РедакцияРедколлегияКонтактыДневник главного редактораХроникаСвежий номерАнтологияНаши интервьюСерия "Библиотека журнала "Футурум АРТ"СпонсорыАвангардные событияАрьергардные событияАрхивО нас пишутМультимедиа-галереяБиблиотека журналаКниги, присланные в редакциюМагазинЛауреаты "Футурума"Гостевая книгаАвангардные сайтыПодписка и распространениеСтраница памяти

Вернуться на предыдущую страницу 

Наши интервью

   

Чингиз Айтматов
Василий Аксёнов
Владимир Алейников
Эммануил Антсис
Аркадий Арканов
Эльдар Ахадов
Сергей Бирюков
Юрий Беликов
Михаил Бойко
Артём Боровик
Евгений Весник
Дмитрий Булатов
Марат Гельман
Ольга Голубева-Сванберг
Николай Грицанчук
Алексей Даен
Олег Ёлшин
Александр Иванов
Елена Иванова-Верховская
Лион Измайлов
Борис Искаков
Михаил Карагодский
Елена Кацюба
Константин Кедров
Константин Кедров
Бахыт Кенжеев
Кирилл Ковальджи
Ирина Кононова
Людмила Коль
Игорь Кон
Андрей Коровин
Виталий Коротич
Константин Кузьминский
Станислав Куняев
Виктор Лазухин
Михаил Лазухин
Леонид Лерман

Борис Левит-Броун
Слава Лён
Анна Лучина
Юрий Мамлеев
Арсен Мирзаев
Антон Нечаев
Игорь Панин
Эдуард Просецкий
Мария Розанова
Александр Рязановский
Марина Саввиных
Дмитрий Савицкий
Никас Сафронов
Елена Сафронова
Александра Середина
Валентина Синкевич
Никита Струве
Олжас Сулейменов
Федот Сучков
Татьяна Тихонова
Эдуард Тополь
Николай Тюльпинов
Александр Файн
Игорь Харичев
Алексей Хвостенко
Евгений В. Харитоновъ
Олег Хлебников
Виктор Шендерович
Вячеслав Шугаев
Владимир Шаталов
Любовь Щербинина
Элана

Дмитрий Савицкий



Дмитрий Савицкий — прозаик, поэт, ведущий передачи «49 минут джаза» на радио «Свобода». Родился в 1944 году в Москве. Начинал как поэт. С 1988 года — гражданин Франции. Живет в Париже.

...1991 год. Париж. Рядышком Люксембургский сад. Скромное, тихое кафе. Мы сидим и беседуем с талантливым русским писателем, ведущим джазовой передачи на радио «Свобода» Дмитрием Савицким. О его неординарной судьбе.

— Писать я сподобился довольно рано, — начал беседу Дмитрий Петрович. — Лет в четырнадцать. По вертикали. Стишки. И лет до двадцати семи, наверное, только стишки и писал. В отрочестве ощутил явственное влияние Рембо, Гарсиа Лорки. Вовсе не русских поэтов почему-то. В шестнадцать-семнадцать лет открыл для себя большую четверку  — Пастернака, Ахматову, Мандельштама, Цветаеву. Позже — обэриутов, русский восемнадцатый век, переводного Аполлинера. А  потом уже пошло влияние всей нашей литературной «подпольщины», скорее — питерской. Я  — москвич, но мне все же больше по душе была современная питерская поэзия. Бродский, Охапкин, Кривулин. Написал я массу всякой мути. В двадцать семь лет все написанное благополучно уничтожил. Во дворе Лихова переулка в Москве. Все сжег, поливая ацетоном... Но, говорят, остались какие-то сочинения у моих друзей. Я от этого балдею. Для меня это атавизм. Вот что касается начала. Потом — армия, целый этап в моей жизни. Три года я провел в Сибири, служил во внутренних войсках. Не в конвойных — как пытались пустить про меня слух. Но даже если бы я и служил в конвойных войсках — ничего страшного. Человек в любых условиях может остаться человеком. Как например, Сережа Довлатов, царство ему небесное. Он-то как раз служил в конвойных войсках.

