — спутанной памяти. Лианами свисающие хвосты паутин. Львы вживаются в настенный мрак, в шпалерный шепот. Процарапываю пространство — парики, парики, расчесанные кудлатые, надушенные, мертвые.
Налындался, налытался.
Лоб — щеки — руки — лыча! Лыча! В лыбонь смотрится ночь! Вселенная! Чмок! Золотой — серебряный — волшебный — крепкий как молодое слово! Что нам лым! Нить в никуда, неизбежность.
Сеем лущицу в норки. Gypsophila muralis; а может — gypsophrasus, gypsophiltrum, — в общем — gypsophasma рядами.

Наплыв объектива.
На салазках с горки пылит мальчишка. Резкое, до рези в глазах, удаление, отдаление —
горка — в гору — в огромный лоб — лбище — голову, голова, трансформируясь 24 кадра в секунду, — в шар — в шар голубой земли. Он удаляется, удаляется, поблескивая эмалью на лацкане пиджака вздремнувшего под кипарисом красавца Апполония лысого, но бородатого. Борода пышным ручьем струится в долину. По волнам белая плещется лебедь на водных лыжах. Лыгать не буду — прекрасна лыба-улыба моя, из пены слова рожденная, в лоне звуков светлых сверкающая.
Се маг долиной…смог…ту…манящий…мир…аж…

Аминь, — говорю я себе, — виртуальный мир — реальность. Но реальный мир, прививая себя к виртуальному, на что надеется? Попсизм — V Рим. Vivat! На улицах толпы покемонстров. Vivat! Сознание не поспевает за потоком предлагаемых обстоятельств, а личного опыта физического обустройства в них нет. Обезьянство! Согласен.
Виртуальность виртуальности — рознь. Реальность реальности — резня.
На конском волосе подвешен меч. Мир висит на волоске. И что из этого подобия следует? Мим и речь разнятся больше?

                                      —Трах!тарабах!

----------------------------
Лыхтарь — подсвечник; лызгать — скользить; лыды — ноги долги; лыва — лужа, трава в море; лындать — отлынивать, гулять; лыча — сухой плод, похожий на финик; лыбонь — темя; лым — лихва, рост; лущица — растение, лыгать — лгать.
Philtrum — любовный напиток; phasma — привидение, призрак; phrasus — выражение, речение, фраза.
Muralis — стенной.

ТО ВЁДРО, ТО ВЕРДИ

Он зарыдал самозабвенно, взахлеб, открыто, в голос и испугался и проснулся в слезах, не понимая — о чем. Так рыдают падшие ангелы и дети. Почувствовал, как с лица сходит онемение. Сон не отняли, отчетливо вспомнил — выпадают зубы: один светлый, другой темный и в перламутровом тумане — третий, потом, где-то в полутемном помещении, — зеленый лук и поле, о котором забота — вспахать и засеять, и люди вокруг — дыханием, гомоном, тенью, — которых не успел разглядеть.
Простыней промокнул глаза, сходил умылся, стараясь не греметь, завернул на кухню, сел осторожно на краешек холодного табурета, уставясь в окно. Тишина майского выходного медленно скользила мимо встревоженного сознания. Сердце свернулось в клубок. Утро чистого четверга красным лбом уперлось в штору. Завтра одному — в гору, другому — в пропасть.

Гармония, поверженная к ногам математики, на закоптелой стене нашего повседневья вычерчивает ломаный график отрицательных и положительных величин, а вставая с колен, бормочет свое — текле-мене-упорсин.

Из года в год переживать свою жизнь, скованную в цепь предписанных событий. Из года в год! Изо дня в день! Один и тот же урок! Круг за кругом! Неужели нам судьба создателя Коринфа и мы — тот ком, безумно равнодушный. И счастливы тем, что послушны.

Воскресенное слово — воскрешенное тело — красная гора и мы — красная точка, венчающая пирамиду, замыкающая весь этот контур. Конец — начало, между которыми миллионы лет. Но что они для космоса! На что?

Математика, Физика, Химия уткнулись в чаши с амброзией. А у тебя на нее аллергия. День разжился сиренью, вентиляционной шахте стало тесно от запахов. Поставил "Трубадура". Закрыл глаза. Шты?.. молодец… Леонард, Зинка, Федора, Юсси, Никола, Шоу, Челлини. Кружит черный диск над — только что — всходами, гибнут герои, запутавшись в страстях. Рычит труба, вскрываются печати, что вены. Льется кровь — амброзия. Рушатся города, мечты. Рушится зерно…

Мельник! Мельник! Wenig! Веник. Несмотря ни на что.

…только — меня — упроси …

ХУК!

Сам ты… Ты сам-то понимаешь, что записываешь? Перелистни, перечитай. Текст тонет, перегруженный символами. Тебе не кажется? Все вокруг и мы сами, конечно, лишь преходящие символы, приносящие себя в жертву символу же. Но-но-но…
Мы не успеваем прожить жизнь так, как проживали ее когда-то в наших детских играх. Еще бы! Требовалось только желание. Утром — разбойник, вечером — сыщик, в обед индеец или гуманоид. И, заметь, переживания-то взаправдашние. О чем это говорит? То была настоящая реальность, которой большинству из нас уже никогда не достичь. Но хочется. Ведь хочется, а? Это же аксиома. И хорошие романы жажду иного удовлетворяют. Чего же мудрить!
Цепляешься к словам. Прости, неосторожно употребил оценочный эпитет. Конечно, большинство довольствуется лужей. С козлами, я думаю, очень и очень спорно.Многое зависит не только от интеллекта, но и от возможностей его развивать, от случая. В конце концов это дело вкуса. И шампанское и бормотуха здесь равноправны. Когда жареный петух кукарекнет, на карачках к этой луже приползешь.
Ты передергиваешь. Причем тут игла и колеса? Хотя, если на то пошло, что ж из того, коли общество, в массе своей однородное, ничего зазорного не видит ни в игле, ни в ноже, ни в пуле. Пуля дура — штык молодец. Коли!.. Каннибалы! Вот кстати. Они живут так, как завещали им отцы и деды. В чем их вина? В том, что свято блюдут традиции предков? Мы в последнее время часто говорим о традициях, цепляемся за них, именем традиции осуждаем и оправдываем. Вот тебе традиция! Ах, традиции традциям рознь! Значит все-таки можно в чужой монастырь со своим уставом?.. Ну да, каждой твари по харе этот ваш общий дом называется.
Мы мечты свои убогие воплотили в быт, насилуя и грабя, а ответственность за планету возлагаем на всех. Дудки! Они тоже хочут! Разумеется, сейчас культивируется духовный онанизм. Вся эта, летящая на щите, попсовая шелуха, эти бесконечные — кровь и сопли — боевики, триллеры, мыльные оперы, разъедающие глаза. Но чем же еще, скажи, восполнить утраченные иллюзии?! Чем удержать толпу? Если раньше толпа, худо-бедно, рассыпалась на некие подобия индивидуумов, то сегодня она перешла в такое качество, что уже не требуется собирать всех на перекличку — человек толпы и вне стада остается верным ее атомом. Ты можешь предложить что-нибудь более конструктивное, чем ухмылка?
Бог не коллекционер, у него в запасе еще огонь и медные трубы. Но надо бы и самим похлопотать о своем будущем. Знаешь, что мне в сонное ушко нашептал мельник? Мир без иллюзий не выстоит и дня. Прописная истина. Из школьной программы. А наповал. Сильное средство. Одно время находилось под запретом. Даааааа. Побочные эффек…
Ты не торопись, я здесь на хорошем счету. Мне доверено ухаживать за клумбой на главной аллее. Какое это счастье быть кому-то полезным! Астры, левкои, ирисы, розмарин, твой троллейбус, прощай…

ХЕРРАРИУМ

По-хорошему, такое название уже не требует текста. Испортишь. Импрессио — неожиданность — необязательность. Так, что-то заденешь мимоходом, краем глаза, а потом трудно разграничить — было — не было, сон — явь. Оставь страницу в чистоте, может быть ей суждено родить тебе друга…

Простите, я кое-что смыслю в непорочном зачатии, и мне не хотелось вам мешать. Я здесь, в уголочке. Видите ли, наша планета мне представляется такой огромной морской миной рогатой. И плывет она в Океане и плывет, и расступаются перед ней и т.д. Это одна позиция, один набор ситуаций и их разрешений. Другая позиция в корне меняет дело, если в качестве рогатулек этих, усиков, коснуться которых — смерть, мы подставим господина Уда. Ва! Херра! Опа ля! Я всегда был убежден, что именно человечеству предназначено дать жизнь космосу. Но сейчас, когда я прочитал эту главу и сообразил последствия, мне стало не по себе. Простите.
                                                                                      Грустный Эрос.
Я так привык к вашим пейзажам, что вконец расквасился.

