Книга Юлия Зыслина и Наталии Тореевой ВЕНОК РУССКИМ ПОЭТАМ/ Стихи и портреты. – М.: Вест-Консалтинг,  2019, стала бестселлером магазина Литлавка.
Сегодня «Читальный зал» публикует еще одну рецензию на эту замечательную книгу.

Это строка одного из поэтических посвящений, мудрый вывод долгой жизни и портрет моего героя. Он свободен, размашист, крылат. Физик, с младых лет одержим поэзией, музыкой, с более поздних - уже кандидатом наук и главой семьи - пением стихов под гитару: своих собственных и тех, пред которыми преклонен. Уроженец старой Москвы, он буквально шёл по стопам поэтов: Тверская, старый Арбат, Поварская, Кремль, Большой зал консерватории... Это Москва - Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и его - детства. Вполне могла бы состояться их реальная встреча. Но суждено ей было случиться - в стихах: в нём их стихи росли, как звёзды и как розы, и однажды:
                                             Сочинил же какой-то бездельник,
                                             Что бывает любовь на земле -
жена Светлана сумела раздобыть в их прекрасной, любимой, исхоженной вдоль и поперёк Москве, где было всё, но не было для него  самого желанного - тома стихов Марины Цветаевой. Вместе со Светланой они начали свой подвижнический труд, который заполнил до краёв их и без того полную насыщенную жизнь, и воплощением которого стали аллея русских поэтов, писателей, композиторов и художников, цветаевские костры и музей русской поэзии и музыки в Вашингтоне. Из того же высокого духовного строя  явились и его собственные строки  признания и благодарности - Светлане:
                                                Я тобою на вершину поднят,
                                                На небесный светлый пьедестал,
                                                И тебя, конечно же,  тревожит,
                                                Чтобы я под небом не устал...

Сейчас ему девяносто...  По-прежнему поют, серебрятся звуки его гитары, рождаются и воплощаются замыслы. Он затеял и осуществил антологию собственных стихотворных посвящений русским поэтам. Книга издана в Москве в 2019 году (Издательство «Вест-Консалтинг»).
Белоснежный твердый глянцевый переплет размером в лист, пылающее пятно эмблемы. Вспомнилось: Застываю над белой страницей ...Марина.

Откроем книгу. Остановимся у могилы Пушкина. Из многострадального жестокого двадцатого века наш подвижник, как мне представляется, гневным шёпотом  произносит:
                                                Поэт очень хрупок,
                                                душою раним,
                                                он знает, когда умирать…
                                                Склоним свои головы
                                                мы перед ним -
                                                поэтов
                                                нельзя
                                                убивать!
Искренние, бесхитростные, проникновенные строки... Он так и понимает поэзию: ясно выраженная мысль, простая лаконичная форма, вместившая собственные переживания. И всегда - сочувствие поэту, преклонение перед ним, изумление.
Об Анне Ахматовой говорит
                                            ...тихо, величаво,
                                            Как строил Бах свои лады…
Говорит, исполненный
                                             ...смиренного желанья
                                             И неосознанной мечты
                                             Понять души святую тайну
                                             Необычайной доброты.
И поняв, приняв всё самое сокровенное в Анне, завершает своё стихотворение обращенными к ней её же строками:
                                             Той, что прощение дарует -
                                              И в Воскресение Христа -
                                              Ее предавших в лоб целует,
                                              А не предавшего в уста.
И снова, как в жизни, в поэтических посвящениях он проходит исхоженными  путями-дорогами своих героев, поднимается на их вершины, замирает у их могил:
                                             Режет воздух Карадаг,
                                             Смотрит в море профиль-флаг…
                                             Тих Волошинский залив -
                                             Светом божеским залит.
Вышел четырехтомник Николая Гумилева, и это стало событием личного переживания для того, кому тоже по силе и по радости такие духовные восхождения, для кого томик стихов любимого поэта - величайший дар, а миг, в который ему дано было принять его - заветный час. И на этот миг он отозвался своим поэтическим волнением:
                                            Пытались умолчать поэта,
                                            От власти был такой наказ,
                                            Тянулась долго подлость эта,
                                            И вот настал заветный час.
В такие  заветные часы  пальцы просятся к перу, перо к бумаге, внутренняя мелодия  диктует строки и, наконец, отпускает их на волю... Но если воля - невольная и, как понял  Осип Мандельштам, узловатых дней колена нужно флейтою связать, поющий под свою гитару другой поэт - автор читаемых нами посвящений - возьмёт паузу, придержит сердца скок и - выдохнет сочувственно и гневно:
                                           Трудно “вырвать век из плена”.
                                            Наконец, пора понять:
                                            Глупость с подлостью – нетленны -
                                            Тянут рьяно в дикость, вспять...
Кому и понять, как не ему, в эту минуту он - защитник, он встаёт вровень с кумиром, не смущаясь скромности своих усилий и веря в чудо:
                                            Идет к концу двадцатый век,
                                            ужасно длинный.
                                            И побеждён невинный смех
                                            Тоскою винной.