Чем Вы занимались в армии?
— Мы охраняли особо важные объекты. И это время, как говорится, «отложило на меня особый отпечаток». Я до сих пор чувствую давление тех лет.
Когда я отслужил, мои доброжелатели (скажем так) отправили мои стихи на конкурс в Литературный институт имени Горького. Потом я получил извещение о том, что прошел конкурс и попал в семинар великого русского поэта Льва Ивановича Ошанина. Невысокий уровень моих наивных стишков — с армейским уклоном! — этому явно поспособствовал. Учился я плохо. Неактивно. Был балбесом. Впрочем, им и остался. Единственный преподаватель, который меня интересовал, была Аза Тахо-Годи. Она читала антику, восемнадцатый-девятнадцатый века. Изучал я в Литинституте и основы музыкального, изобразительного искусств. Хотя преподавалось все это на таком низком уровне, что было смешно. Сидеть на занятиях я просто не мог. Кстати говоря, у нас, у московской группы, было на это формальное право. Мы могли ходить на занятия и лекции — могли не ходить. А вот творческие семинары мы посещали исправно. Несмотря на то, что вел их великий русский поэт Лев Иванович Ошанин, который лизал начальству все, что только можно вылизать. Он должен был потихоньку приучать нас к литературному ошейнику. На мой взгляд, Литературный институт и задумали как способ приучения к такому ошейнику. Недаром же этот ВУЗ — при Союзе писателей. Но не скажу, что эти годы прошли впустую. МЫ БЫЛИ МОЛОДЫ, достаточно безумны. И упоенно, и сурово разбирали на семинарах сочинения друг друга.

Каких интересных поэтов из той поры Вы можете назвать?
— Мне нравятся стихи Володи Сергиенко, хотя его подборок я давно не вижу. Нравятся стихи Саши Антоновича, это мой приятель, он сейчас в Нью-Йорке живет, в последнее время перешел на прозу.

Быстро студенческие годы промелькнули?
— Очень быстро. Тем более, что меня из Литинститута с четвертого курса в силу разных обстоятельств выперли. Штудии (любимое выражение Володи Алейникова) наш ВУЗ, конечно, никакой не дал. Да и среда литературная на меня особенно не влияла. Понимаете, я пришел на гражданку из армии. У меня был совсем другой опыт, чем у моих сверстников. Они уже сформировались, а я отстал от них. Мы оказались в разных поколениях.

Чем же Вы занялись после исключения из Литературного института?
— Я начал работать в московской многотиражке «За доблестный труд» (я называл ее «За доблестный труп»).

Это нынешнее «Авто»?
— Да-да-да.

Может быть, Вы знаете и Валерия Симоняна, нынешнего редактора газеты?
— Симонян — это мой ближайший приятель. Валере большой привет! Ва-ле-роч-ка! Я знаю, что он по-прежнему в газете, руководит ею. (В. А. Симонян в настоящее время живет в США. — Е. С., 2012.) Но, сказать по чести, я туда пришел еще раньше Валеры. Горжусь! В день я писал по пять материалов, сочинял всяческие хохмы, старался заниматься в основном четвертой страницей. Некоторые свои статейки я подписывал забавными псевдонимами. Ольга Жуткавец, например. Я открыл в газете рубрику «Объявления на водосточных трубах». Сочинял всяческие «иронизмы». Типа — «в магазины столицы поступила вермишель в виде картошки».
Я тогда был склонен к черному юмору, недаром мы дружили с Вагричем Бахчаняном. Мы с ним нахохмили в те времена на много-много лет вперед. Кое-что из моих шуточек печаталось тогда в «Литературной газете», но очень мало.

Какие собственные фразы из того периода Вам до сих пор нравятся?
— «Пишущего пером не вырубишь топором». «Кому низом, кому верхом». Это моя любимая фраза. Смешно, конечно. Но и очень грустно. Грустно потому, что вся безумная энергия уходила на хохмачество, исключительно на хохмачество. Это вообще очень большая ловушка для пишущего человека в России. Это нужно, не спорю. Ты разрушаешь мерзкую среду, но ведь на это уходят все силы, все способности. Это неконструктивно.

Дима, а за что Вас все-таки из Литературного института поперли?
— Вышибли за мою первую повесть. «Эскиз» называлась. Очень слабая повесть. Надеюсь, кроме Лубянки, она нигде больше не сохранилась. Я там матюшка подпустил слегка (все как в армейской жизни). Лев Ошанин вместе со своим коллегой из семинара прозы Березко (так, кажется, его фамилия) поставил следующую резолюцию: «Дмитрий Савицкий пишет прозу, которая может привести к тому, что в будущей войне (насчет будущей войны Лев Иванович не сомневался. — Д. С.) в нашей стране не будет Матросовых и Гастелло». В те времена подобная формулировка была посадочной. Но почему-то не посадили. Потом великий русский поэт нашел другой способ загнать меня в угол. Начал распространять слух о том, что я психически не очень здоровый человек, мол, ему надо прощать. Я  пережил и это. Я привык в «совке» ко всему. В  свое время меня вышибли даже из школы, из девятого класса.

