| А | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н | О | П | Р | С | Т | У | Ф | Х | Ц | Ч | Ш | Щ | Э | Ю | Я | # | библиография |
|
Владимир ПЛАМЕНЕВСКИЙ — поэт. Родился в 1946 году в Севастополе, в семье морского офицера, там же закончил художественную школу, затем перебрался в Ленинград, где сходился в разных литобъединениях то с Бродским, то с Горбовским. Его книги — "Здравствуйте вечно", "Затевается братство", "Попросту я вас люблю", "Из области повышенного риска", "Избранное".
— Только прошу вас: будьте с ним понежнее, — предупредил Анатолий Кобенков, устроитель фестивалей поэзии на Байкале. Путь наш лежал (а было это в 2003 году) к человеку легендарному — создателю приюта для художников в поселке Листвянка Владимиру Пламеневскому. Обходя его картинную галерею, разделяющую позвонками домиков сведенные лопатки сопок и взглядывая с перекидных мостков на еще усмиренный льдом Байкал, который перетекал в неподвластной дали в белесые призраки Саян, я тогда подумал, что Листвянка, конечно же, сравнима с Коктебелем Макса Волошина, но пройдет время, и духовный труд какого-нибудь сходного подвижника будут сопоставлять с Пламеневским. Увы, времени прошло с нашего знакомства немного — месяц, наверное, с небольшим. Некого пока с Пламеневским сравнивать. Всем дикороссам — авторам книги "Приют неизвестных поэтов" — он подарил тогда по аудиокассете — крохотному саркофагу своего большого голоса. Сам хозяин арт-галереи разговаривал уже свистящим шепотом. Ниже вы прочтете его гениальное, написанное в предчувствии ухода, но ищущее вариант преодоления: "Я зацеплюсь за луч. За твой пароль. За голос…" Как рассказал Кобенков, Пламеневский с восторгом прочитал книгу дикороссов, точно тот самый "пароль", и даже молвил: "Я опять поверил в поэзию!.." Он попробовал "зацепиться за луч", за услышанные родственные голоса… Однако бездна болезни, или болезнь бездны, видимо, эту перекличку пересилила. Юрий Беликов
ПОСЛЕДНЯЯ ЖИЗНЬ
А жизнь последнюю я жить решил в крестьянстве,
Чтоб руку положить на твердый лоб коня И ветер ветряком добыть из щек пространства, И огород взрастить, и смысл постичь огня. Когда я жизнь прожил средь моряков суровых, То голос напрягал и знал закон волны, Тогда я не обрюзг, я бронзов был и ловок, И брызги на баркас летели, зелены! Когда я жизнь прожил средь каменщиков пыльных, То воду подносил и гипс мешал рукой. Когда я жил две жизни среди ссыльных, Душа грубела, покрываясь шелухой. Я с фотокамерой прошел по жизни третьей. Вытаскивая свет из общих темных мест, Я длиннофокусником суть искал в портрете, Был выгнут блик, и сумрак шел в замес! Когда я жизнь прожил среди пустой богемы, Катился на меня вина девятый вал, И вопль тоски, звериной вечной темы Сидел внутри, изнанку тела рвал… Но жизнь последнюю я жить решил в крестьянстве, Чтоб руку положить на твердый корешок Тех малочисленных, взращенных в постоянстве, Тех крепких, как листвяк, тех выстраданных строк. * * *
Когда мой хранитель плюет из-за хляби застойной
