|
|
Валентина Синкевич
ПОДДАННАЯ ГОСУДАРСТВА ПОЭЗИЯ
На одном из литературных вечеров в Москве популярный писатель русского зарубежья Саша Соколов рассказывал о том, что самый "солидный" возраст эмиграции — семнадцать лет, что, только преодолев этот временной барьер, можно в полной мере познать все ужасы и прелести жизни на чужбине.
Русская поэтесса и просветительница Валентина Алексеевна Синкевич не была в России... сорок шесть лет.
Я познакомился с этой очаровательной, моложавой женщиной здесь, в Москве. С тех пор у нас установились и дружеские и деловые отношения, завязалась переписка. Я узнал о непростой, похожей на приключенческий роман судьбе Валентины Алексеевны, влюбился в ее откровенные, глубоко реалистичные, обнаженные стихи. И хочу, чтобы это сделали и вы, дорогие читатели.
...Она родилась в 1926 году в Киеве, но все детские и отроческие годы провела в небольшом очень поэтичном городке на Десне — Писать стихи Валя начала рано — в десять лет; так и осталась на всю жизнь подданной государства поэзии. Шестнадцатилетней фашисты угнали ее в Германию. Валентина работала в трудовых лагерях (на сельскохозяйственных полях), потом была прислугой в бюргерском доме. Кормили очень плохо: кусочек хлеба, кусочек маргарина, брюква. Но не били. Когда война окончилась, Валентина вышла замуж за соотечественника. Что делать дальше? Возвращаться домой и менять один лагерь на другой? Или предпочесть чужбину? Молодые супруги последовали инстинкту самосохранения.
Синкевич ступила на американскую землю, не зная ни слова по-английски. Началась новая жизнь. Тоже нелегкая, но все-таки огонек надежды на лучшую долю засветился. Валентина сменила множество тяжелых профессий и наконец устроилась работать в библиотеку престижного Пенсильванского университета. С работой помогла... Россия. Дело в том, что в космос полетел первый спутник Земли, наша страна сделалась весьма популярной, и знание русского языка превратилось в хорошую профессию...
В библиотеке Валентина Алексеевна проработала двадцать семь лет, вплоть до ухода на пенсию. И все это время писала стихи. Валентина Синкевич выпустила четыре сборника стихов на русском: "Огни", 1973, "Наступление дня", 1978, "Цветенье трав", 1985, "Здесь я живу", 1988. Все они получили "очень хорошую прессу". Уже на первую книжку теплую рецензию написала последняя из "серебряного века" русской поэзии, не так давно вернувшаяся из Парижа в родной город на Неве Ирина Одоевцева. За это же время Синкевич написано множество статей о русской и американской литературе, прочитано немало лекций о поэзии, открыто много неизвестных имен. В 1977 году Валентина Алексеевна начала поистине титанический труд, который под силу солидному редакционному штату, а не одной хрупкой женщине. Но как бы там ни было — вот уже двенадцатый год в Филадельфии выходит уникальный, роскошный поэтический альманах "Встречи", который публикует стихи эмигрантов, пишущих на русском языке. Альманах — единственный в своем роде.
В Америке и на европейском Западе, пожалуй, подобных поэтических изданий нет. Это своеобразный аналог нашего "Дня поэзии". За двенадцать лет существования в ежегоднике печатались все значительные поэты русской эмиграции за исключением Иосифа Бродского, который публикуется, пожалуй, только в журнале "Континент" да еще в издательстве "Ардис". А так судите сами: Георгий Иванов и Иван Елагин, Зинаида Шаховская и Владимир Войнович (со стихами, со стихами!), Алексей Цветков и Бахыт Кенжеев...
Недавно по приглашению Союза писателей СССР Валентина Синкевич приезжала на родину, которую не видела... сорок шесть лет. Стихи, которые мы публикуем, были предложены поэтессой нашему изданию. Они войдут в сборник, который выпускает в 1991 году издательство "Советский писатель".
Евгений Степанов
("Трезвость и культура", № 3, 1991 г.)
Валентина Синкевич живет в США, в Филадельфии. В 16 лет ее угнали с родной Украины в фашистскую Германию, где она работала в трудовых лагерях, прислугой в одном бюргеровском доме. Потом вышла замуж, родила дочку, оказалась в Америке. Но речь сейчас не о человеческой — о поэтической судьбе. Синкевич аккумулирует в себе русскую поэтическую культуру на Западе, читая лекции о русской литературе ("Я в Америке читаю Блока, в небоскребном зале слушателей пять"), знакомя американцев с советскими поэтами. За этой благородной деятельностью живет ее собственное, негромкое, но честное, искреннее, непридуманное творчество незаурядной поэтессы, уже о первой книжке которой написала теплую рецензию "последняя из могикан" "серебряного века" Ирина Одоевцева. Сегодня, когда мир немного оглох от поэтов-эксперементаторов, ее голос, спокойный и ровный, как глоток кислорода в заброшенном лесу.
Евгений Степанов
("Советский цирк", № 8, 1990)
НА ВЕЧЕРЕ ПОЭЗИИ
Филадельфийские в тяжелых рамах окна
и занавеси веером на стеклах,
дубовые полы, ковры, полотна —
от них ослепла и оглохла
я в этот вечер. Тяжелели веки
и быль большая и больная
шла через горы, через реки
в забытый мир, как в море окуная
меня. И голос тонкого поэта
неумолимо несся
в другую зиму и другое лето.
И ветер выл в снегах и колыхал колосья
под монотонный звук знакомой речи
и взгляд чужих тяжелых окон...
Проходит прошлое. И нечем
на память у него отрезать локон.
* * *
...глубокая смиренная кабала
материнства.
Р. М. Рильке
Все рвется куда-то крушительно мимо.
То, что было вблизи, уже вдалеке.
И только младенец неощутимо
материнской верит руке.
Летит самолет. И небо безбрежно.
Хочется встать, но кружит карусель.
И только мать спокойно и нежно
качает усталой рукой колыбель.
("Трезвость и культура", № 3, 1991 г.)
* * *
И кипарис остроконечно рос,
и эвкалипт ронял душистый запах.
Но осторожный вкрадчивый вопрос
стоял, как пес, на задних лапах
и спрашивал — что делаю я здесь
средь этой красоты чужого рая?
Стараясь в кресло поудобней сесть,
я неуверенно ответила: не знаю.
Но уж предчувствуя другой ответ,
прощально отшуршал от дома гравий.
В обратный путь взлетает самолет
и день идет — размеренный и здравый.
А месяц был красив и молод —
сверкать ему велела мать-луна.
А на земле была война, был голод.
А у людей был голод и война.
А месяц был красив и молод
он, как на елку, серебрил плоды в саду.
Но шла война, и надвигался холод,
и каждое полено было на счету.
А месяц плыл красив и молод
по небесам хрустальным, как вода.
А на земле стоял в руинах город,
и обрывались, будто струны, провода.
А месяц был красив и молод —
еще не серебрил он мой висок.
Но мир был для меня уже расколот —
расколот был — на Запад и Восток.
* * *
Полета годов прошло и потому
я чувствую как будто жалость,
что я жила не в том дому,
в котором жить мне полагалось.
Хотя мой дом высоким слыл,
но были в нем тяжелыми предметы
для рук, а он отдельно жил
и верил лишь в свои приметы.
Он утром без меня вставал,
по лестнице ходил и дверью хлопал.
Потом, не провожая на вокзал,
глядел вослед мерцаньем стекол.
И я послушно возвращаюсь в дом
к его крутым чужим порогам,
не сознавая, что живу в дому не том,
к которому вела моя дорога.
1976
ГЛЯДЯЩИЕ ГОРОДА
Хорошо бы жить одновременно в двух городах,
Говорить на родном и на другом языке,
И в воде разных лет свое отражение узнавать,
Одинаково верное и неверное себе.
Научиться бы путать улицы и тупики,
Имена знаменитых всадников на вечнозеленых конях,
И листать страницы, где вечно юные старики
Говорят (почему-то в рифму) о невеселых твоих делах.
Хорошо бы одновременно вдыхать
Воздух родины и другой стороны,
Одинаково сладкий, и понимать,
Что любая свобода есть акт вины
Перед ближними.
Хорошо бы одновременно входить
В реку времени, где "лежу" и "бегу"
Неразлучны, как города, глядящие из воды
На свои отражения на берегу.
* * *
Шли бурные ночи и бурные дни,
и мысль убегала на Запад.
Мы были с ним вместе. И были одни.
Судьбы опускалась тяжелая лапа.
А книгу за книгой глотать на лету —
давно мы умеем, пришельцы с Востока.
И пряная снедь евразийства во рту,
но в общей гостиной нам одиноко.
Не все ли равно — Алексей или Лев?
Несопротивление Западу, злу иль Востоку?
Мы, чувства свои обуздать не успев,
не знали — какому помолимся богу.
А нынче нас горстка — усталых и злых,
убитых, воскресших случайно.
По улицам тащит нас пара гнедых —
К Востоку иль Западу — тайна.
("Советский цирк", № 8, 1990)
|