За что же?
— Однажды летом нас отправили на кукурузу. И я впервые в жизни был влюблен. В некую Ларису Ч. Мы удирали из школьного деревянного барака, обнимались под какими-то прекрасными вишнями... Не более того. Это возмутило «общественность». Меня вышибли по такой формулировке: «За несоветское отношение молодого человека к советской девушке». Естественно, что учителя в той же деревне занимались самым нормальным, обычным развратом. В окружении батареи пустых бутылок, вагона водки и прочих знаменитых напитков. Но вышибли они меня. Так что, когда потом меня поперли из Литинститута, я не очень-то удивился. «Несоветское отношение...» Знакомо. Я даже очень обрадовался. Исключили меня весной. Я тут же уехал в Коктебель. Он вообще стал моей второй Родиной. Я прожил в Крыму в общей сложности довольно долго. Жил или зимой, или осенью. Никогда не жил в курортном или туристическом Крыму. Только когда там никого не было.

Чем Вы там занимались?
— Я жил в доме своих друзей. Бесплатно. Я был Димой-хозяйкой. Готовил на друзей, я всегда любил варганить на кухне. В остальное время писал, играл в теннис, умиротворялся. Коктебель имеет прекрасное свойство успокаивать душу, восстанавливать силы. Коктебель, по большому счету, меня и сформировал. Эти полынные степи, Карадаг, ночное черное небо, дома без электричества, дореволюционные книги, которые остались во многих хатах. От Советской власти там не было ничего. Ну, разве местный милиционер, который иногда стучал...

«Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции, у моря»?
— Да, конечно. Знаете, я ведь в «Монд» целую страницу, посвященную Бродскому, выпустил с таким подзаголовком.

Как протекала Ваша жизнь дальше?
— Затем произошло катапультирование... КГБ зашел слишком далеко, у меня произвели обыск, нашли подшивку «Хроники текущих событий», Солженицына... Спасся чудом. Но и уехать я никуда не мог. У меня же была подписка о невыезде. Поскольку я служил в специальных войсках. Но потом случилось маленькое чудо. Одна симпатизирующая (не более того) мне француженка, которая была замужем за кинорежиссером Х., взяла меня за руку и отвела к генералу Зотову. Зотов работал начальником ОВИРа. Говорят, потом его расстреляли. Я его видел минуты три. Он мне сказал: «Все о´кей. Я собираю охотничьи ножи, у меня прекрасная коллекция, ты мне привезешь хороший нож и французский коньяк. Если согласен, визу сделаю через месяц». Я безнадежно хмыкнул. Но ровно через месяц я получил визу. На два месяца. По частному приглашению. Я был совершенно потрясен. Понимаете, система сработала. Протеже высокопоставленной дамы, обещанный подарок... И т. д. Так, в тридцать три года я оказался в Шереметьево-2. Я не верил, что окажусь за границей, до тех пор, пока самолет не взлетел. Я прихватил с собой бутылку водки, которую всю и выжрал в самолете. Через два часа я впервые ступил на иностранную землю. Четырнадцатого июля. Четырнадцать лет назад. Я прилетел в Париж в час или два дня. В день Республики. Вокруг стояли столы с выпивкой, закуской. Все бесплатно. Народ танцевал, пел, выстраивались эстрады. Я не знал тогда, что в это время в Париже нет парижан, только туристы и загородные жители... Для меня начался безумнейший, неслыханный период жизни. Началась эйфория! Я приехал в Париж с пишущей машинкой, сумкой, в которой только и поместилось килограмма полтора икры, пара сувениров и маленькая иконка (ее мне подарил мой друг, художник Миша Шварцман). Все. Больше у меня ничего не было. Я не хочу хвалиться. Смотрите, мол, чего добился. Чушь собачья. Начинал как все. Но — выдюжил. Единственное, что мне помогло, это то, что я сразу принял правильное решение — как можно меньше общаться с русской диаспорой. Я сходил в один русский журнал, в другой. И там, и там услышал примерно такую фразу: «Зачем Вы приехали?» Причем я знал: другой литератор, который до меня приходил в эти издания, получил в них очень многое. Аванс! И к печати его рукописи тут же приняли. Все дело в том, что этот литератор принадлежал  — ранее — к советской номенклатуре, состоял в членах Союза писателей. Его-то — как ни странно — и принимали как своего. А на меня — представителя литературного подполья — и здесь смотрели искоса. Я как был во второй культуре, так в ней и остался. Я и здесь оказался чужаком. А своим давали авансы по сто-сто двадцать тысяч, чтобы они могли купить себе машины, квартиры — все, что хотели. Субсидии давали.