                                             И был загублен Мандельштам
                                             И миллионы…
“Души израненный полет все ниже”, но  хватает сил на отчаянный рывок:
                                            А что надежда? Умерла?
                                            Сильна простуда?
                                            Надежда, как всегда, светла
                                            И жаждет ЧУДА.
Чудом, “берёзовой тенью”, промелькнут два  других поэта, чьи песни так непохожи, звучат совсем иначе, но оставляя свой след, проникнув в самое сердце России, и нежность их “из любви”… Гуляя по утрам на природе, так далеко и от домиков старой Москвы и от размашистых проспектов современной, он, городской столичный житель, и в прошлой жизни и теперь, грустит ”о речушке маленькой, неброской”, “о белочке, снующей по сосне”, о “каждой, даже хиленькой березке” и ”скошенной траве”...  Грустит мелодиями стихотворений своих любимых поэтов - Сергея Есенина и Николая Рубцова, настраивает струны своей лиры на их лад, и уже сам доверчиво открывается им, не смущаясь нахлынувшей сентиментальности и нежности “из глаз и слез”...                                                        Как камертоном, своими исповедальностью и состраданием автор, быть может, даже не задумываясь об этом, настраивает читателя на возможно мерный щадящий ход, как бы микширует громкость боли от прикосновения к страданию и исповеди поэта, вышедшего на подмостки, чтобы в далеком отголоске, всумраке ночи расслышать, что случится на моем веку. В посвящении Борису -
                                        Лог лесной недвижим, он пролег как строка,
                                        Ему Бог сон поэта доверил.
                                        И толпою снега -
                                        Одеял облака
                                        Сбились в кучу, гонимые ветром.
Не даровано поэту при жизни обрести покой - должен затихнуть её гул, быть может, тогда случится
                                         Переход от забот в неизвестность без ссор,
                                         Где  прозрачные блики мелькают,
                                         Где не слышится спор,
                                         Где огромный простор,
                                         Где душа, вознесясь, отдыхает…
А если не случится..., тогда боли не унять, её можно только разделить, шепотом или в крик,  произнося дорогие строки и смиряя себя, чтобы исполнить завет и не стоять угрюмо, главу опустив на грудь, даже там, в той страшной Елабуге:
                                         Стою у дома синего,
                                          в смятении душа,
                                          и  говорю с Мариною
                                          тихонько, не спеша.
                                          Я у неё прощения
                                          прошу. Ответа нет.
                                          Такое ощущение,
                                          что помутился свет…
Он просит прощения у Марины не только за себя, но и за “распластанную страну”, которой “не худо бы покаяться” перед своими поэтами, России послужившими верой и правдой, и, как писала Марина в одном из писем, вместившими её - всю, старую и новую, красную и белую... И потому ещё, что и Бориса Пастернака и её, Цветаеву
                                            Марину помнит старая Москва -
                                            Трехпрудный переулок и Волхонка,
                                            И Сивцев Вражек, и Тверской Бульвар,
                                            Борисоглебские оконца.
Автор антологии, как мы помним, уроженец той же старой Москвы, наследник марининых и Бориса улочек... Стоит ли удивляться его признанию в том, что он “физически ощущает цветаевскую энергию”, и его музей в Америке начинался с ее стихов... По-домашнему, музей, а он, действительно, частный, домашний, расположен прямо в жилой квартире, называется музеем пяти поэтов  - Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Пастернака и Цветаевой, или музеем поэтов Серебряного века. Но в “Венок русским поэтам в стихах и портретах” (это и есть антология, о которой идет речь, а по определению автора - сборник или цикл), вплетены, помимо упомянутых, из Золотого века - имя Пушкина и из Бронзового (определение автора) - поэтов второй половины ХХ-ого. Немыслимый по трудности, благородный высокий замысел! Разве не та, неизбывная - сверх рта и мимо рук - цветаевская энергия и движет им?! Исток его подвижничества - в традициях русского искусства, которое помимо таланта всегда было озарено чувством благодарности и долга тех, кому завещано от Бога.
Время ещё не успело отделить зёрен от плевел и творчество наших современников перемешано с их житейскими волненьями, пересудами и домыслами о них читателя. Это заслоняет подлинный смысл, достоинство стиха, музыку, тишину, звонкость или молчание его. Поэтому, наверное, и оступился автор оговоркой: “Пройдут года, всех время выстроит в ряд, и каждого оценит по заслугам”. Стоит ли этих незаурядных выстраивать в ряд, никто из них не хотел петь хором, и что значит - оценивать поэта по заслугам?  Автор знает сам: рождение поэта, явление его строки - тайна... Тайна и то, как слово отзовется, и, может статься, даже решит чью-то судьбу, неожиданно тронув трепетным несовершенством, или, как заметил Велимир Хлебников, очаровательной погрешностью.
И снова - боль порушенного братства, и снова - голым сердцем о камень голый:
                                        А за спиной, у головы твоей - гитары торс.
                                        Без струн гитара.
                                         …………………….
                                        Ты душу рвал себе. И, может быть, не знал,
                                        Что образом своим ты наши души рвал.
Без струн гитара - страшный образ того, как “горячие рвутся в России сердца”. Владимир Высоцкий, Юрий Визбор, Сергей Стёркин... Автор не в силах сдержать ни гнева, ни печали по поводу их загнанных судеб, рвущихся строк и - на разрыв аорты  - песен:
                                         Но нам-то без них каково доживать
                                         И небом дышать, и птицам внимать?
                                         Без них небо серо и по сердцу дождь…