Мне прямо на кепку и рты разевают разини, Храни меня, Боже, — погибнуть в болоте достойно, Храни меня, Боже, — не кануть навеки в трясине. Шатаюсь по кругу и, право, не вижу порога, Где встретит меня золотой колокольчик. Однако В пропитое сердце легла золотая дорога, По коей бежит на закат золотая собака. А ближе к поселку стоит голубая корова, Повернута к солнцу библейская синяя выя, И солнце в рогах как монаршья играет корона, И белое время течет в золотистое вымя. Припасть бы к нему и напиться сквозь пыль золотую Разумного млека, чтоб пахотой жить, а не песней. Но нет, я погибну в беспамятстве: рожицу злую Мне корчит хранитель, плюя из-за хляби небесной. Беги же, собака, и пусть тебя любят бродяги, Их гений, к несчастью, уже не востребован жизнью. Лишь сон золотой их течет сквозь колтун по коряге, Питая землицу любовью и к Богу, и к слизню. ДОЖДЬ
И небо решило тогда расколоться,
И вылетел в небо связной из колодца, Проверил запасы и крикнул: "Пошел!" Задергались молнии, треснули тучи, Из трещины голос раздался певучий, И дождь величаво вошел, как посол. Мы ждали его терпеливо и долго. Летела, как ангел, по улице "Волга", Из лужи воздев водяные крыла; Мы этих послов принимали как надо, Ни личной охраны там нет, ни парада: А что им терять — ни двора, ни кола! Там только сидят лилипуты на лесенке С ковшами воды и веселые песенки Под чмоканье, шутки и брызги поют. Им сладко от этой случайной работы, Не пишут правительствам грозные ноты, А просто поют и соседям дают Такую же в небе проделать работу. Алжир, Армавир, Туапсе, Туамоту Окупят усилья такие с лихвой: Как только уйдут водолеи на роздых, В кладовках тотчас же накопится воздух — Светлейший, ручейный, ничей — мировой! Поэтому — к черту угрозы, пароли! Уверен — не выронят зеркало тролли, Их запросто вышвырнет наш лилипут В космический мрак, и пускай в этой драме Носы приставляют к кривой амальгаме И в ярости слезы бесплодные льют. ЭТО ВРЕМЯ
Если честно признаться, я ночью проснусь и кричу.
Если честно признаться, я ближе продвинулся к бездне. Но признаться — кому? Это блажь — лепетать палачу, Чтоб он точку не ставил в конце этой сумрачной песни. По оврагам летят голубые стрекозы. Вода Пахнет тайной и тиной, и средне-возвышенной ленью. Из российского тюбика выдавлен смех навсегда, Он засох на портрете уже четырех поколений. Над Шаманской скалою кровавая светит луна. Над Чернобыльской степью в два пальца свистят мародеры. По сибирскому тракту дрожат мужики с бодуна, И лежат, замерзая, на спальниках злые шоферы. Если честно признаться — к нам тихо подкрался распад. Аполлона тошнит в закутке, где в почете насилье. Нет ни друга впотьмах, ни жены. И тому, кто распят, Мы последних сто лет сокровенных свечей не носили. Хоть нам в лоб, хоть под дых, хоть залей ацетоном глаза! В Уругвай увези! Не давай ни молитвы, ни хлеба — Не проснемся вовек, а проснемся — зевнем в небеса И глядим — полыхнет ли от выдоха нашего небо. Поцелуи, психушки, молитвы, побои, Гулаг, Паранойя борьбы, метафизика сытого рая… Наш спаситель — Калашников. Наш вдохновитель — кулак. Что ты жадно глядишь на дорогу, кастетом играя?! Что ты ищешь во мгле? Одинокую душу мою? Или хочешь найти одиноко стоящую крышу?.. Я напротив тебя безо всякой надежды стою И в пещерах глазниц даже искорки малой не вижу. * * *
Я долго на запад смотрел, но затем повернулся назад.
Бурятский хребет выползал, золотою каймой осиян. Залив баргузинский меня отразил, бормоча: "Да ведь ты азиат, — Есть звон тетивы и восточная одурь в крови россиян…" Как часто ночами в азийских снегах остроскулая воет душа! Как часто хватается пьяная удаль за нож! Таежница Рита, как пахнет твоя черемша! Опять ты торгуешь, опять послезавтра запьешь! Чего тут не сыщешь! — то злоба сидит под кустом, Припала к поганке беззубым пупырчатым ртом, То птенчик свободы в высоких гнездовьях рожден — Иглою ствола к небесам он уже пригвожден! То речка кристальная вьется и стонет от драг, — Еще бы не виться — могуч производственный гнет. Тут все величаво — тут если дурак, то дурак! А если силач — то столбы телеграфные гнет. Но придурь не вечна — продуют изнанку ветра. Овчинка поистине выделки стоит. Гляди: Хитер наш Емеля — он чинит оградку с утра, Он точит, тачает, он лук собирает с гряды! Мне нравится эта восточная прочная ширь! Я в мае люблю водосточную эту Сибирь, И бабьего лета поблажки, и скучный октябрьский лес, И микрорайон, под январский положенный пресс! Я долго на запад смотрел, но потом оглянулся назад. Ты, мой собеседник, стоял предо мною как брат. Я шапку снимаю, желая к тебе обратиться. Пора нам — в глаза. Чтобы вспомнить свое побратимство. * * *
НОЧЬ НА БАЙКАЛЕ
Празднуя или тоскуя,
звезда колебалась в осоке, Ночью сидел я в серебряной мгле Чивуркуя. Как в мастерской при создании мира в поселке дизель гудел, для создателя свет образуя. Ночь бормотала невнятно, как женщина под образами. Выгиб священного моря был в олове лунном. Гнулся во тьме горизонт, золотую тропу обрезая. Розовый омуль царил под водою в распаде валунном. Благословлял я того, кто мне дал созерцать эти горы. Тридцать один отпустил — засветил их свечами из воска. Трон подарил в виде черной коряги, рассыпал глаголы. — Трать осторожно, — велел и тетрадь разлинеил в полоску. Не проносил ни восторга, ни слез, ни раскаянья мимо, мемориальное сердце зажег и омыл его теплою кровью. А на бурятской холстине, как мастер, неумолимо первым лучом проявил чивуркуйские кровли. * * *
Над пропастью. Уже утратив робость.
Где два глагола: падать и пропасть. Ты посвети туда. В утробу. Прямо в пропасть. И мне туда, я знаю, не упасть. Я зацеплюсь за луч. За твой пароль. За голос. И кашляя навзрыд, порву смертельный круг. И горло зацветет, в свою вмещая полость Свет золотой, какой-то новый звук. Я жить хочу. Я жить хочу счастливо. Я вырвусь. Подтянусь, подай мне только знак. О, только бы трава на краешке обрыва Была крепка и прочен известняк! Звезду пошли, чтоб сердце укололось И встрепенулось так, чтоб ту звезду достать. …А если и умру — последним будет голос твой надо мной хотя б три дня стоять. * * *
СМЕРТЬ САДА
* * *
В. Болтенкову
Собака залает в распадке, откликнется ворон.
И мы не устанем восходу опять поражаться. И станет понятно, что люк в это небо отворен… Но пахнет земля и зовет к ней навеки прижаться! Когда полетим мы по этой трубе поднебесной, Простивши друг друга и за руки взявшись навечно, Мы вспомним, заплакав, о нашей прародине тесной, О всей этой мелочи, чудной такой, человечной… И хочется трогать перила точеные, грядку, Кувшин керамический, лестницу, шланг под напором, — И хочется мир перечислить в тетрадь по порядку Пред тем, как проститься с байкальским и крымским простором! — Хотя бы Барокко иркутского свет (с флорентийским размахом!) Хотя бы Италию — (крупно, с ангарскою мощью!) И степь (мастихином) — с крутым симферопольским маком, И тот известняк Инкерманский — (сухою ладонью на ощупь)… Прощайте, прощайте, калитка вселенной открыта, Как жалко, как грустно, как хочется крикнуть: до встречи!.. И только Байкал, как осколок лежит лазурита. И длинное — О! — как осколок законченной речи. * * *
В центре Байкала под крики отчаянных чаек
Хочется выть от восторга, от этого буйства — От баргузинства, ольхонства, от чивыркуйства! — (нашим понятно, не наши пускай изучают…) Публикацию подготовил Юрий Беликов
|