А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
Георгий СТЕПАНЧЕНКО — поэт. Родился в 1952 году, окончил истфак Калининского университета, учительствовал в сельских и городских школах, в настоящее время — редактор многотиражки Ржевского краностроительного завода с возвышенным названием "Высота". Автор книги "Неизвестный поэт", изданной в 2004 году в Ржеве.
Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 2 (40), 2008 г.
ЧИТАТЬ ЧУЖИЕ СТИХИ
Идентификация личности
— Кто вы такой?
— Поэт. — Допустим. Ваши родители? — Отец — Пушкин Александр Сергеевич. Мать — Цветаева Марина Ивановна. — Послушайте, уважаемый, мы серьезно! — Я тоже. — Другие родственники имеются? — Брат Михаил Юрьевич Лермонтов. — Сестра Анна Андреевна Ахматова. — Да это ни в какие ворота не лезет! — А вы пишите, пишите! — Адрес проживания? — Альфа Центавра, второй поворот налево, далее прямо. — Врет! У него в справке об освобождении другое написано! — Что именно? — Земля, до востребования. — Это мой старый адрес. — Далее! Чем занимаетесь? — Поэзией. — Это и так понятно. Ваш источник существования? — Бог. — Тьфу ты, Господи! Чем на жизнь-то зарабатываете? — В основном, размышлениями. — Нам бы так. Куда направляетесь? — В вечность. — Можете идти. Да, не забудьте захватить нимб и крылья. — Это обязательно? — Разумеется. Следующий! * * *
Я иногда просыпаюсь средь белого дня
И вспоминаю, откуда и кто я. Бойся тогда, дорогая, другого меня — Коль не глаза я, а очи внезапно открою. Я иногда просыпаюсь средь белого дня, Полного белого солнца и белой сирени. Бойся тогда, дорогая, другого меня, Если заметишь, что нет за спиной моей тени. Я иногда просыпаюсь средь белого дня С белою-белою радугой, грозно горящей… Бойся тогда, дорогая, другого меня! Только тогда пред тобой буду я — настоящий. * * *
Брат мой, ты умер — а я еще жив.
Брат мой, зачем я с тобой разминулся! Сердце выводит какой-то мотив. Пес, мне навстречу бредя, улыбнулся. Умная псина, зачем я живой? Ты не ответишь. Никто не ответит. Только запляшут вдруг над головой Ветки и ветер. Деревья и ветер. Бог нам Отец, а Поэзия — мать. Это родство не для поз и концертов. Сколько еще мне до дома шагать — Пять или все еще шесть километров? С горки да в горку, да в горку опять! С горки бегом, в горку шаг убавляешь. Ты уже, брат, научился летать — Вот почему ты меня оставляешь. Но ничего, ничего, ничего! С горки да в горку, эх, с горки да в горку! Кто там навстречу? Да нет, никого… Сладко ль, брат, сладко ль? Нет, горько, брат, горько! Пляшут деревья. Бушует буран. Вихри взвиваются над косогором. Но — я дойду. Я упрямый. Я пьян. Но не настолько, чтоб лечь под забором. Вот оно — поле, и вот он — ручей, Скрытый под панцирем, спящий под шубой. Мостик расшатанный, трактор ничей, Радостных ангелов звонкие трубы. Вот и овин, вот и запах жилья, Вот и ветла, что от века знакома, — Здравствуй, родная деревня моя! Ты уже дома, брат? Я уже дома. * * *
Головою об стенку, и череп — вразлет…
Я картину создал на века! Но, что если уборщица утром придет? У нее ведь не дрогнет рука: Что ей творческой мысли свободный полет, Что восторженно в камень врос? Беспощадной рукою она соскребет Со стены мой разбрызганный мозг; Мокрой тряпкой гранит вековечный протрет — И уйдет, потрясая ведром… Оттого-то я жив до сих пор, а не мертв. Оттого-то и пью этот бром. Да, увы, я не гений, а просто чудак… Но ведь был этот дерзкий порыв! Так подайте на бром и на водку пятак — Я верну, Атлантиду открыв! * * *
Довольно, сердце, охладей!
Зачем всю жизнь гореть? Ведь сколько ни люби людей, Бессмертна только смерть. Довольно, сердце, не спеши, Не надо так стучать! Давай точить карандаши, И слушать, и молчать. Пусть тихо ножичек скрипит, По грифелю скользя… Пусть больше ворон не хрипит, Что дальше жить нельзя. Нельзя? Нельзя? А я хочу — В молчании. В тиши. Нельзя? Нельзя? А я точу Свои карандаши. * * *
Иногда… Да, иногда я ощущаю, что я еще жив.
Это потом я вспоминаю, что умер. Мир, который убил меня, был по-дурацки лжив, Туп и назойлив, как комариный зуммер. Серое небо. Зеленоватый лед. Мягкая оттепель, плачущая глухо. Кто там писал о пробочке, которую пережигает йод? Здравствуй-прощай, Владислав! Как там твоя старуха? Сколько ж мы шли с тобою, товарищ, след в след? Сколько ж мы раз снимали с варенья пенку?.. Я еще не успел услышать ответ, Как он превратился в труху с рыжеватым оттенком. Но даже такой ты помнишь, как она, оседлав коня, Влетала прямо в гостиную, где ты дремал над прибором… Что ж, до свиданья, приятель. А мне предстоит лыжня — Та, что бредет, шатаясь, над волжским дремучим бором. Вот и привычный скат, и привычный слет. Вот и береза — та самая, что целовал я спьяну. Значит, скоро лыжня нырнет под февральский лед Там, где прорезал родник ножевую сквозную рану. Вот она, вот она, жизнь! И она же смерть. Нежная, словно река, в которой не сыщешь броду. Надо прожить ее. Надо, мой друг, суметь Снова шагнуть в нее, как в ледяную воду. |