Но вот - в очередной раз - случился сбой: в стихотворении, посвященном Юрию Левитанскому, строка мчит во весь опор, сквозь суету сует, без оглядки, не переключая скорости, и вдруг - стоп! - ты уже  “на осеннем жизненном ветру”.
При прощании с собратом - грустный вздох о Льве Озерове, который “ушел еще при снеге”:
                                      Он не хотел уйти весною,
                                      При буйстве красок и предчувствий,
                                      Когда сирень стоит стеною,
                                      Когда душа в предвестье чуда.

В напевах Булата Окуджавы автор узнал и всего одним штрихом -”интеллигентность певучая”- явил портрет артиста, родственного себе по духу, и обозначил заслугу барда, над песнями которого
                                      Задумалась, слушая, нация -
                                      Не вся - её лучшая часть...
Заслуга эта в том, что:
                                       Наверное, не по теории
                                       Свобода с него началась.
В посвящении Евгению Евтушенко автор вступает с поэтом в диалог. Он упрекает его в склонности писать на злобу дня и старания его последних лет -  публично оправдываться, упрекает по-мальчишески наивно, будто и не прожив своих собственных беспокойных лет... Нет, не так - именно прожив их достойно и независимо, без уступок и угодливых реверансов, а потому и задавая этот риторический вопрос:
                                    Зачем извиваться, когда есть талант,
                                    Зачем Вам казаться получше …
Жизнь давно дала ответ на этот будничный вопрос. Когда-то неологизмами были слова достоевщина, есенинщина. Недавно у одного из ярких и оригинальных прозаиков современной Британии Джулиана Барнса я неожиданно встретила, простите за тавтологию, новый неологизм, исток которого как раз в том из не достоинств нашего поэта, который так бескомпромиссно не приемлет автор антологии. Барнс замечает: «Курбе - великий художник, но также и серьезный пиар-проект... При всем его либертарианском социализме, при всем потрясении основ и искреннем желании очистить запущенные конюшни французского искусства, в нём всё же было немало евтушенковщины, немало от лицензированного бунтовщика, знающего, как далеко можно зайти и как монетизировать свой гнев».
Сказав всё горькое о поэте, автор “Венка” воздал ему должное, указав на то, чем, какими строками это должное он в наших сердцах завоевал... Всё мы это знаем и слышим тот крик поэта :
                                        ”Бабий Яр, Бабий Яр”!
Из двух, так и не примирившихся при жизни поэтов, Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского, последний вызывает особо горячее - своими, после юности, стихами и поступками - осуждение и упрек на страницах антологии: в стихи “хлынули длинноты”, ”потом полезла проза”... Для поддержки своего мнения автор ссылается на схожие суждения о нём  Евгения Рейна, которого Бродский считал своим учителем, и Дмитрия Быкова - учителя, писателя и критика, поэта…  В этом упреке не в последнюю очередь опять - личное неприятие уступок нравственного порядка, допущенных поэтом:
                                     Презренье не терял, обиды не забыл, лелеял.
А ведь так советовал брать нотой выше... Возьмём и мы нотой выше... Всем своим трудом автор раз и навсегда поддержал каждого из поэтов. Но, разве любя, сами мы не волнуемся, не сбиваемся с ритма, не перехлестываем в своем горячем осуждении, когда время - ещё не в помощь, ещё не отмерило нужного, большого, расстояния. Воспользуюсь и я  поддержкой: в стихотворении  друга и единомышленника Бродского поэта Чеслава Милоша его художник  сознавал содеянное им зло:
                                                   ... Да, он думал об этом,
                                            Но не пёкся о душе, обещанной аду,
                                            Пока чист и светел был его труд.