Какие субсидии?
— Субсидии от разных благотворительных учреждений, крупных Издательских Домов. Я быстро понял — на фиг все это нужно. Зарабатывать пером, да на русском языке — ни к чему! Можно было, конечно, но я не захотел. Есть два варианта... Первый  — использовать свое прошлое, спекулировать на нем, постепенно выбиваясь в люди. Второй способ такой: приехал на новое место  — изучай язык аборигенов, осваивайся, входи в новую жизнь. Я  выбрал второй путь. И поступил, уверен, правильно. С русской диаспорой я расстался тут же. В течение пяти лет я русских практически не видел, по-русски не говорил. Это помогло мне быстрее освоить французский, хотя раньше я не знал его совершенно. Я приехал в Париж, зная английский, собирался дальше ехать в Америку.
Я начал работать для французской прессы. Опять-таки помог случай. Одна моя знакомая, француженка, перевела мою первую статью. О том, как слушают в Союзе джаз, обо всей этой эпохе. Как мы обменивались пластинками, как проигрывали их ржавым гвоздем. Эту статью — пять страниц с фотографиями! — опубликовал самый крупный французский музыкальный журнал «Мир музыки». Главный редактор журнала Луи Дангрель объявил, что я принадлежу к новому поколению журналистов, умеющих соединять элементы жесткого репортерства и почти литературную прозу. Я о «новом журнализме» (а именно так это направление называется) раньше ничего не слышал. Господин Дангрель предложил мне встретиться. Познакомил меня со своей женой Одиль Кай. Она была редактором в одном издательстве. Одиль моментально предложила мне написать для них книгу. Так через три месяца после прибытия в Париж я стал основательно работать для французской прессы. Получил первый контракт. Дела пошли. Первое время я жил по системе: контракт — аванс — книга. Аванс мне платили большой. Первый же контракт позволил мне снять шестикомнатную квартиру на площади Бастилии, в те времена это еще представлялось возможным. Сейчас нет. Хотя я зарабатываю гораздо больше, но даже и не мечтаю больше снять такую квартиру. Цены изменились.

С работой, значит, повезло. Но ведь жизнь — это не только работа. Надо же было выживать и в духовном плане.
— Правильно. У меня появились друзья. Я начал обустраиваться. Кто-то притащил старый стол, кто-то одеяло... Когда говорят, что французы — жмоты, что они холодные, не верьте. Это чушь собачья. Люди везде разные. Все зависит от того, с кем ты общаешься. Везде есть хорошие люди. И я вспоминаю ту пору с огромной теплотой. Да, конечно, в Америке принимают радушнее, потому что это страна эмигрантов. Но и во Франции тебя не выбрасывают на улицу. Словом, все складывалось неплохо. По системе: контракт — аванс — книга я прожил первые пять лет. Вскорости у меня даже появился свой литературный агент. Американский. Он помогал мне печататься за границей. Потом я полностью переключился на журналистику.

Понятно, только объясните мне, пожалуйста, как Вы умудрились жить без визы? Ведь визу Вы получили только на два месяца.
— В конце третьего месяца пребывания во Франции я попросил политического убежища. И послал свой паспорт Брежневу с заказным — объяснительным! — письмом. Его потом опубликовали в «Русской мысли», в других газетах. Я писал, что не совращен Западом, что не был вытолкнут какими-то конкретными людьми. Я писал, что сама советская власть лишает нас Родины. В самом начале жизни.