ЦЕЛКАШ

Он валялся среди других валяющихся на белом берегу моря, притаясь за щелкой полуприкрытых век. Его мускулистое, небрежно раскинутое, тело, мужественное лицо и неординарный гульфик привлекали внимание. Даже с дальних пляжей приходили любопытные, прикрываясь косыми взглядами и ударяя друг друга завистливыми смешками.

Ты вытянул меня из тьмы, обработал как бог на душу положил, не щадя, не заботясь о причиняемой боли, затем смахнул пыль, навел лоск. И что же? Наверное, у тебя были к тому причины. Честолюбие? Гордыня? Или кусок хлеба? Неужели любовь? Любовь! Бескорыстная, безответная, изнуряющая.

Как настроение, — спросили тебя по завершении. Обычная вежливость. Суицидное, — ответил ты, тем самым завязывая разговор. Тяжелый, ненужный, глупый, откровенно неприличный, который с неизбежной в таких случаях определенностью завершился взрывом пошлости. Тебе нужна была разрядка, ты ее получил. Мне отмщение и аз воздам! Высокие договаривающиеся стороны подписались сократить свои боеголовки за
недосягаемостью сотворенного образца! И ты той же самой рукой и бронзовым молотком под улюлюканье и хохот…

На что мне ваш мир! Я до сих пор плакаю во сне — это вы плачете, а я плакаю как собака — о той глыбе, разрушенной, разбросанной. Даже в таком несуразном, жадными руками и ненасытными глазами отполированном, виде я — часть ее! Возможно, та часть меня, отбитая толпой, и приживется у вас, по образу и подобию созданная…

—…Все это чушь, дорогой мой. Искусство лишено репродуктивных органов. Оно паразитирует на человеке.
— Ма, смотри, какой я чертов палец вырыла!
— Нет, доченька. В этих местах чертовы пальцы не водятся. Это…
— Позвольте, сударыня, взглянуть. Ну-ка, ну-ка…О!
— Что я вам говорил!
— Нет, нет, ваш дарвинизм скучен, а потому неперспективен.

Вдруг он в небо посмотрел —
Оглох, ослеп, потом прозрел.
Сбил раму, натянул холстину
И день, и ночь, не разгибая спину,
Старательно натуру протирал.
И сотворил, и выставил картину.
Мир с той поры невинность потерял.

— Эй! Эй, деденьки, верните ребенку игрушку!
— Мой дар столпен… Извините, если честно, я не очень-то верю во вдруг. Отдает литературой, как все здесь — рыбой.
— И чудо?
— Деденьки! Деденьки!..

ЧУДИЛА

                                            Небо, полное облаков.
                                            Лицо, полное глаз.
                                            Глаза, полные ужаса.
                                                                                  Ужас не расщепляется.

— Ну, видал Москву? Гони целковый, чудилка!

Вверху, в самом пекле зенита, на тесной золотой сковородке плавает, шкворча, тонкий, в дырочку, золотой блин. Сощурься — увидишь, только не ослепни. Прищур, еще прищур — плавает! Пращур… Не ослеп, но озноб сковал, словно из погреба вылез. И круги перед глазами разноцветные…
Ни рукой, ни ногой — одно небо желтое, пыльное…
— Гони целковый, чудила!
В сенокос, поздними вечерами, в речке, кротко пересекающей рощу и луга, можно подсмотреть русалок. Только тихо мне! И целковый вперед! Не боись, не защекотют, хы! Они у нас смирные…

Розовая пена застилает глаза. Тянет…тянет… Стой! куда! мудила!..

— Ой, девочки! Кто это?! Да он немой! Выкупать! Выкупать! Хороводом, хохоча, совлекают рубашку, штаны. Столбняк. Бесстыжие русалки. Лапают, ла-ла-поют, ласкают, задыхаясь.. Парное молоко бурлит — кипит…

Тпру! Удила врезаются в губы до крови. Приехали. Обрыв. Сапожник!
Беззвездная душная ночь. Беспорядочные шаги в молчании. Фонарики скачут. Кто-то не выдерживает, потом второй, третий. Сверкают молнии. Гаснут фонарики. Грунтовка принимает все.
Черный квадрат Малевича…
— Кто-нибудь помнит Чудилу?
— Он теперь в консерватории, наверно, разрезает. Пальчики вы мои, да шаловливые…
— Андрей погиб в Афгане.
— Че несешь?! Какой Афган?!
— Он старше нас года на три. Просто задержка с ростом, так бывает. А чтобы не переть против кодлы, он нам подыграл. Я сам узнал недавно. Сестра, оказывается, переписывалась с ним. Помните, еще в детстве, на речке, когда мы…а он к ним сиганул в чем был… А мы-то! А мы-то!..

Лопухи широкими листьями навеяли прохладу. Где-то еще лаяли собаки, потерявшие след, матерились охранники, расходуя боезапас, стрекотали вертолеты. Мытарь склонился над куском зловонной человечины. Запекшиеся раны сплошь, выцветшие лохмотья присыпаны пылью. Отогнал мух. Ну что это за мыт! Срам один. Присел на камень. Пустыня. Закрыл глаза. Захныкал по-своему, раскачиваясь.
Доколе, Господи, избывать мне наказание?! Я их всех все равно люблю! Взять этого Ни разу не помянул твоего имени, кроме как… да ведь не со зла. Я бы и сам, когда так-то… Мать не вспоминал, ни семью, а все какую-то срамоту. Язычник… Язычник! Господи, надоумил! Милосерд! Обращу! Обращу! А пока горянок-горлинок ему. Дыши, чудилка! Дыши, милый!..         А?

                                                          Гони! Гони! 
                                                                                   Я… 

ШАР

Клубок размотался, назад не смотаться. Полянка тесная. Выкошена. Земляникой пахнет. С краю березка молчит, на суку коса торчит. Под березкой косарь похрапывает, платочком прикрыт, ноги расставлены, под рубахой ветер гуляет, погулливает. Тень густая загадки загадывает.

Привыкай, парень, обживайся, на нить не обижайся. Не она тебя вела, ты ее понукал Не упорствуй, не смеши. Брось веревку! Имей мужество! Вцепился, что в мамкину юбку. То, чем трясешь перед мной, — всего лишь признаки его, и то, я думаю, ложные. От мух отмухиваться, до мах домахиваться. Maximum.

Вскочил среди ночи. Проснулся. Прилив ностальгии — как же так?! Нашарил нить. Поворочался с боку на бок. Еще и еще, закатываясь в неотпущенные воспоминания. Душно в коконе. Душно. Нить к нити плотно клеится.

Огромный шар заполонил полянку.

Сжалилась выкошенная, сжалась ужаленная, вытолкнула кокон вверх. Вверх! Ура! Летит шар по небу, пятнами родимыми покрывается и все, чем жил, о чем мечтал я, — все на поверхности проявляется, оживает, копошится. Вот оно как было-то, Земельян. А будет ли продолжение? Щас! Жди!

ЩАС

Ну, что, смотаемся на денек? Туда — обратно. Пока попутка есть. сколько ты уже на родине не был? Лет двадцать? Хорошо в деревне летом, хорошо в краю родном…

Четверть века… Сколько раз порывался, но чем дальше, тем…Что я там увижу? дом разрушен, памятные сердцу следы стерты. Пейзаж другой, люди другие. Сейчас я закрою глаза — и все со мной, и все живые. Даже то, что разрушалось еще при мне, восстанавливается памятью в прежнем виде. Удивительно! Поехать — значит убить сокровенные иллюзии. В моем-то возрасте…

Нет, не могу. Дела, дела. Спасибо! Как-нибудь в другой раз. Обязательно. И приветы, приветы всем. Побегу, прости, ждут. А ты хорошо выглядишь.

Забежал за угол, сел в первый попавшийся автобус, повалился, повалился…

Уезжая, возвращался. Было куда. Какой трепет полоскал душу! Оттого истончилась, обветшилась — не прикоснись! Хана! Зимой, летом, в дождь, в жару, в стужу, в солнце и в ночь лютую возвращались, продирались, словно рыбы на нерест. Сердце выскакивало — вот оно — великое — рядом, бессменное. Так есть! так будет! Никто не возвратился. Отметались где ни попадя. Было место, да сгибло, замкнулось в себе. Одичало. Вспомнит ли? А вдруг вспомнит! Простит?

У меня не жизнь, — сейчас только допетрил, — а одна точка зрения. Из окна, что в доме на пригорке. Подлинная, самая живучая. Как ни вертись, а приходит время и — лоб в лоб! И — пустота вокруг, куда ни шагни. Все там осталось. Откуда это во мне?..

И уеду! Лев Николаич на что был мудрый человек, а ведь сорвался, ушел. В мир! Лично! Возвратил себя увенчанному. Нешто гордость взбаламутила… Нет, нет, скажут — вот, помирать приперся на чужой счет. Ни кола, ни двора…

После укола забылся, во сне прорвало — заплакал, подвывая, к утру затих, вечером сожгли.

ЭРАЗМ ЭР

Петя, Петя, Петушок, золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка, выдь же на крылечко, выдь, мое сердечко!

Котики — братики! Несет меня ли са… затем — не я ли са… завис — о кий и горы… в вонючие норы.

Услыхали Кот с Котихой, векшами лес перелетели, рысью беглецов настигли. Ах, воровка! Ах, вертихвостка! Трах! Трах! — Избили до полусмерти. Отняли петуха. — Поди прочь! Самим жрать неча!

Слава! Слава Коту с Котихой!

А петух издох.

влюбчивый, страстный, нежно-глупый Ерастушка-педагог с флейткой по высокому волнистому лугу, один берет малиновый плещется, дамы след в след, склеившись змейкой, да мы — короли, валеты — на ветвях дремучих ветел аплодируем вослед, раскачиваясь, раскорячиваясь.

О е оеое!

Петя, Петя. Петушок, золотой бубенщик! Хорошо, Петрак, поешь, а етит-то сменщик!

Петя, Петя, Петушок, золота бородушка, ты свое уже склевал, а я еще молодушка.

Петя, Петя, Петушок! Стопочки-стакашки! Налаживай лемешок для глубокой вспашки.

А через овраг от пятачка, освещенного приглушенными фарами, через овраг, изрыгающий клубы горьковатой черемухи и дешевых духов, через овраг… а нет ничего там
Одна тьма тьмутараканьская.
Хоть на час, хоть на полчасика — повыть о своем, скаля зубы.

Ушло! Исчезнуло! И некому повторить и не с кем. Обделили! Обнесли! Тьмуть вашу Таракань!

Чепуха, говорите? Оно и чепуха в деле — нешто как хорошо котлы-то медные натирать. Что твои колокола блескуют — куют — уют приговаривают.

Петя, Петя, Петушок — ключики трескучии! Отворяй-ка ворота — нам грехи наскучили…

Да-с, Эразм…? Разя?..разве-разиня-разин… Одиночество — одинотчество … Масштабы-ть, размеры-сь… приговорили.

H I O X

Молитесь, молитесь! Я вам не помешаю… Долго и страстно, чтобы оргазм… простите! Это тот, другой, с нами неотлучно…

Тот майор несомненно…вы ходок из Новой Земландии? Не то, чтобы обличьем, вовсе нет, — зауряд. Нюх. Нюх собачий. Он еще-с Кукой, простите, отрыгивает. Заметили?

Вот и прошел год. Всего один год! На родине засчитали бы за полста. А так — успел родиться, вырасти, прожить-жить и — приготовсь-товсь! к передаче эстафеты. В нашем этапе их семь. И никто друг о друге не знает. Можно выпасть, оборвав цепь, не подозревая о скрывшихся возможностях. Как будто так и надо. Самое обидное, если это произойдет на шестом звене. Все стращают этим, а мне любопытно.

Чему же, муже, изумляться? Странный вы какой! Получили по носу и память отшибло. Столбняк напал. Не столпник же. Очнитесь! Это всего лишь hominitus femina — самка, почуявшая самца. Чистая физиология. Вы когда-нибудь испытывали мышечную радость, хотя бы ради науки, друг мой?

Оставим священных коров, вернемся к нашим баранам. В буфет, господа! В буфет!

И они ли, они, дам побросав, смылись с палубы набежавшей тоской.

Корабльбль. Крепко потрёпанный, в завершение логического периода, похвально выдержав испытания — ура! и ой! — подытожил главу, а я, потягиваясь, вышел на балкон. Маскарадец в честь 10 годовщины Обретения Смысла Жизни безжизненно мялся у парапета, вглядываясь в постный океан и ожидая чуда.

Незримый бог любви нас в ступке перетрет, а кто не патриот, тому и сутки чудо. Я не И
уда, не Искариот, но свой балкон я ощущаю суком… Судном, конечно, суд…но…м.

Психопат вечнозеленый. Аллея. Герои. Нет, не из-за того ты… Сказал бы прямо — жись не удалась, мимо прошла, неуд твоему уду. А то — пейзаж не тот, люди не те. Похвалиться нечем — и все дела. Что итожить-то?

Ты так думаешь?
Конечно! Успокойся! Еще и в сказках говорится — назад не оглядывайся! Понял?!
Там еще сказано — коня продай, а уздечку — ни-ни!
Ну и черт с тобой, скучный ты челдон!

А мог бы отпустить с богом.

____________