По прочтении книгу надо ещё немного подержать в руках, задуматься о согласованности, созвучии формы и содержания, перелистать заново... Строки можно произнести  громко, тихо, задумчиво, нетерпеливо, и тогда они станут твоими. И стали:  “Венок” - творение поэта и художника, творение, представляется мне, гармоничное: две самодостаточные творческие личности проживают со своими героями мгновения  высшего напряжения, когда пульсирует в висках это неотступное быть или не быть, когда  нужно вырвать век из плена… Гармония поэта и художника - в одинаковом градусе накала чувств, отношения к равно понимаемым вечным ценностям, степени допустимости нравственных уступок, непримиримости или великодушии прощений. Каждый говорит об этом во весь голос, но каждый, как музыкант, ведёт в ансамбле свою партию.Ценность книги видится мне в том, что художник не иллюстрирует стихи. Да, строки  водили пером и карандашом художника, оставляли нетронутым пространство белого листа или заполняли его графическими росчерками. Но и у автора посвящений и у художника - свой взгляд, своё прочтение, своё познание того или иного поэта, свои многоточия - недомолвки. И всё же, всматриваясь в графические портреты, захваченный энергией штрихов и линий, неумолчным присутствием снежной белизны фона, затаенного - сквозь строки -  крика, задержанного дыхания, волнения, ты в конце концов, ощущаешь это едва уловимое биение двух сердец - в унисон...
Вот он - Иосиф Бродский: недоверчив, всматривается с прищуром... Не в лучшую минуту застал его карандаш. “Мира с миром или просто мира у Бродского нет, есть тоска, ум. Бог его как бы коснулся, не повернувшись к нему лицом, не успокоив”. Так понял поэта  философ Владимир Вениаминович Бибихин. После такого пронзительного знания - только тишина, тишина замершей на белом листе плотной бумаги той бесцветной ледяной глади, где отсутствует кислород, ипронзительный, резкий крик, страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо одинокой  души поэта, а пульсирующие линии рисунка и недозвучавшие оборванные строки рвутся навстречу...
Каков на портрете Владимир Высоцкий? Как и в посвященных ему стихах - одушевленный, словно в продолженном времени, зоркий и горячий:
                                    Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Наиболее точным мне видится образ Бориса Пастернака: решительный взгляд, порыв, мечта, любовь - нам он дорог именно таким:
                                    Давай ронять слова, как сад янтарь и цедру…
Во многих портретах приковывают глаза. Думаешь: можно ли так особенно почувствовать точку, чтобы дать ей подходящую глубину, окружность, направить ее, устремить.



       Б.Пастернак                М.Цветаева                     И.Бродский             В.Высоцкий

Да, с последней страницей не заканчивается чтение книги-альбома. Снова  и снова всматриваешься в белый лист обложки, проводишь ладонью по её прохладной глади и, кажется, тебя обжигает пламя, полыхающее за бронзовым венком колосьев и овала, обнявшего отчаянные, страшные, горячие, прекрасные, как божественный глагол, малодушные в заботах суетного света жизни поэтов.
На обратной стороне  в маятнике времени, в портретах пяти, явлен Серебряный век: Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Пастернак и, раньше всех, и прежде всех -  Цветаева.
С них начинался музей, а потом и “Венок”. Лаконичное графическое решение обложки является эмблемой “Вашингтонского музея русской поэзии и музыки”. Известно: все движется любовью-любовью, талантом, благодарностью. И принимаемый нами дар - трепетное тому подтверждение.
В самый раз - назвать имена дарителей.
Автор графических портретов - Наталия Тореева, художник признанный, многогранный, востребованный и неугомонный, изобретательный  в своих творческих поисках и их воплощениях.
Автор идеи антологии и поэтических посвящений “Венка” - Юлий Зыслин. Решившись на обзор именно этой, отдельно взятой книги, я испытала неимоверные трудности в необходимости постоянно ограничивать себя и направлять свои впечатления в русло лишь одного из притоков широкой и полноводной реки его творчества. Каждое из, вынужденно, только упомянутых в этом обзоре направлений долгого подвижнического пути, достойно особого внимания, изучения и рассказа о нём. И не забудем: у истоков его - чудом в ту пору добытый и с любовью подаренный том стихов  Марины Цветаевой, и благодарный в ответ- отклик в стихах:

                                    Я тобою на вершину поднят,
                                    На небесный светлый пьедестал.
                                    И тебя, конечно же, тревожит,
                                    Чтобы я под небом не устал.
                                    И тебя, конечно же, тревожит,
                                    Все ли там в порядке у меня,
                                    Крепко ли держу в руках я вожжи
                                    Голубого с крыльями коня...

                                                                  22 мая 2021 г., Нью-Йорк

                                  С электронной рукописью книги
Юлий Зыслин,  Наталия Тореева  «Венок русским поэтам» в стихах и портретах (Долги-3). Версия 4. 2019. - 48 с.  можно  ознакомиться здесь: