Сергио БАДИЛЬЯ КАСТИЛЬО — чилийский поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1947 году в Вальпараисо. Автор многих книг, лауреат нескольких престижных национальных премий. Его стихи переводились на английский, шведский, финский, французский, македонский и др. На русский язык переводится впервые.

Стихотворения были опубликованы в журнале "Футурум-АРТ" № 1 — 2 (14 — 15), 2007 г.

                                                                                  Мания
Пылает Троя, но, пожалуй, это нас не касается.
Эти маскарадные костюмы укрывали нас в окрестностях моря —
как сейчас помню.
Твое усердное тело было у моих бедер,
когда горячность огня охватывала то гнездышко, где мы прежде
                                        любили друг друга.
Гораздо дальше возвышался Тир        Торговые центры Финикии.
Пасмурный свет искрами шлифует твое лицо
и импровизируемую землю.
Манила ближе к востоку,
смягчающая тени в пахучем табаке моей трубки.
        Ностальгия потрескивает, будто ослепленный мрак,
в пунцовых от накала углях.
Земля, затухающая в дымке позади, уже не наша —
тех, кто не любит.
Взвихренный океан по кромке
и в моей голове.
Неистовство — это твое тело в моем и скудная страсть,
кремируемая среди руин.

                        Достоверность глаза
Каким образом непрозрачность кремня         после катаклизма
теряет свою способность преломлять свет
и брюхатеет неловко            неуклюже                    похотливо
получая достоверное согласие космоса противостоять собственному                                                      растяжению?
Вселенная не чудотворна без равновесия
аналогичен исход
истощенных светил                захудалых звезд
созвездий-крохоборов в достоверности моего глаза
                                                в его совершенстве
девственность небосвода с его искореженными перекрученными                                                                 формами
                громадная тетрадь с рассеянными страницами
несмотря на окаменелую цельность
                                       в ней нет места двусмысленности
Ее недра трутся словно генетические субстанции поначалу это
        простые орудия передвижные приборы в
                                        безграничном вакууме
Каким образом беспросветность гранита       
                                         в продолжении беспорядка
обнаруживается в марких осколках                в неустойчивых
                                                        осадках?
Когда в один миг смена камня в лабиринте
затмевает ночь
превосходит размежеванное море
неделимые обрубки        частицы бытия и жизни?
Бесконечность не чернокнижна без гармонии
свет        орбитующий в безусловном вакууме слепца
вообразившего себе планеты на различных дорогах и не
        бредящего
умопомешанным миром         разорванным вдребезги
разбитым в клочья         под гребнем горного ирокеза
Причудливость         основа всякого организма
в благоговении пред законом галактик        
                                       затронувшим гусениц и богов
стрекоз         запоздало улетучивающихся в смеркающейся осени
среди стольких         ни безмолвия
ни озноба
это напускной слух        проницательный запах дня
дети                шикающие в парке на углу моего дома
зрелые мужчины                обмочившиеся после попойки
        расслабленные звезды
искушенные астрономы с исполинскими астролябиями
относительная невинность перед лицом неприступного хаоса.

На перекрестьи улиц бывшего Ленинграда я увидел Иосифа Бродского,
смотрящего увядшими глазами на немую Неву,
понурого и неприкаянного,
словно алчущего возвращенья к далекому рубежу
под обесцвеченным солнцем зимы.
Прямо на него катит с радиоприемником
                                        на полную громкость,
под ногами — в движении — скрипит
        сточная труба, укрытая плащом твердого снега.
Порыв ветра сгибает мачты притаившейся бригантины
        и неуверенно мечется среди осколков льда.
Проливы Восточной Балтики зябнут между островов,
туман сгущается, и мутнеет память
        скитальца, потерявшего приют.
После затяжного путешествия моряки празднуют свои подвиги
водкой и пивом.
Густой дым отечества пылит из печной трубы.
Только огонь расплавит высокомерие этой зимы!
Буфетчицы, смеясь, поднимают бокалы анисового ликера.
Молодой Аргонавт беспокойно и пьяно блуждает между столов,
воображая себе обнаженных женщин в образе нимф на лесной поляне.
Темная комната ожидает меня этой ночью:
В долгие часы бессонницы
твои русые кудри будут истаивать
в землях чужих, некогда простодушно любимых мной.
Сегодня утром увидел опять
на перекрестьи улиц бывшего Ленинграда Иосифа Бродского,
всклокоченного и неприкаянного, словно алчущего возвращенья                                         к далекой уверенности
под обесцвеченным солнцем зимы.

Устало опускаю глаза и уже не понимаю того, что написано в сопровождающих текстах. Мой пессимизм только возрастает в заброшенном местечке среди гор. Возможно, это Вальенар или Кильота. Я больше не учитель, который некогда давал уроки в одной старой деревушке, поэтому ощущаю непростительную вялость. С трудом рассматриваю карту; сильное увеличительное стекло позволяет мне подробно изучать картографию Альдерете, где кишат грибы, папоротники и черные бабочки.
Расточительство обладателей энкомьенды¹ и их дурное обращение с индейцами меня раздражает. Почему не стоит привозить черных? — интересуется страж корабельных хранилищ. Почему не стоит дорожить этой животной силой, у которой нет и не может быть души?
В последнее лето в Тукапеле, после того, как однажды ночью в мой дом приехал Гарсия Уртадо де Мендоса, у меня был губернатор Мартин Гарсия Оньес де Лойола (родственник Сан Игнасио, женатый на принцессе инков). Обычно он раздает ордена и чины направо и налево: "Нужно защищать северный берег Новой Эстремадуры". Его слова звучат шепеляво² и глуповато; у него нет того образования, которое подобает его чутью. "Дон Мартин Гарсия Оньес еще молод и не понимает, чего хочет", — шепчет мне адмирал Пастене на верхней палубе — перед тем, как войти в гавань Вальпараисо. Мы видим холмы, и кажется, что они приближаются к нам. Мы выходим на широкий песчаный берег и садимся среди скал, чтобы дождаться, когда принесут блюдо с ракообразными; тем временем вокруг нас вьются гордые буревестники. Солдаты строят из парусины и липовых веток дом, а светильник мерцает, вызывая слепоту. Гул моря восстает против высокого берега, словно доминиканец, от имени всей Инквизиции изрекающий сентенции предполагаемым еретикам.
Ни у кого нет желания говорить — все утомлены всевластием Тихого океана, его необъятные волны и штормы восстают против наших маленьких дубовых суденышек с жалкими парусами из хлопка и пеньки. Впередсмотрящие шепчутся и ухают словно встревоженные совы, пытающиеся сохранить мужество. — Таким образом давались папские буллы божествам и глупой и суровой власти, чтобы покоробить нашу невозмутимость и чтобы мы продолжали оставаться детьми, брошенными на неизвестной земле. Война, чтобы столкнуться с чем-нибудь, что может удовлетворить жадность идальго и других властных людей Империи старых Гесперид.³