Брежнев ответил на письмо?
— Конечно, нет. Но была совершенно идиотская реакция КГБ. Вдруг я получил извещение о том, что мне дали в Москве квартиру. (Савицкий смеется. — Е. С.) Ну, понимаете, такие типично советские дела. Мол, приезжай побыстрее... Забавно. В это же время французы стали меня забирать в армию — в тридцать четыре-то года! Меня вызвали по повестке, я пришел в мэрию и сказал местному военкому: «Я готов послужить. Мне интересно. Для сравнения. Я три года отбарабанил в Советской Армии, могу и у вас». Меня тут же выпихнули из комнаты.

На первых порах жизни на чужбине бывает особенно трудно. Что Вам помогало выжить?
— Эйфория, которую я испытывал от Запада, от этого «загнивающего» мира. У меня тут же появилась возможность путешествовать. Я начал много ездить, наверстывать упущенное. Ведь раньше я нигде не был. А тут... С документами беженца я посетил Нью-Йорк, Западную Африку, Испанию, Канарские острова и т. д. Когда вырываешься из клетки, хочется полетать по всему миру. Увидел я в те годы немало. В каком-то Сенегале (где совершенно нет ни промышленности, ни сельского хозяйства) я был поражен, наткнувшись в пустыне на палатку, в которой продавались такие вещи! О них даже номенклатурщик советский мог только мечтать. Представляете: мрачная пустыня, колючка какая-то растет, баобаб и... такая палатка. Я вдруг понял, что хуже нас, советских, никто на земле не живет. Никто! И это жутко. Ведь в России есть все. И нет ничего. Я понял, что нас самым наглым образом изнасиловали, заставив при этом улыбаться, отдавать честь («Манька Н. отдала честь»), да? Это не то чтобы обидно — времени жалко. Мы все очень многое потеряли. Кто-то несколько лет, кто-то полжизни, а кто-то и всю жизнь. Запад для человека пишущего становится, прежде всего, кипой книг. Начинаешь читать то, что никогда не читал. Просто глотаешь книги. Опять-таки понимая, чего тебя лишили. Начинаешь отдавать себе отчет в том, насколько советская литература провинциальна. Советские писатели — в своем большинстве  — не прошли через должную эволюцию. Это, разумеется, не касается тех, кто коснулся дореволюционной жизни. Сами или через родителей. Ведь мы не называем советскими писателями Пастернака, Зощенко или Булгакова. Они сформировались до революции, избежали каиновой печати на лбу.

Но ведь сейчас у нас публикуют ВСЕ. Вы в курсе?
— Да, конечно. Но, по-моему, это не спасает ситуацию. Большие книги — в таком количестве! — не усваиваются в короткий промежуток времени. Каждая книга должна быть прочитана в свой час. Мне кажется, советская литература не даст ничего интересного еще лет десять. Ибо должен возникнуть синтез начитанности и природного дарования. А у советских сейчас может быть только одно. Сейчас нужно либо читать Лоуренса, Миллера... Но тогда неизбежно попадешь под их влияние. Либо не читать никого вовсе. Но тогда так и останешься провинциалом (духовным) на всю жизнь.
Во Франции в неделю выходит двести новых книг. Это не только художественные произведения. Проблема французского (западного) читателя заключается в том, что он не знает, как выбрать книгу. На каждой написано: «Это то, что Вы хотите!» В Союзе же ситуация другая. И переводится, насколько мне известно, одна тысячная того, что нужно переводить.

Вы — автор четырех книг. Расскажите о них поподробнее.
— Первые две были все-таки отражением моего прошлого. Я понял: возможность написать о прошлом даст мне шанс понять его. И хотя бы отчасти разделаться с ним.

И это удалось?
— От советского прошлого полностью избавиться нельзя. Клеймо остается на всю жизнь. От какого-нибудь малийского, наверное, можно. От нашего — нет.

В каком году Вы почувствовали себя абсолютно в своей тарелке здесь, в Париже?
— Мне довольно легко стало жить году в восемьдесят шестом-восемьдесят седьмом. Я уже более или менее освоился с «гниющим» Западом. Все наладилось. Но как раз в тот момент в нашу парижскую жизнь реактивным свистом влетела Перестройка. Прошлое вернулось. Хотя я и запретил его себе. Железный занавес раскрылся. Вдруг вновь стало возможно разговаривать с близкими людьми: с матерью, сестрой, братом, друзьями...

А Вы что же — после отъезда больше их не видели?
— Никого. Матери не разрешали сюда приехать. Отказывали в визе.

Но теперь-то Вы сами можете поехать.
— Поеду, конечно. Но пока не решаюсь. Очень хочу. Но решиться — психологически! — трудно. Это как на другую планету. Поймите, у меня с советской системой особенные счеты. Я считаю этот режим преступным. Он выжимает из человека огромное количество подлых качеств, просто провоцирует на подлянку. «Хочешь выжить — будь подлецом. Будешь сопротивляться — мы тебя раздавим». Этот режим производит максимальное количество негодяев, конформистов, стукачей. Что происходит сейчас? Все согласны: нужно что-то менять. Но с таким человеческим материалом менять трудно. Семьдесят лет не могли пройти бесследно. Нужны новые люди. Живущие по человеческим правилам. А вот так сразу начать жить по-другому весьма непросто. Практически невозможно. Впрочем, я не способен людей чему-то учить, собственной-то жизнью не смог толком распорядиться. Я продолжаю заниматься исключительно собой.

Знаете, Дима, что меня из всей нашей беседы поразило больше всего? Это то, что Вы, русский человек, умудрились жить в Париже — весьма прагматичном городе! — на литературный заработок. Даже в России прилично зарабатывать писательским трудом теперь совершенно невозможно.
— Да, как-то умудрился. Литературные заработки позволяли мне жить нормально. Хотя и не слишком роскошно. Мне повезло, наверное, только с последней моей книгой — «Вальс для К», которая попала на престижную передачу «Апострофы» (ей двадцать пять лет) Бернара Пиво. Книга довольно широко разошлась. У других моих сочинений успех был гораздо меньше. Но меня, честно говоря, больше интересует то, что я делаю сейчас. Я  считаю: все, что я написал ранее, — это база для чего-то нового. Я пытался избавиться от советской темы и жить со своими героями на Западе. Не получается. Это было бы искусственным переходом в иную ипостась. Хотя оба мира, обе культуры сейчас, наверное, уже, переплелись во мне. Переплелись и превратились в единое целое. Я надеюсь.

Как Вы живете сейчас?
— В основном живу, как жил и прежде. Книги, классическая музыка (хотя я и делаю джазовую передачу на «Свободе»), путешествия... Если бы оставалось время, писал бы больше эссе. Тем набралось немало. Но времени катастрофически не хватает. Жизнь на Западе, особенно человека, не работающего на контрактах (а я не работаю на контрактах, дабы оставатъся независимым), есть марафон. Перестанешь бежать — каюк, выпадаешь из системы. А войти в нее вновь очень трудно.

Вы, конечно, хорошо знаете эмигрантскую литературу. Кого из современных поэтов, прозаиков русского Зарубежья Вы бы порекомендовали напечатать на Родине?
— Увы, я не слишком хорошо разбираюсь в эмигрантской литературе. Хотя ценю, например, прозу Сережи Юрьенена. По-моему, это очень талантливый автор. Я сейчас больше внимания обращаю на англоязычную, франкоязычную литературы. Из русских поэтов, живущих на Западе, меня по-прежнему интригует только Иосиф Бродский. Он доставляет мне своими стихами массу удовольствия.

Я слышал, у Вас свое литературное агентство.
— Да, это так. Я работаю как литературный посредник с довольно крупными международными издательствами. Во Франции, Англии, Германии, Штатах... Я ищу интересных авторов, необязательно русских. Я опубликовал Сашу Кабакова, Леонида Габышева, Светлану Алексиевич... Меня интересует проза. Проза в основном документальная. Потом уже художественная.

Однажды я видел в «Либерасьон» Вашу рецензию. Значит, Вы еще и литературный критик?
— Да, я вел литературную критику в «Либерасьон». Знаете, живя на Западе, надо многое уметь. Я, например, еще и профессиональный фотограф.

Приглашаете ли Вы к сотрудничеству неизвестных авторов из Союза?
— Разумеется. Пусть все заинтересованные лица присылают рукописи либо мне домой, либо на радио «Свобода», в Мюнхен. Только предупреждаю сразу: стихов мы не печатаем. Очень длинные прозаические тексты не печатаем тоже. Оптимальный размер — сто пятьдесят — сто семьдесят страниц.

Что бы Вы пожелали нашим читателям?
— Хороших книг! Их нужно переводить. И читать. Двери в этом смысле сейчас открыты. Мир — это не только Америка и Франция. Мир — это весь мир! И нужно его любить. Поэтому я также пожелал бы всем нам ЛЮБВИ! Ну и всего хорошего.

1991